Развод — это как врезаться на трассе. Сначала — грохот, потом — тишина, и только в ушах звенит.
Мне вот уже сорок два, стаж на заводе — двадцать лет, детей нет, зато есть бывшая жена, трёхкомнатная квартира в ипотеку и судья, который решил: пусть квартира остаётся ей, потому что, цитата, «женщина более уязвимая сторона».
Ага. Уязвимая, у которой любовник на Toyota RAV4.
Короче, я ушёл. С мешком вещей, пылесосом «LG» и табуреткой, которую сам собрал. Сначала думал — к маме. Но мамка живёт в трёшке с отчимом, который меня ненавидит с тех пор, как я случайно в пятом классе назвал его «тетей».
Поэтому я пошёл по самому дну — в гостинку.
— Комната свободная есть? — спросил я, стоя у окна вахты.
— На четвёртом. Но соседи, милок, там… такие. Женского пола. — Вахтёрша была похожа на заплесневевшую репу. — Но жить можно. Если психику не жалко.
Я подписал бумажки. Дали ключ от 42. Захожу.
Первая мысль — это не комната, это клетка для крупной собаки. Обои с узором в виде вишенок, телевизор «Горизонт» 2002 года, кровать, похожая на гроб без крышки, и запах. Как будто здесь умер кто-то, кто очень любил лук.
И тут — стук в дверь.
— Приехал, значит? — на пороге стояла бабка лет семидесяти. В халате с тигром и сигаретой в зубах. — Я — Нина. Комнатой напротив. Не ори по ночам, не срись в душ и чай мой не трожь. И будет тебе счастье.
Я даже не успел ответить, как она ушла, громко хлопнув дверью.
Пять минут спустя кто-то постучал снова. И что-то зашипело в щель:
— Слышь, дядя, ты сюда заехал? Я — Алина. Я тебе вай-фай дам, если мусор будешь выносить.
Я открыл. Девочка лет двадцати, розовые волосы, в майке с надписью «Suck My Mind» и глазами, как у кота, который только что порвал шторы.
— Только без домогательств, ясно? А то я тренируюсь на бокс.
— Я на заводе работаю. Боксёров перевариваю на обед, — буркнул я.
Она хихикнула и ушла, оставив после себя запах парфюма и клубничного шампуня.
А когда я пошёл в душ, встретил третью соседку — Людмилу.
— Уже заехал? Ну с приездом. Я тут на третьем. Захочешь чаю — заходи. Только тапки не забудь, а то у меня кошка, цепляет за носки.
Людмила была из тех женщин, которые выглядят как «почти моложе», но уже не очень. Явно разведёнка. Губы подколоты, брови на лбу. Говорила ласково, но слишком. Будто уже что-то решила за нас двоих.
Вечер.
Я сидел на своей табуретке, ел пельмени на развес и слушал, как за стеной бабка Нина матерится на кого-то по телефону. А сверху кто-то топал так, будто у них бегают страусы.
Мимо прошёл мужик в майке с дыркой, зыркая, как в зоне. Вонь с кухни плыла до самого окна. А окно не открывалось. Никогда.
Я смотрел в потолок и думал:
"Ну что, Серёга… Добро пожаловать в ад. Надолго ли?"
Утро в гостинке — это, как тебе сказать… Как если бы тебя разбудили чайником, который орал «НА ВЫХОД!» и пинком из пододеяльника.
Потому что в 6:45 утра на всю кухню заорал шансон.
— "Духи, конфетки да лимончики, любовь да водка чередом..." — надрывался Шуфутинский, пока кто-то что-то шебуршал кастрюлями и гремел сковородками, как будто там готовили обед на всю роту.
Я встал. В шортах, с опухшими глазами, вышел на разведку.
На кухне стояла бабка Нина. В халате с тигром, в валенках. Жарила лук.
— А ты чего без тапок, а? — грозно спросила она. — Ты мне линолеум испортишь. У меня вон — моют каждую субботу! А ты — как бомж!
— Так суббота же сегодня.
— Вот и мой. Ведро вон там. И тряпка — синяя. А красную не трогай. Она у меня "для спецзаданий".
Я мыл. Под взглядом Нины, как под рентгеном. Она села на табуретку и достала сигарету.
— Ты с женой развёлся, да? Видно по лицу. Несправедливо развёлся. Я по таким лицам гадаю. Ты, главное, не бухай. Бабы — зло, конечно. Но без них, сам знаешь, тоска.
— Не все ж такие… — попытался я возразить.
