* Перевод с башкирского Ю. Аминова.
Элегия
Сердце мудрого — в доме грусти,
сердце неразумного — в доме утех.
(Из притч царя Соломона)
Сегодня тебе исполнилось бы пятьдесят. Воспоминания далеких лет юности заставили меня, сельскую учительницу, оставить на время житейские заботы и спешно собраться в дорогу. О многом передумала я, пока ехала в город на приуроченную к юбилею выставку твоих работ в Доме художников.
В громадном выставочном зале было тесно от множества посетителей. Войдя в зал, я сразу же увидела твой большой портрет в центре зала и вздрогнула. Словно живой, глядел ты прямо в мои глаза, полный силы, такой молодой и красивый! Знакомый открытый и внимательный взгляд, широкий лоб, чуть взбившиеся над ним волосы. Как близко и дорого мне твое лицо! Я невольно замерла на минуту, почувствовав, как встрепенулось и забилось сердце... Да, двадцать лет назад, когда я впервые увидела тебя, ты был таким...
На выставке я разглядела в толпе известных писателей и художников. Кое-кого из них хорошо знала еще со студенческих лет — общались на студенческих вечерах, где вместе выступали со сцены. Разумеется, сейчас им не узнать меня. Сколько воды утекло с той поры! Я за эти годы лишь изредка бывала в Уфе, да и то приезжала лишь на короткое время, обычно всегда торопясь поскорее закончить свои дела и повернуть в обратный путь. Уж очень хлопотная работа у учительницы, да и дом требует забот. Живя в деревне, просто не можешь не вести своего хозяйства: хочешь, чтобы на столе было молоко, имей корову. Нет, я не сетую на свою судьбу. Муж работает директором в той же школе, где я учительствую. Он добрый и обходительный, в доме мой надежный помощник. Растим троих детей. Уважают меня и мои ученики, и товарищи по работе. И еще скажу о себе: как в юные годы, моей верной спутницей в жизни остается песня. Но все же... Когда вспоминается пролетевшая молодость, в душу порой закрадывается странная печаль, тревожит ощущение какой-то потери. Эти свои чувства мне трудно передать словами. Наверное, для этого надо родиться писателем или художником — таким, как ты. А ведь для меня эти ряды картин в выставочном зале преисполнены особого смысла. Сегодня в них я вижу и отражение своих самых вдохновенных, самых лучших лет. Да-да, я, сельская учительница, приехавшая из затерянной глубинки, получше многих собравшихся в этом зале деятелей искусства знаю, как создавались эти картины, пленяющие сердца своей неброской красотой.
Вот у одной собрались молодые люди, похоже, что студенты.
— Девочки, посмотрите, это же ваша комната! — восклицает один из них. — Как просто и достоверно! Каждому ясно, что это комната в женском общежитии.
— Когда у них бывает так убрано?! — усмехнулся другой. — Как войдешь к ним в комнату, так непременно споткнешься о что-нибудь и растянешься на полу.
Кто-то прыснул и подавился смешком. Но девушки, которые в таких случаях обычно дают отпор, безмолвствовали. Видно, им сейчас не хотелось зря отвлекаться. Только одна из них тихо заметила:
— Нашли где зубоскалить! — и парни тут же замолчали.
“Ранний час” — так назвал ты эту свою работу. Маленькая уютная комната залита солнечным светом. Веселые яркие лучи отображены с такой экспрессией, что кажется, вот-вот они коснутся и тебя, пробегут, играя, по твоему лицу. На переднем плане — две тумбочки, стоящие напротив друг друга. На одной из них — комнатные цветы в горшке, на другой — круглое зеркало. У зеркала в легком халатике в горошек сидит, отдавшись своим думам, девушка, вольно распущенные волосы закрывают часть лица. В зеркале отражается ее приятное личико с по-детски припухшими губами, вскинутыми вверх задумчивыми глазами. Далее видна кровать под белым покрывалом и стол с узорчатой скатертью, на которой стоит зеленый чайник и две нарядные чашки. Сквозь окно с белой занавеской виднеется лес. Занавеска легкая, кажется, вот она взметнется от легкого дуновения ветерка и улетит в окно. По безудержной яркости солнечных лучей, легкой зелени деревьев можно догадаться, что стоит ранняя весна... Да, то незабываемое событие случилось в пору пробуждения природы, почувствовавшей первое дыхание весны. Это был апрель. И я, глядя влажными глазами на эту картину, возвращаюсь в ту волнующую весну, в свою далекую молодость.
* * *
После окончания университета меня направили работать в школу-интернат на юге нашей республики. При школе было свое подсобное хозяйство и большой сад. Классы и комнаты для отдыха были просторными, и вообще живущим здесь детям постарались создать все удобства. Мне дали маленькую комнатку, примыкающую к медпункту. Когда туда внесли стол, кровать и две тумбочки, то в ней уже было не повернуться. Но мне, привыкшей жить в общежитии — в комнатах на четыре-пять человек, это мое новое жилище показалось роскошным. Впервые у меня появилась своя комната, где я была полной хозяйкой! За окном простирались леса и поля. Ближайший аул, где жили учителя и работники интерната, был за версту отсюда.
