Артем щелкнул будильником в 7:00 утра, как всегда. Через полчаса он уже стоял в лифте небоскреба, в котором находился его офис. Он наблюдал, как цифры этажей мерцают, словно счетчик его жизни. Кофе от коллеги Дмитрия обжигал ладонь, но Артем даже не почувствовал этого — его пальцы машинально стучали по крышке стаканчика, повторяя ритм, которого не было в таблицах Excel.
«Стабильность — признак мастерства», — вспомнил он слова отца, разбирая вечером коробки в подвале родительского дома. Пыльный футляр с треснувшей виолончелью заставил его сердце дернуться. Смычок скрипнул по струнам, вырвав из тишины хриплый звук, похожий на стон.
— Ты что тут делаешь? — Андрей стоял в дверях, его тень тянулась к инструменту, будто пытаясь его накрыть.
— Просто… убирался, — Артем прикрыл виолончель плечом, словно защищая живое существо.
— Музыка — не для дилетантов, — голос отца разрезал воздух, как дирижерская палочка. — Не позорь память матери.
Дверь захлопнулась, но Артем уже не слышал — в ушах пульсировал тот самый звук, несовершенный, но настоящий.
В 2:17 ночи он стоял под мостом, где гул поездов заглушал всё, даже мысли. Виолончель визжала, срывалась, плакала. Прохожие шарахались, но один человек остановился — бродяга с гитарой без струн, пахнущий дымом и свободой.
— Эй, Моцарт! — крикнул он, смеясь. — Играешь, как будто тебя режут!
— А ты слушаешь, как будто тебя это волнует, — огрызнулся Артем, но неожиданно усмехнулся.
Они начали дуэт: виолончель выла под аккомпанемент стука банок по бетону. Сергей, как назвался бродяга, выбивал ритм ботинками, а Артем вдруг понял, что впервые за годы дышит полной грудью.
— Ты похож на парня, который забыл, как это — жить, — сказал Сергей, вытирая сажу со лба.
— А ты — на того, кто слишком много болтает, — парировал Артем, но в глазах его мелькнула искра.
Через неделю видео с их «концертом» взорвало сеть. Утром Дмитрий ворвался в кабинет, тыча экраном телефона в лицо Артему:
— Это же ты, черт возьми! Лайков — три, дизлайков — полторы тысячи! Ты в курсе, что тебя обсуждают даже в чате директоров?
Телефон завибрировал — на экране всплыло имя отца. Голос в трубке звенел, как натянутая струна:
— Сын, немедленно прекрати этот цирк!
— Это не цирк, — Артем сжал трубку так, что костяшки побелели. — Это я.
— Тогда ты больше не мой сын.
В офисе шептались у кулера: «Слышал, наш ботаник сошел с ума?», «Давно пора», — хихикала секретарша. Артем вышел, не дожидаясь конца рабочего дня. Его галстук, туго затянутый с утра, теперь болтался, как петля.
На крыше офисного центра ветер рвал одежду, а город внизу мигал огнями, будто гигантский метроном. Артем прижал виолончель к груди — дерево треснуло, но струны пели. Первая нота сорвалась в пустоту, смешавшись с воем ветра.
— Эй, виолончелист! — из люка вынырнула девушка с фиолетовыми волосами и флейтой в руках. — Ты тот сумасшедший с ютуба?
— А ты?
— Я Катя. Играю в метро на флейте. Хочешь, присоединюсь?
Их дуэт прервал грохот — парень в помятом костюме бил палками по вентиляционным трубам.
— Вы хоть знаете, что это «ля-минор»? — закричала Катя, смеясь.
— А ты — что мы все уволены? — сорвал галстук барабанщик.
К полуночи на крыше собралась толпа. Офисный клерк выкрикивал биржевые котировки в ритме рэпа, студентка била в тарелки из столовой, а пожилая уборщица напевала что-то на языке, которого Артем не знал.
— Это не музыка! — заорал кто-то из толпы.
— Это глоток воздуха! — парировала Катя, и ее флейта взвизгнула, как чайка.
Отец Артема нашел запись случайно. Он хотел удалить все, что напоминало о сыне, но в какофонии звуков вдруг услышал обрывок мелодии — ту самую, что напевала его жена перед смертью. Она мечтала спеть на джаз-фестивале, но сгорела от рака, так и не нарушив «семейных традиций».
— Почему ты не сказал, что она… — голос старика дрогнул, когда Артем открыл дверь студии.
— Ты не спрашивал, — ответил сын, поправляя виолончель с новой трещиной.
Теперь в «Симфонии тишины» банкиры дули в глиняные свирели, нейрохирурги били в барабаны, а отец Артема иногда заходил, чтобы тихо сидеть в углу с партитурой, на полях которой появились первые каракули.
За окном город гудел, но здесь, среди треснувших инструментов и смеха, рождалась новая гармония — без нот, но с сердцем. Даже тишина стала музыкой, когда в нее вдохнули жизнь.