Крепкая ширококостная женщина с суровым лицом стояла посередине чужого подворья. Подворье крепкое, зажиточное — в курятнике квохчут куры, в хлеву повизгивает хряк. И корова привязана прямо к сараю. Колхозная корова! Хозяева боятся ее на выпас выводить, кормят прямо в своем дворе.
Женщине неприятно видеть это благополучие. Неприятно находиться в этом дворе, видеть, как живут люди, продавшие душу фашистам, в то время, как в Сосновке голодают. У Зины на фронте муж и старший сын. В первые дни, когда фашисты вошли в деревню, ей казалось, что она лучше ноги себе отрубит, чем пойдет на поклон к этим людям. Но «голод не тетка» и, кроме старшего сына и мужа, на что сейчас на войне, у Зины еще двое детей. Видеть, как бледнеют от голода их лица сложно, нереально сложно. Сделала Зина то, от чего зарекалась — принесла своё единственное нарядное платье жене полицая. То самое платье, что перед самой войной купил ей в городе муж.
Это платье Зина всего раз одела, на зависть деревенским. Потом убрала в сундук и берегла. Думала именно в нём мужа и сына войны встречать. Кто бы мог подумать, что так все обернется.
Кривой Борька, считавшийся в деревне ущербным и говоривший всем, что на фронт его не взяли по причине инвалидности, вызвался служить фашистам. Сам вызвался! В первый же день, как немцы вошли в деревню!
Ему за это и поросенка, и корову колхозную. Никогда семья Борьки так не жила. Его жена себя барыней почувствовала, на деревенских свысока поглядывала. К Зине заявилась. Вспомнила ведь, зараза, про платье!
Тогда Зина жену Борьки прогнала, но немцы отобрали почти все. Детей кормить нечем. Вот и стоит Зина посередине подворья, ругая себя и надеясь, что о ее слабости муж никогда не узнает.
Борькина жена из избы вышла в платье. Голубое, в белый горох, оно ей абсолютно не шло, трещало в области мощной груди. Но жена полицая была довольна, видела себя раскрасавицей. Вышла с пятилитровым бидоном молока, протянула Зине. Зина быстрым движением руки за спину брала.
— Почему только молоко? Остальное где? Ты мяса обещала и десяток яиц.
— А не жирно ли будет за одно платье? — раздула пухлые щеки жена полицая. — Хватит тебе и молока!
— Скидывай платье! — решительно сдвинула брови Зина и сделала шаг вперёд, по направлению к Борькиной жене.
Брови насуплены, лицо решительное. На секунду, женщине с бидоном молока показалось, что Зина сдёрнет с неё платье. Видать, плохо Борька деревенских напужал! Надо поговорить с ним по этому поводу.
— Ладно, ладно, будет тебе мясо. Держи бидон.
Стыдно было Зине идти по деревне с бидоном молока. Кусок свинины и яйца, завязанные в старый платок, она несла под кофтой. Осторожно несла, как сокровище.
Когда выходила из двора полицая, сам Борька кривой нарисовался. Ходит гоголем, грудь выпятил, корчит из себя большого начальника. На Зину посмотрел, напустив на себя строгости.
— Не появлялась? — спросил свысока. — Смотри, Зинка, сразу доложи.
Зина ничего не ответила. Она не знала, как поведёт себя, если появится Антонина. Молилась только, чтобы этого не произошло.
Да и с чего это Тоня к ней прибежит? Не так уж они близки с сестрой мужа. Виделись-то раз в два года!
Когда, два дня назад, на порог Зины ступил Матвей Григорьевич, она поначалу обрадовалась. Родственник ведь, свёкор как-никак. И только потом заметила белую повязку на рукаве. Ненавистную белую повязку, что с такой гордостью носил кривой Борька.
За спиной Матвея Григорьевича сновали немецкие солдаты, обыскивали двор Зины, рыскали в амбаре. Искали Антонину.