С началом учебного года я сразу окунулась в работу. Преподавала русский язык и литературу в пятых и восьмых классах, вела кружок и внеклассные занятия. Вскоре меня еще назначили классным руководителем, и с этим, уже своим, пятым классом навалились новые заботы. Среди моих учеников выделялся Саша Миронов, успевший побывать в колонии для несовершеннолетних. Это был красивый мальчик, но мне казалось, что его большие черные глаза смотрели как-то недобро, оставляя в душе неприятный осадок. Памятуя, что с ним надо быть строже, я усадила его на первую парту, напротив своего учительского стола. Весь первый урок он просидел с отчужденным видом, прикрывая густыми ресницами диковатые темные глаза. А на втором уроке он уже освоился, и только я повернулась к доске, как возле моего уха просвистел бумажный голубь с насаженным на него школьным пером и со стуком вонзился в черную доску. Ясно было, чьих рук это дело. Я молча повернулась к классу. Было бы слышно, как пролетела муха, — такая установилась тишина. Тридцать пар глаз глядели на меня, кто с интересом, кто с испугом. Только Саша с безучастным лицом смотрел в дощатый потолок.
— Миронов, встань! — Изображая на лице крайнее удивление, он перевел свой взгляд на меня. — А теперь сними с доски свою штучку!
Саша подошел к доске, снял с нее перо с бумажным голубем и спокойно протянул:
— А это не я!
В следующую минуту, когда я оторвалась от доски, Саши не было на месте. Я, удивленная, подошла ближе к его парте и увидела, что он преспокойно лежит на сидении. Меня обдало жаром. Что делать, чтобы этот маленький хулиган не распустил весь класс? Дурной пример для детей в этом возрасте так заразителен!
— Миронов, — сказала я низким от волнения голосом, — что с тобой, как ты себя ведешь?
— А вы меня не воспитывайте! — отрезал он, не глядя на меня. — С меня хватит воспитания уфимских милиционеров.
С того урока я вышла чуть не плача. В учительской, как только я появилась в дверях, мне бросилось в глаза торжествующее лицо Авдотьи Николаевны. Видно, опять торчала под дверью и подслушивала. Хотелось махнуть на все рукой и бежать куда глаза глядят. А Авдотья Николаевна все продолжала с интересом разглядывать меня. “Ага, ей хочется скандала? Нет уж, не выйдет, придется ей подождать!” — сказала я про себя и постаралась взять себя в руки.
Авдотья Николаевна преподавала, как и я, русский язык и литературу, но только в других классах. Пышнотелая, с постоянным румянцем на круглом лице, она почему-то с первого же дня невзлюбила меня. Очень скоро я узнала, что она имеет привычку подслушивать и сплетничать за спиной. Наверное, моя неопытность и прямолинейный характер тоже были виною тому, что я не нашла с ней общего языка.
Вечерами я возвращалась в свою комнатку с грудой тетрадей, до полуночи проверяла их, но как ни занимала себя работой, после шумной студенческой жизни чувствовала себя здесь очень одиноко. Особенно была я сама не своя в воскресные дни, когда большинство детей покидало интернат. Все учителя тоже были из деревни, поэтому во всем большом здании, кроме дежурного воспитателя, никого из взрослых не оставалось.
Из этого безрадостного положения меня спас местный завклубом. Однажды я, как обычно, засиделась одна в учительской и когда наконец собралась пойти к себе, прихватив пачку тетрадей, в дверях вдруг появляется приятной наружности джигит, приветливо здоровается и говорит:
— Я был бы очень рад, если бы вы согласились участвовать в нашей самодеятельности. Я бывал на вечерах, которые устраивались в университете, и слышал, как вы поете. Поверьте, народ и здесь с удовольствием будет слушать вас.
С той поры я стала петь в самодеятельном кружке, у меня появились знакомые среди аульной молодежи, и я стала не так остро ощущать свое одиночество. Загодя мы начали готовить концерт к ноябрьским праздникам. Хотя я уже была привычна к сцене, день своего первого выступления в ауле ожидала с волнением: как-то примут меня зрители? За много дней до выступления привела в порядок свое красное концертное платье, сшитое еще в Уфе. А когда подружки принесли старинные серебряные монеты и я украсила ими платье, то моей радости не было предела.
Наконец настал праздничный вечер. После торжественной части я поспешила за кулисы переодеться. Вскоре на весь зал прогремел голос ведущего:
— Выступает Альфия Амирова! Башкирская народная песня “Зульхизя”. На курае — Гиззат Бакиров!