— Такие. Только молодые ещё не поняли.
В этот момент в кухню зашла Алина — в трусах и майке, с кофе в руке. Без малейшего стеснения.
— Доброе утро, дом престарелых и завод имени разрушенной жизни. Кто на меня вчера орал, когда я музыку включила?
— Ты музыку не включила, ты ад вызвала! — заорала Нина. — Господи, кто вообще делает перманент на брови?! У тебя там два сдохших хорька лежат!
— Это мода, бабуля! Успокойся, а то у тебя венозное давление выстрелит!
Я стоял между ними, как миротворец из ООН. С одной стороны — пенсионерка с кастрюлей, с другой — студентка с айфоном и вай-фаем.
И тут, как апогей ада, из-за стены раздался истошный кошачий вопль.
Через минуту в кухню ворвалась Люда в халате и с завитком на голове.
— Вы моего Барсика напугали! Он теперь под холодильником, как вьетнамский ветеран! А ну прекратили базар! Или я полицию вызову — на шум!
Тут Алина швырнула губкой в стену. Нина встала с кастрюлей. Люда закатила глаза.
Я сидел. Ел кашу из миски, нашёл её в шкафу, и думал:
"А ведь я платил ипотеку. У меня была стиралка. У меня были выходные с пловом. А теперь я — охранник мира между тремя женскими торнадо."
Вечером я сел на кровать. Телевизор показывал только канал "Спорт" и "Библейскую проповедь". Вай-фай от Алины ловил, только если лечь в позу лотоса и держать ложку в зубах.
Постучали.
— Можно? — Люда. В руках — чашка. — Я сварила какао. Ты же один? Выпей. А то я потом… мне спать тяжело. Нервы. Да и поговорить хочется.
Я впустил.
Мы сидели. Она рассказывала, как муж ушёл к медсестре. Как дочка уехала в Питер и не звонит. Как Барсик у неё — единственный мужчина, который не врёт.
А я слушал. И чувствовал, как во всём этом бардаке, под матами бабки, под клубничным шампунем Алины, под пушистым хвостом Барсика — есть что-то живое. Настоящее. Хрен его знает, как это назвать.
Наверное, жизнь.
Неделя прошла как во сне, где тебе каждый день снится одна и та же лестница: узкая, вонючая, скользкая. Только просыпаешься — и ты всё ещё в ней.
Жизнь в гостинке — это не календарь, а цепь бытовых войн. Очередь в душ, кастрюли с чужими макаронами, чей-то забродивший суп, который никто не признаёт.
В пятницу случился первый коммунальный кризис.
Причина — стиралка.
Стиралка — одна на этаж. Запись в тетрадке. Алина записалась на семь вечера, но в 18:45 Люда уже закинула туда своё тюлевое кружево и коврик с лягушками.
И понеслось.
— Ты что, оборзела? — Алина влетела в прачечную, как метеор. — Я ж записалась!
— Ты вечно опаздываешь, девочка. Всё как у вас, у этих! У тиктоков и прочих! — Люда держалась за машинку, как за сына перед армией.
— Я тебе щас покажу тикток! Я тебе щас лайки по башке дам!
Я услышал грохот, потом визг, потом — звук кастрюли. Через две минуты влетела бабка Нина, с половником наперевес, как фашистский каратель.
— Вон! Всех вон! Или вызываю участкового и "загоняю обратно в утробу!"
Я пытался уладить. Предложил монетку бросить. Или сводный график составить.
В ответ получил взгляд от Алины:
— Ты чё, папочка? Давай сам и постирай тогда всё!
И ушла. Люда хлопнула дверью. Нина осталась, поставила чайник и пробурчала:
— Бабы… Они либо любят, либо воюют. Третьего не дано. А ты, Серёженька, учись плавать между ними. Только не заплывай глубоко.
Вечер.
Я купил в «Пятёрочке» бутылку "Зелёной марки", пачку селёдки и банку огурцов. Хотел выпить один, молча. Но в кухню заглянула Алина.
— Ты с горя или по традиции?
— По обеим причинам.
— Наливай.
Потом пришла Люда. С банкой маринованных грибов. Потом — Нина. С солёными помидорами. Сказала:
— Я не пью, но посижу. Я за моралью.
Мы сидели на кухне, пили из кружек с котиками, ели под музыку из «Авторадио». И вдруг… стало тепло. Как будто вся вонь, вся пыль, вся злость остались где-то за дверью.