В один миг, как только Зина увидела белую повязку, Матвей Григорьевич стал чужим. Его сыновья и старший внук воюют, а он стал на сторону фашистов. Не укладывалось в голове, как и то, что Антонина смогла убить фрица. Зину даже гордость обуяла за такую родственницу. Гордость и восхищение смелостью Тони.
Но родственницу искали. Она убила не простого фрица, а целого офицера, и немцы «землю носом рыли». По словам Матвея Григорьевича, собирались устроить показательную казнь, чтобы другим не повадно было. Перед уходом свёкор строго-настрого приказал Зине сообщить, если Антонина появится.
Зина не такая храбрая, как Тоня. Ей смертельно страшно за детей, и не знала она, как вести себя, если сестра мужа действительно появится.
Воровато пробиралась она по деревне с бидоном в руках, будто украла, будто совершила что-то постыдное. Хорошо, что дело к вечеру идет, на деревню сумерки опускаются, и улица с пыльной дорогой пусты. Впрочем, с момента, как немцы в деревню вошли, деревенские не шибко любят из домов нос высовывать.
Зина в избу осторожно вошла, стараясь не расплескать ни капельки молока, представляя, как сейчас напоит этим молоком свою Маруську и Ванятку. Вошла в избу и оцепенела, поняв, как много в ней людей.
Керосинку не зажгли, в избе темно, и Антонину она видела очень давно, но сразу узнала. Может, потому, что так боялась появления родственницы.
Тоня стояла возле лавки, уже успев положить туда своего натужно кашляющего сына. Рядом застыла её падчерица, худющая и испуганная. Маруська с Ваняткой — дети Зины, выглядывали с печи.
Зина охнула.
— Ох, Божечки мои! Тоня, кто-нибудь видел, как вы в избу входили? Вы как по деревне-то прошли?
— Огородами прокрались. Вроде не видел никто. Ежели только с соседней избы. Там во дворе какой-то шорох был.
«Матрёна там старая живёт. Сдаст, не сдаст?» — думала Зина, а сама уже глядела на Стёпу.
Болеет мальчонка, да и Тоню шатает вместе с падчерицей. Неизвестно, когда последний раз они ели. Мысли о том, чтобы бежать к кривому Борьке не возникло. Теперь Зина точно знала — не сможет она! Страшно, безумно страшно за своих детей, и всё равно не сможет сдать Тоню.
Поставила бидон с молоком на стол и скомандовала:
— Маруська, ставь яйца варить.
Маруся слезла и первым делом за керосинку схватилась.
— Ты, оконца сначала занавесь. Слышь, плотно занавесь!
Накормить, первым делом накормить. Своих, чужих, болезного Степку. По чуть-чуть, по полкружечки молока, по яичку. И уже потом, когда дети уснули, и даже Стёпка забылся тревожным сном, Зина села за стол. Подперев голову руками она слушала рассказ Тони. Лиза тоже не спала. Резко повзрослевшая, что было видно по взгляду, она сидела рядом с мачехой, касаясь женщину плечом, почти прильнув. Зина слушала и вновь восхищалась смелостью Антонины, но охватывало её отчаяние.
— Тоня, не смогу ведь я вас укрывать. Матвей Григорьевич с фрицами приезжал. Ищут тебя, Тоня, шибко ищут. В Сосновке фрицев почти нет, так, засели в школе несколько солдат. Но одни полицаи чего стоят! Кривой Борька больше всех старается выслужиться, каждый день ко мне прибегает. Водит тут своей кривой мордой.
Антонина прикрыла лицо темными ладонями, плечи ее сгорбились. Помотала горько головой.
— Не знаю, что делать... в лесу уже холодно. Зина, может, хотя бы Степку спрячешь? Болеет он, нельзя ему в лес.
— Я бы спрятала, Тоня, я бы всех вас спрятала, но Борька... Он ведь доложит.