Зал притих. Мое сердце встрепенулось и гулко забилось. Помнится, раньше, выступая на молодежных вечерах, я никогда так не терялась, как в эту минуту. Наконец справившись с волнением, я запела, и следом куда-то отступили все мои страхи. Я видела перед собой только расстилающуюся бескрайнюю даль, о которой повествовала песня. Я была самой Зульхизей. В моем голосе звучала ее тоска-печаль...
Лишь покинув сцену, я осознала, что зал гудит от дружных возгласов и рукоплесканий. Меня вызывали все настойчивее и жарче. И я спела “Таштугай”, потом “Залифу”. Мое пение понравилось. Подходили пожилые женщины и, любовно поглаживая меня по плечам, снова и снова благодарили. Мною овладело радостное удовлетворение. Казалось, что жизнь наполнилась новым смыслом.
Потом, когда мы опять собрались, завклубом Василь с очень довольным видом оглядел всех нас и сообщил:
— Наши дела идут неплохо. Скоро в райцентре состоится семинар, на который съедутся наши самодеятельные художники и прибудут гости из Уфы. Говорят, среди них будет и художник Ракип Азелгужин!
Я сама не заметила, как на радостях громко вскрикнула. С первого курса университета я была в восхищении от пронизанных тонким лиризмом пейзажей и портретов этого художника, от его полных света акварелей. А на третьем курсе во время студенческого вечера я познакомилась и с ним самим. После того, как я спела тогда “Зульхизю”, Азелгужин сам отыскал меня во время перерыва и, растроганный, сказал:
— Моя мать любила петь эту песню. Ваш мелодичный голос, ваша манера держаться живо напомнили мне мать... Она очень рано умерла.
С того памятного вечера мы с ним стали добрыми друзьями. А мое уважение к талантливому художнику еще более выросло, когда я своими глазами увидела, какой он добрый и простой в общении. И еще одна черта в нем меня удивляла и привлекала: его особое отношение к женщинам, умение понимать их, восхищаться ими. Вероятно, это у него шло еще и от того глубокого чувства, которое испытывал он к своей матери. Он умел видеть внутреннюю и внешнюю красоту самой простой женщины и владел искусством воплощать красоту духа на полотне. А уже позже, когда я, бывая в его мастерской, рассматривала картины и портреты, то порой на меня находило такое ощущение, будто нахожусь в каком-то волшебном и светлом мире. Наверное, точнее было бы сказать, что это сам художник создавал вокруг себя этот особый мир духовной чистоты и мудрости. И мне, зрителю, казалось, что флюиды и биотоки светлого духа художника переходят и на сами его картины.
Ракип-агай был из числа тех творцов, кого отличал и талант, и одухотворенность. Но на пустом месте ничего не растет. Нужны высокие порывы души и для того, чтобы породить высокое искусство, и даже для того, чтобы научиться его ценить. И впрямь, разве будет счастливой та страна, где не умеют беречь женщин, возвышать их и даже угождать? Классическая поэзия только потому бессмертна, что она славила женщину. В наше время, когда грубым точильным камнем безжалостно ранят тонкие чувства женщины, Ракип-агай своим творчеством как бы бросал вызов новым нравам и порядкам.
Окончив университет, я уехала, так и не попрощавшись с Ракип-агаем. Несколько раз заходила в его мастерскую, но не смогла застать его. Сначала он был в отпуске. Позже у него скоропостижно скончался родной брат, живший в Казахстане, и он срочно вылетел в Алма-Ату. Приехав на работу в район, я не раз подумывала написать ему письмо, но как-то не решалась. Кто я для него? Только одна из многих, что встречаются на жизненном пути талантливому человеку. Может, он и не вспомнит обо мне... Такие же мысли снова одолевали меня и по дороге в районный дом культуры.
* * *
К нашему приезду семинар уже закончился. Стар и млад тянулся к клубу. Вокруг царило приподнятое настроение, какое бывает перед большими праздниками. В первой части вечера выступили прибывшие из Уфы писатели и художники. Выступление Ракип-агая я слушала стоя за кулисами. Он, как всегда, говорил с увлечением, рассказывал о том, как прошел семинар, о понравившихся ему работах наших самодеятельных художников... Приближался мой выход на сцену. Кураист Гиззат-агай тоже волновался не меньше меня. И вот наступил наш с ним черед...
Ракип-агай сидел в первом ряду рядом с редактором районной газеты, который что-то нашептывал ему, не переставая поглаживать свою лысую голову. Ракип-агай, чуть пригнувшись к нему, со вниманием слушал. Пока я с восторгом рассматривала Ракип-агая, на сцену прошел ведущий. Незаметно для других он подмигнул мне, дескать, не тушуйся, и объявил:
— Поет Альфия Амирова!
