На потолке играли солнечные зайчики, их было так много, как будто солнечная зайчиха растеряла своих избалованных детей. И сретенье еще не прошло, а весна уже чувствовалась - искрилась в длинных, перекрывающих окно сосульках, звенела в неурочной капели. Капель смело начиналась к полудню, но чуть солнце опускалась, пугалась, прятала свои капельки в ледяные одежки - рано. Особый свет - нежный, голубоватый появлялся по вечерам - это из-за него четкие тени от веток казались летними, хотелось, как в детстве взять палочку, прочертить их на снегу, чтобы потом наст сковал нарисованное, превратил в явь.
Даша уже могла вставать, все делать по дому, но выходить ей было пока трудно, от ледяного пред февральского ветра кололо иглами в застуженной груди, Даша кашляла, и Глеб ругался, загоняя непослушную жену домой.
- Ты вон - дома. Понемножку. А с детками я и сам - мы вон салазки с Терехой такие соорудили, в них только вороного запрягать. Ванятка стрелой с горки несется, а назад салазки ему братан тянет. И хохочут - заливаются.
Даша слушала мужа, стараясь унять колотящееся сердце - как-то оно у нее стало сбоить после того случая, но спокойный и радостный голос мужа успокаивал, все ставил на свои места
- Я бы и с вами… Глебушка? Когда ж я на улицу -то? И как ты тянешь все один, вот жена-колода тебе досталась!
Глеб подошел, отнял тяжелый чайник, грохнул его на стол, присел
- А чего ж один? Со скотиной Ксюша помогает. Она уж на ногах, не помнит, правда, ничего, но к нам приходит, Мишка посылает ее. Говорит, что ей так лучше, так в памяти может чего всплывет…
Даша всплеснула руками, крикнула
- Ну, Глебушка! Что ж молчишь-то? Вот вы, мужики, обрадовались, что бабы по лавкам, как кошки смирные, гладят, а из дома не выпускают. Как она? Лучше? Приведи ее, а хороший мой? Пусть придет.
Глеб плеснул себе кипятку, положил ложку варенья, куснул пирожок
- Ну, так она, Дашунь, пустая. Никого не узнает, ходит тенью, работает так, как в последний раз и….молчит. Детей даже не помнит, Богдану няньчит, правда, но смотрит, как на чужую, равнодушно так. Мишка аж посинел - и есть жена и нету ее - тень. Хотел к Ладе идти на поклон, так боится. Говорит, как бы хуже не сделать. Вот так…
Даша тоже взяла пирожок, но есть не хотелось, покрутила, откусила кусочек, положила на блюдечко.
- И все равно, Глебушка. Приведи…
…
Ксюша зашла неуверенно, было видно, что она не узнает - ни дома, ни детей, ни Даши. Развязала шаль, аккуратно повесила тулупчик, села на лавку около двери, стащила валенки. Даша смотрела на мачеху с ужасом - от Ксюши, той которую она так любила, не осталось ничего. Маленькая старушка с гладко зачесанными назад волосами, с ввалившимися глазами и остреньким носиком мышкой скользнула в комнату, неслышно ступая крошечными ступнями в коричневых чулках, глянула на Любавку, которая с наслаждением стучала деревянным молоточком по круглой чурочке, которую ей дал отец, помолчала. Потом села на табурет у стола, сложила руки, похожие на куриные лапки на коленях, вздохнула
- Я знаю, что ты Даша. И что детка твоя - Любавка. Всех знаю по имени и не помню никого. Ты уж прости меня. Как упала позади завеса, так черно все. Как и не было жизни у меня…
Даша не выдержала. Ее прорвало от слез, она от них чуть не задохнулась, бросилась к Ксюше, обняла ее, прижала к себе, мелко целовала в пергаментные щеки, мочила слезами. А та сидела. как деревянная, не отстранялась. Но было видно, что она лишь терпит и ничего больше.
Успокоившись, Даша отодвинулась, вытерла ладошками мокрое лицо, взяла Любавку на руки, присела рядом.
- Терешка твой растет у нас - хороший. И не болеет совсем, прямо парень большой. С Ваняткой возится, играют. Ты его тоже забыла?
Ксюша опустила голову, как будто искала что-то на полу - но там кроме солнечных зайчиков, прятавшихся в ярких полосках недавно выстиранного половика ничего не было.
- Запах твой помню. Вернее, не твой - просто запах. Знаешь, такой - медом, молоком и немного полынью. Сейчас вот нахлынул, мелькнуло что-то и опять пропало. Темно.
Поймав Ксюшин взгляд, которым она скользнула по пирожкам, Даша вытащила ее любимый - с черемухой, положила ей на блюдечко, подвинула чашку.
- Ага, спасибо. От чайку не откажусь. И пирожок съем. Вот представляешь - ничего не помню. А пирожки эти помню. Они ж с черемухой? Сразу угадала.
Съев пирожок, Ксюша взяла еще один, порозовела, отмякла как-то
- Мальчика муж велел забрать, я и пришла за ним. Как ты сказала? Терешка? Ну вот - его.
Ребята внеслись в дом вихрем, на ходу сбрасывая короткие валеночки, разматывая длинные шарфы, которые им навязала Даша, весело что-то бормоча. И тут Терешка увидел Ксюшу. На мгновение замер, постоял, по его веселому румяному личику прошла судорога, но он справился, бросился к Ксюше, уткнулся ей в колени, прижался сильно. Ксюша чуть дрогнула, гладила мальчика по вихрастой голове, но было понятно - она его не вспомнила.
- Ну и хорошо. Сейчас я его вещички сложу, Глеб отвезет на салазках. Тереша! Ты к маме хочешь?
Терешка оторвался от колен Ксюши, заулыбался, закивал. И Ксюша тоже как будто оттаяла, ласково огладила всего, поправила рубашку, снова намотала шарфик, коснулась губами затылка.
- Ну вот и пойдем домой. Там нас Богданушка ждет, папка тоже соскучился. Давай - надевай тулупчик.
…
- А может и правда ее в больницу положить? Тут этот доктор наш молодой говорит, что это у нее психика. Знаешь, это когда что-то в голове не так. И есть больницы такие - там эту психику лечат. А?
Глеб лежал навзничь и по его лицу шарили лунные лучи. Тепло его тела было таким родным, что Даша забывала рядом с ним все горести, таяла, мир становился уютным, ласковым и спокойным. Но все так же болело от дум - и теперь эти думы нашли где болеть - там, под левым ребром, где сердце.