«Тук-тук-тук» —еле слышный стук в окошко, будто мышка поскреблась.
А у Зины с Антониной сердце выпало.
Борька полицай не так стучит, он стучит громко, вызывающе. Но разве думала Зина об этом сейчас? Кто ещё может прийти заполночь?
— Лиза, полезай на печь к детям. Тоня, лезь под лавку.
Тоню было спрятать сложно, она женщина не маленькая, под лавку еле вместилась. Зина завесила лавку одеялом, а сердце выпрыгивало. Так стучало, что казалось всем в избе слышно.
Пока прятала, стук в окно повторился. Теперь уже громче, настойчивей.
Зина пошла открывать. Вроде бы выдохнула, когда увидела соседку — старую Матрёну. Выдохнула и поняла, что зря радуется. Матрёна пришла неспроста. Не зря же Тоня говорила, что слышала шорох в соседнем дворе.
Бабка вошла. Древняя, морщинистая, туго повязанная темным платком. Как-то очень не вовремя Зине пришла в голову мысль, что она никогда не видела бабку Матрёну без платка. Он словно прирос к голове старухи.
Матрёна одинокая, мужа уж лет тридцать назад, как схоронила, а единственный сын в город подался. Там семьёй обзавёлся и как в воду канул.
От этого Матрёна слегка озлобилась, по крайней мире, так казалось Зине.
Матрена поводила выцветшими глазами по тускло освещенной комнате.
— Шо, спрятались?
— Кто спрятался-то? Матрена, ты о чем?
Зина старалась говорить беспечно, но не могла унять дрожь в руках, они ходили ходуном. Чтобы скрыть эту дрожь, Зина скрестила руки на груди.
— Ой, да не придуривайся, я хоть стара, пока из ума не выжила. Что, сеструха мужнина всё-таки пришла? Пусть вылазит. Видела я их, как через огороды пробирались.
Зина не успела ответить, на печи зашелся кашлем Стёпка. Матрёна нахмурилась.
— Болеет? Что делать-то будешь, Зин? Нельзя тебе их у себя укрывать.
Внезапно Зина поняла, что бабка Матрена беглецов выдавать не собирается. Если бы собиралась, сразу к Борьке побежала или к немцам в школу.
— Вылазь, Тоня, — руки Зины упали вдоль тела.
Тоня выбралась из-под лавки, отодвинув занавеску, с печи спустилась Лиза.
— Не знаю, что я делась, бабка Матрёна, не знаю. Борька кривой каждый день тут шныряет. Ежели только в погребе схоронить.
— Какой погреб, с больным мальчонкой? Да и доберутся фрицы проклятые до погреба. Нельзя тебе, Зина, у себя их прятать. Я что подумала, пусть ко мне в избу идут. Ко мне немцы не захаживают и Борька мой дом стороной обходит, с тех пор, как я клюкой его приложила. А нечего в моих закромах шарить, там отродясь ничего не было. Гнилой человек этот Борька, а я ведь с бабкой его дружила. Она «в гробу переворачивается», небось, что внук такой подлый оказался.
— Спасибо, спасибо вам, — сказала Тоня. — Нам наверное лучше сейчас перебраться, пока ночь.
У Зины словно камень с плеч упал. Она засуетилась.
— Лучше огородами пройти, через улицу нельзя. Вот, Тоня, забери остатки молока. Больше ничего не могу дать, прости.
— Ты меня прости, Зина, некуда мне больше было идти.
Тоня, как и большинство деревенских баб, скупа на выражение чувств, но женщины друг друга поняли.
В избе Матрены было жарко. Единственная комната невелика, а бабка натопила печь.
— Старая я стала, мёрзну постоянно, — сказала она Антонине. — А для вас сейчас это даже хорошо, что жарко. Мальчонка пусть на печь ложится. А я сейчас травок заварю. Вылечим мы его кашель, вылечим.