До меня его голос дошел как будто откуда-то издалека. Все мое внимание было устремлено на Ракип-агая. Невзирая на свое волнение, я совершенно отчетливо увидела, что он меня узнал. Вот он выпрямился в кресле, тряхнул головой, откидывая со лба волосы, повернулся лицом к сцене. Но тут заиграл курай, и я, забыв обо всем, запела...
Вернули меня к действительности шумные рукоплескания. Кто-то преподнес цветы. На сцену полетели записки с просьбами петь еще. Наконец зрители меня отпустили, но не успела я спуститься с подмостков, как наткнулась на улыбающегося Ракип-агая.
— Вот где оказалась так скоро забывающая своих друзей беглянка! — сказал, пожимая мне руку, Ракип-агай. — Видать, судьба милосерднее, чем ты сама.
Мне было и радостно, и грустно от этих полусерьезных-полушутливых слов. Ракип-агай расспросил, где я работаю, где живу, и добавил:
— Руководитель вашего кружка просит, чтобы мы побывали и в вашем ауле.
— Это и в самом деле было бы прекрасно! — обрадовалась я. — У нас в школе-интернате тоже есть юные художники. И вообще в дальних аулах люди особенно рады встречам с такими, как вы, людьми искусства.
— Убедила, — сказал живописец, улыбаясь. — Коли и ты просишь, отказать никак не сможем. Только встречу придется организовать днем. Вечером мы должны быть в Уфе...
На другой день с утра, когда я у зеркала мастерила себе какую-то прическу, постучали в дверь. Думая, что это кто-то из учителей или учеников, я, не поворачивая головы, сказала:
— Войдите!
Осторожно открылась дверь, кто-то тихо вошел и застыл за моей спиной. Я, как была — с распущенными косами — повернулась и, застигнутая врасплох, на какое-то время оцепенела: в дверях, улыбаясь, стоял Ракип-агай. За ним виднелась сверкающая лысиной голова редактора газеты. Моя и без того маленькая комната, когда в нее вошли сразу двое мужчин, показалась мне в эту минуту совсем крохотной. Наконец я предложила им сесть, а сама, все еще охваченная чувством неловкости, в сильном волнении, заторопилась кое-как закрепить свои волосы, но они тут же снова рассыпались. От смущения я готова была провалиться на месте... Эх, молодость! Где теперь эти косы? Остались только на картине художника.
— Встреча с учениками назначена на двенадцать. Успеешь привести свой класс? — спросил редактор.
— Сейчас договорюсь с директором, после второго урока мы придем, — сказала я.
— Ладно, Альфия, мы не будем тебя задерживать, — сказал Ракип-агай. — Только мы с дороги, угости-ка нас чайком из своего зеленого чайника.
Ругая себя за то, что сама первой не предложила им чаю, я принялась собирать на стол. Могла ли я подумать тогда, что когда-нибудь увижу эту маленькую комнату и этот мой самый обыкновенный чайник на холсте знаменитого художника?
Через месяц Ракип-агай прислал мне на листке бумаги набросок к картине “Раннее утро”. Я его повесила на стену напротив своего стола. В то время я даже не могла себе представить, что из этого рисунка возникнет большое полотно. Я написала ему письмо с благодарностью за внимание и доброту. Ракип-агай начал частенько присылать мне эскизы своих будущих картин. Я радовалась этому, рассматривала их с присущим только молодости жгучим интересом, но у меня в голове никогда даже не возникало мысли о том, что когда-нибудь эти рисунки станут неповторимой мелодией моей молодости. Да, эскизы очень многих работ на этой выставке первой увидела я. И свидетель их рождения — тоже я. Вот и у этой картины собралось довольно много людей. Высказывают свое мнение, в голосах слышится и восторг, и удивление.
— Последняя его работа... стихи без слов... поэзия цвета!..
Разволновавшись от долетевших до слуха обрывков речей, я подошла ближе. Высокого роста бородатый мужчина давал пояснения:
— Да, действительно перед вами последняя работа художника. Выставляется впервые. Обратите внимание на цветопередачу. Буйство цвета, но не буйство красок, как у Чюрлениса. Жаль, конечно, что не нанесен последний штрих...
— А почему пятнадцать лет не замечали этот шедевр? Поразительно! — восклицает крепкого сложения усатый мужчина.
— Эта картина была не в мастерской художника...
Дальше я не стала слушать бородача. С каким-то тайным предчувствием подошла ближе к картине и замерла в безмерном удивлении. На ней была изображена стройная девушка в белой пушистой шубке и оттого чем-то похожая на белую лебедь, ее веселое лицо светилось чистотой юности... На каждый изображенный здесь предмет тоже словно бы падал отсвет светлой души этой счастливой девушки. Вся гладь земли, крыши и карнизы домов были покрыты ослепительно белым снегом. Лес на заднем плане тоже был расцвечен снежным узором. А над лесом сквозь дымку чуть заметно светило низкое зимнее солнце. В правом углу полотна бросались в глаза какие-то бесформенные мазки. Видно, художник хотел что-то изобразить, да только не успел. А вот я точно знаю, что хотел нарисовать художник! Там должен был стоять дом. Растущие перед ним кусты сирени и черемухи по весне расцветали, образуя окрашенный в два цвета восхитительный шатер...
Легкие снежинки, опустившиеся на ресницы и шапку девушки, придавали ей еще большую привлекательность. Ее вид был так сродни окружению, что казалось, будто сама она тоже порождение этого чудного зимнего дня. Улыбаясь, она протягивала вперед руки, отчего и впрямь была чем-то похожа на белую лебедь: вот-вот взмахнет крыльями и взлетит ввысь, где вьются в воздухе легкие снежинки.
Хотя реальность и была преобразована воображением художника, все же я узнала и себя, и то место, где стояла. Да, это была моя молодость. Вдруг мне показалось, что рядом с этой девушкой в белой шубке вроде бы мелькнула знакомая фигура... Мой взор затуманился, я почувствовала, как в ту же минуту по моим щекам потекли слезы. Но я не могла сдвинуться с места и все продолжала стоять у картины.
До моего слуха донесся едва слышный, словно долетевший из дальней дали голос:
— Что с вами? Вам плохо?
Я очнулась, торопливо, чуть ли не бегом, направилась к выходу. Кто-то некстати узнал меня и окликнул:
— Альфия, не ты ли это? Остановись же, куда так спешишь?
Я была не в состоянии с кем-либо говорить. Выскочив на улицу, пошла по тротуару, не замечая вокруг себя людей, не зная, куда бреду... Как мотыльки, плавно опускались на землю снежинки. Крупные снежные хлопья застревали в моих ресницах, таяли на лице, смешиваясь с моими горячими слезами. И каждый раз, когда срывалась с ресниц тяжелая капля, чудилось, что из-за роя снежных мотыльков мне улыбалась девушка в белой шубке — точно в лебедином одеянии, которую сквозь снежный узор улицы освещало косыми лучами заходящее солнце. А я, с головы до ног осыпаемая снегом, снова возвращаюсь в свое пройденное-пережитое...
* * *
Я уже четвертый год работала в школе. Отработав положенные три года, я собралась было уехать в свой район, где жила моя мать, да директор упросил остаться еще на год. В этом году мы провожаем три десятых класса, которые я тоже учила. Заканчивают восьмой ученики принятого мною в первый год работы пятого класса. Я уже давно подружилась с теми вредными мальчишками, которые поначалу изводили меня. Среди них нет только Саши. Мне каждый раз тяжело вспоминать о нем. Жаль его. Наши отношения с ним вполне наладились. Оказалось, что Саша неравнодушен к стихам. Как-то на уроке литературы, читая вслух стихотворение Есенина, я заметила перемену в поведении Саши. Он вдруг оставил какие-то свои посторонние дела, у него даже будто посветлели глаза. Я не удержалась и немного больше положенного по программе рассказала о поэте. Прочитала еще несколько его стихотворений. И вдруг — что я вижу? Неподдающийся Саша, приведя в изумление весь класс, впервые поднимает руку.
— Слушаю тебя, — спокойно говорю ему, стараясь не выдать своего радостного волнения.
— Альфия Каримовна, а у вас есть портрет Есенина? — спросил он с серьезным видом.
На обложке еженедельника, который я принесла с собой на урок, был портрет Есенина. Его я и показала. Саше он очень понравился. В перерыве между уроками он подошел к моему столу и долго любовался этим портретом. Мальчик стал послушнее и на других уроках. А на моих он и вовсе оставил свои шалости.
Но моя радость от “перерождения” Саши была недолгой. Однажды утром в учительскую комнату вошла Ира — староста моего класса.
— Альфия Каримовна, там Саша мучает Егорова!
Пока мы спешили по школьному коридору, Ира успела рассказать, что сначала Саша заставлял Егорова стоять вниз головой, а потом принялся “мучать”. Видя, что я не понимаю ее, девочка пояснила: “Ну, лупцует он его”.
Костя Егоров — по годам самый старший в классе, откровенный лентяй. Сидел он за самой последней партой, лицом был похож на барсука, носил кличку “карман”: его любимым занятием во время уроков было изучение содержимого своих карманов; он вечно копался в них, что-то вытаскивая и засовывая обратно. Засохшие ластики, сломанные карандаши и прочий мусор, завалявшийся в комнатах интерната, непременно находил место в его карманах.
Когда мы вошли, класс гудел. Саша сидел верхом на рослом “кармане” и наотмашь бил его по щекам. Это зрелище меня возмутило.
— Саша, немедленно прекрати!
Грузный Костя, видя, что пришла помощь, вырвался и с прытью дикой кошки вскочил на ноги.
— Все, кроме Саши, выйдите из класса!
И вот Саша, отведя в сторону свои большие черные глаза, стоит передо мной.
— Садись!
Он молча прошел на свое место и сел.
— Ну, рассказывай.
— Егоров — мокрица, вор!
— Я, кажется, не просила тебя давать клички Егорову. Расскажи, что произошло. Почему ты заставлял его стоять вниз головой? Почему бил?
— А почему он ворует? У Раиса украл цветные карандаши, у Иршата — книгу. Да к тому же плюется перед Алиной. Перед девочками плеваться нельзя!
Поначалу я думала, что он разыгрывает меня, но, увидев его серьезное лицо, задумалась. Ему не нравится, что плюются в присутствии девочек! Но ведь он и сам может любую до слез довести. Откуда такая воспитанность и одновременно такая жестокость у деревенского мальчишки? Я поневоле окинула его внимательным взглядом. Опрятный и чистенький. Даже руки без чернильных пятен, как у других. О прошлом Саши никто не знает. По крайней мере, так говорили мне. Но какой бы неопытной я ни была, все же видела, что в первые годы жизни он получил хорошее воспитание, но потом произошел какой-то резкий поворот или трагический случай, и вместо семян добра и терпимости, посеянных в душе ребенка, взошел дикий сорняк... “Надо обдумать, как спасти этого мальчика, — решила я, — а относительно сегодняшнего случая придется посоветоваться с директором”.
Саше я сказала:
— Беседу с тобой продолжим позже, а сейчас начинается урок.
На другой день вместо встречи с директором мне пришлось выяснять отношения с Авдотьей Николаевной. В одном из шестых классов была девочка по имени Клава. Маленького росточка, верткая, она первой узнавала все новости из жизни школьников и докладывала обо всем своему классному руководителю, то есть ей, Авдотье Николаевне. Саша изначально невзлюбил Клаву. Вся школа рассказывала, как он однажды выследил и побил ее. И вот — новая история...
Как помню, после второго урока Авдотья Николаевна, запыхавшись, ввалилась в учительскую, ее грузное тело тяжело переваливалось из стороны в сторону. Она гулко протопала по прогибающемуся под ней дощатому полу и подошла к моему столу. Из ее зеленоватых глаз сыпались искры.
— Альфия Каримовна, когда вы соизволите навести порядок в своем классе? Почему если что-то происходит в школе, то всегда в этом замешаны ваши ученики?
— Что случилось, Авдотья Николаевна? — я резко вскочила со стула и тут же схватилась за его спинку, потому что пошатнулась от волнения.
— Вы сами должны знать, что творится у вас в классе! — произнесла та, скривив в насмешке губы. — Третьего дня ваш Саша разбил окно в нашем классе. А сегодня опять довел до слез Клаву.
— Я знаю все, что должна знать учительница о своем классе и о своих учениках, — горячо возразила я. — Саша не бил стекол в вашем классе. Его толкнул ваш ученик Алферов.
— Не защищайте хулигана! — вся побагровела Авдотья Николаевна. Ее и без того всегда розовое лицо приобрело свекольный цвет. — Ваш Миронов вечно крутится возле моего класса. Мало того, он еще Клаве Ивановой придумал кличку “ква-ква”.
Я и сама не заметила, как громко рассмеялась.
— Кличка не такая уж плохая и в рифму с именем, — вставила я.
В ту же секунду я поняла, что совершила ошибку. Два глаза Авдотьи Николаевны превратились в два зеленых шара. Старшая воспитательница Анастасия Кирилловна побелела, молодые учительницы застыли в ужасе на своих местах. Такие вот случались страсти-мордасти в нашей учительской! Взяв со стола классный журнал, я направилась к дверям.
— Вот и иди после всего этого к директору говорить о судьбе Саши!
Если до стычки с Авдотьей Николаевной у меня на душе только что-то скребло, то теперь это чувство сменилось неприятным холодом.
Этот инцидент не закончился и разговором в директорском кабинете. Дело было вынесено на педсовет...
Я и теперь удивляюсь своей выдержке в те дни. Заседание педсовета, конечно же, закончилось триумфом Авдотьи Николаевны. Было принято решение Сашу Миронова снова направить в детскую колонию, хотя я, желая уберечь мальчика, упрашивала не спешить, дать ему испытательный срок. Но в скором времени он сам решил свою судьбу.
Через несколько дней произошло новое событие, обесценившее все мои старания. О нем, перебивая друг друга, рассказывали мне ученики, пришедшие на кружок литературы. В тот день на первом уроке, который вела Авдотья Николаевна, сидевшая в первом ряду Клава быстрым шепотком доложила учительнице обо всех новостях в классе и, положив на парту свою сумку, начала ее открывать. Вдруг она позеленела, посинела и дико завизжала. Из раскрытой сумки сначала что-то шлепнулось на парту, а оттуда запрыгнуло на стол Авдотьи Николаевны. Крупная, с кулак, лягушка разместилась на классном журнале и перепуганными глазами уставилась на учительницу. В классе поднялся переполох. Быстро выяснилось, что это очередная проделка Саши, и теперь уж нечего было и думать о том, чтобы оставить его в школе.
Много лет прошло с того дня. Но крепко засел в моей душе этот мальчик с отчужденным взглядом и задумчивым лицом. И сейчас, по прошествии многих лет, когда вспоминаю его, у меня на душе становится тяжело.
* * *
Мои ученики стали все больше увлекаться рисованием. В этом, без сомнения, было влияние Ракип-агая. За два часа, проведенных у нас, Ракип-агай успел завоевать симпатии моих учеников. Острым глазом художник быстро оценивал их работы и давал каждому дельный совет. Несколько рисунков он забрал с собой. А через месяц два наших рисунка заняли призовые места на конкурсе и появились в республиканской газете для детей. Носы моих учеников задрались до неба. Их кумиром стал Ракип-агай. Теперь и они вместе со мной ждали его писем. Мы вместе рассматривали присылаемые им эскизы, а я, бывая по делам в Уфе, непременно заглядывала в его мастерскую.
Там я видела, как трудился над своими полотнами художник. Я всегда заставала его стоящим у мольберта, словно он ни на миг не прерывал своей работы. Большому таланту дается и дар предвидения. Может быть, уже тогда он чувствовал, какой небольшой срок ему отпущен, и спешил творить. Потому и горел так ярко огонь в его лампаде...
В его мастерской я часто видела и молодых художников. В такие часы завязывались увлекательные беседы, вспыхивали жаркие споры. Если молодые начинали излишне горячиться, художник останавливал их одним-двумя сказанными к месту словами. Ракип-агай всегда был терпелив с ними, редко вступал в словесные баталии, старался помочь им то советом, то делом. С ним было легко общаться, потому что он всегда был в добром настроении. Хотя и у него, наверное, бывали тяжелые минуты, он был неизменно доброжелателен и чуток.
Его жизнь вряд ли назовешь легкой. С его слов я знала, что он рано лишился матери, рос сиротой. Видела, как тяжело перенес он смерть старшего брата, который помогал ему в студенческие годы. Не гладок был и творческий путь самобытного, но излишне откровенного и прямолинейного художника, безжалостного к тем, кто видел в искусстве, которому он поклонялся, лишь источник материальных благ. По этой причине у него и врагов было предостаточно.
В последние годы художник перенес невосполнимую утрату. В один из морозных декабрьских дней до меня дошла весть, что трагически погибла его шестилетняя дочь, — попала под автомашину...
В тот день все у меня валилось из рук. Хотелось поскорее вернуться в свою комнату и остаться одной. Но и оказавшись одна, я не могла найти себе покоя. Села у окна. Серовато-желтоватый лес на краю чернеющего поля навел на меня еще большую тоску. Уже давно зима, а на землю еще ни разу не ложился снег. Потрескавшаяся от морозов, она лежала зябкая, какая-то жалкая, противная взору...
Желая отвлечься от невеселых мыслей, я стала просматривать эскизы, присланные Ракип-агаем, и его письма. Вспомнился веселый дружеский вечер в сельском клубе, выступления гостей из Уфы, вспомнилось теплое расставание с ними. В душе как будто бы снова зазвучала песня, которую тогда пели хором, провожая гостей:
Когда услышишь горестные речи,
От жарких чувств останется зола,
Тогда припомни все былые встречи,
И грусть пройдет, как летняя гроза.
Пусть жара нет в печи, погасли угли, —
Гори душой и сердцем пламеней.
И вспомни обо мне — о нежном друге,
Пусть твой огонь согреет душу мне...
Я вспомнила картину Ракип-агая “Сон ребенка”. Как он любил свою дочь! Когда рассказывал о ней, как светилось его лицо, как сияли его глаза!
— Конечно, я и сыновей люблю, — говорил он. — Но к дочери у меня особое чувство. Удивительно, что это маленькое создание уже сейчас чует, что она из роду-племени женщин. Так красиво смеется, кокетничает, умеет утешить тебя и отвлечь от неприятных дум!
Выходит, жизнь отняла у него и это утешение. И почему на долю хороших людей выпадают такие жестокие испытания?
Написала письмо и порвала. Поняла, что не найти мне слов утешения в таком горе. Решила подождать, пока напишет он сам. Но спустя две недели, холодным зимним утром, появился сам Ракип-агай.
— Из командировки возвращаюсь, по пути заехал, — пояснил он.
На счастье, был выходной день. Я быстренько сготовила чай. Ракип-агай прошел к столу, погрел над электрической плиткой окоченевшие руки, о чем-то задумался. Тем временем вскипел чайник, задребезжала-запрыгала его крышка.
— Зеленый чайник! — сказал Ракип-агай с печальным лицом. — Видать, мне было уготовано еще раз попить чаю из твоего зеленого чайника.
— Почему вы так говорите, Ракип-агай? — встрепенулась я.
Он промолчал. Как сильно он изменился! Черные, стоящие копной волосы посеребрились, у глаз появились глубокие морщины. И улыбка, которая озаряла все его лицо, сейчас только скупо, чуть заметно пробегала по его губам.
— Вы перенесли такую утрату. Только время излечит вашу рану и позволит успокоиться, — заговорила я, искренне жалея его.
— Да, сейчас у меня много причин для переживаний, — невесело сказал художник. Попив немного чаю, добавил: — Я сейчас пойду к Салимьяну. У меня там дела. Позже и ты загляни к ним, Альфия. Посидим, поговорим. Давно не слушал твоих песен. — Перед уходом он бросил взгляд через окно на чернеющую землю: — В твоей комнате тепло, уютно. А у меня на душе — подобно этой потрескавшейся земле...
Он ушел, не договорив того, что было на сердце, но я его и так поняла. У меня заныло в груди, к горлу подкатил горький комок.
Когда я пришла в дом Салимьяна, его жена возилась у плиты, а сам он беседовал с Ракип-агаем.
— Хорошо, что пришла, — сказала хозяйка, — поможешь накрыть на стол.
Держа в руках несколько кураев, появился Гиззат-агай. Куда бы ни пошел, он всегда брал с собой и свой любимый инструмент.
— Коли собрались такие люди, может снова получиться концерт. Как тогда, в клубе, — пошутил Ракип-агай.
В этот день я, кажется, исполнила все старинные башкирские песни, которые знала и любила. Художник слушал с неподдельным интересом, полностью отдаваясь песне.
А после обеда весь мир вокруг нас преобразился и посветлел — наконец-то пошел снег! Мы сгрудились у окна, как дети, радуясь первому снегу. По такому случаю было решено идти до вокзала пешком.
Когда мы вышли, улица уже сверкала радостной белизной. Зияющие чернотой канавы исчезли, укрытые снежным ковром. А снег все шел и шел. Природа, как бы извиняясь за свою былую жестокость, спешила загладить свою вину. Вскоре все мы с головы до ног тоже стали белыми. Как новогодние снеговики!
За разговором мы незаметно подошли к общежитию школы-интерната. Отсюда до вокзала было совсем недалеко.
— Альфия, здесь мы и простимся с тобой, — сказал Ракип-агай. — Спасибо тебе за песни, за добрую душу... Ты уже пришла домой, а провожающих и так хватает. Береги себя и будь счастлива...
Внезапно снегопад прекратился. Тот неприглядный лес, который я видела только сегодня утром, исчез. Вместо него взору предстал белоснежный чуть колышущийся на ветру узорчатый занавес, который освещало заходящее солнце. Под скупыми его лучами мои покрытые снегом спутники показались мне бесконечно дорогими и красивыми. И тут же следом на меня нашла какая-то беспричинная тоска... Разве могла я знать в ту минуту, что это будет моя последняя встреча с ним?! Я и сама не заметила, как переполненная непонятными чувствами поспешила торопливо распрощаться.
— Альфия, остановись на минутку! — сказал Ракип-агай, догоняя меня. — Ты не забывай, пиши чаще. Пиши, даже если я сам буду редко отвечать на твои письма. Ты же знаешь, что сейчас мне нелегко. — Он отступил на несколько шагов и печально улыбнулся: — Как ты сейчас красива! Словно девушка из сказки в белоснежном наряде! Словно сама белая лебедь! Ты вся из этого мира, который сейчас тоже сияет белизной и чистотой!
Он приблизился ко мне, ласково коснулся ладонью моей щеки.
— За эту твою чистоту, природную красоту, за песни, за все — спасибо тебе... Будь счастлива!
И он, словно ему стало неловко, что дал волю чувствам, резко повернулся и зашагал прочь...
* * *
Снежинки падают и падают, устилая землю белым ковром. А я все куда-то иду и иду. Хочется распахнуть пальто, чтобы падающие с неба снежинки остудили жар сердца. Но нет, они не в силах охладить даже моих пылающих щек. Снег застилает глаза, пристывает к волосам на лбу, укрывает меня с головы до пят... Все точь-в-точь, как тогда... Снежинки едва заметно касаются лица и тут же тают, смешиваясь с моими слезами. Сквозь завесу тумана я будто вижу фигурку девушки в лебяжьей шубке и твои печальные глаза. Мне слышится твой голос: будь счастлива! Но как можно быть счастливой, если не стало тебя?
Автор: Аниса Тагирова
Журнал "Бельские просторы" приглашает посетить наш сайт, где Вы найдете много интересного и нового, а также хорошо забытого старого.