Алина рассказывала про парня, который бросил её, когда она забеременела и что делала аборт. Люда — про то, как ехала на море одна в сорок лет. Нина… просто сидела. Но глаза у неё были другие. Мягкие.
А потом Люда заснула прямо за столом. Алина ушла в комнату. Нина кивнула и ушла, не сказав ни слова.
А я остался. Один. На табуретке, в рваной майке, с кружкой в руке. В голове — пусто. Только мысль:
"А может, не всё потеряно, Серёга? Может, ты ещё не совсем один."
Суббота началась спокойно. Даже слишком. Ни криков, ни шансона, ни даже Людкиного Барсика, который обычно орал у двери, как будто ему снятся мыши с бензопилами.
Я встал, сварил себе кофе в старом турке, которую нашёл за батареей (вопрос "почему она там была" я решил не задавать), и вышел на кухню.
И тут — стук в дверь.
Не тот, что «друзья пришли», а тот, от которого сердце сжимается, как если б почтальон принёс повестку… или извещение с налоговой.
Я открыл.
На пороге стояла Лена. Моя бывшая. В пальто. С идеальным макияжем и таким выражением лица, будто она зашла забрать недопитый капучино, забытый два года назад.
— Привет, Серёж. Можно?
Я замер.
Лена. Та самая, из-за которой я продал гараж, занял у брата, потерял ипотечную квартиру… А потом она ушла. "Мы слишком разные", "Ты не амбициозен", "Я хочу жить, а не выживать"… Помнишь?
А теперь она — в гостинке.
— Что тебе нужно?
— Поговорить. Не по телефону. Я… я жалею. Понимаешь? — она сглотнула. — Я была дура. Всё рухнуло. Он оказался... ну, ты был лучше. Во многом. Можно войти?
В этот момент, будто по команде судьбы, в коридор вышла Нина. В шерстяных носках, с тряпкой и взглядом снайпера.
— О, новая? У нас тут всё по записи. Девочки, у нас гостья! Чай ставить? Или сразу тапком?
С другой стороны — Алина. Только в футболке, сонная, с телефоном в руке:
— Это кто у нас? Местная Золушка, потерявшая бал?
И следом — Люда.
— Ты кто, прости? А Серёжа у нас не один. У нас он под присмотром. Женским. И, кстати, неплохо держится. Без тебя.
Лена замерла. Смотрела на троих женщин, стоящих как бригада скорой помощи, но с топорами за спиной.
Я молчал. Впервые — не хотел говорить. Просто стоял и... чувствовал, что мне не надо объяснять ничего.
— Я… я, наверное, пойду, да. Простите.
И ушла. Пальто развевалось, каблуки стучали по лестнице, как отбойный молоток.
Я хотел закрыть дверь, но обернулся.
— Знаешь, Серёж, — сказала Нина. — Иногда, чтобы понять, кто ты есть, надо дойти до самого дна. До нашей кухни.
— И встретить нас, — добавила Алина, кивая. — Мы тут как реабилитационный центр. Только без психотерапевтов. И без шансов.
Мы рассмеялись. Впервые — по-настоящему.
Всё случилось утром. Даже не утром — на рассвете, когда просыпаются только алкаши и мусоровозы.
Я услышал какие-то шаги за стенкой, потом — стук. Один, второй, третий. Тяжёлый, глухой. И... глухое "ой".
И тишина.
Я вышел в коридор, босиком. На полу — чьи-то тапки и газета с прошлой недели. Дверь Люды была приоткрыта.
— Люд? Всё нормально?
Молчание.
Я толкнул дверь.
Люда лежала возле кровати, скрюченная, с перекошенным лицом.
— Блин… — только и вырвалось у меня.
Я метнулся к ней, схватил телефон, вызвал скорую. Говорил, как в бреду:
— Женщина, лет сорока с хвостиком, сознание спутано, давление... не знаю! Что-то с сердцем, может!
А потом сел рядом. Держал её за руку. Её кожа была холодная, но пальцы цеплялись за мои. Как будто цеплялись за жизнь.
Через 22 минуты (я засёк — 22 минуты и 44 секунды) скорая была тут. Парень с медсестрой быстро всё проверили, подключили капельницу, забрали.
Я остался стоять в дверях, будто меня обчистили. Комната Люды — живая, тёплая, вонючая, с облезлым креслом и пледом в розочки — вдруг стала пустой.
Потом вышли Нина и Алина.
— Что с ней?
— Увезли. Вроде, инфаркт. Или криз какой-то… Я не понял.
Алина прижала ладони к лицу.
Нина вздохнула:
— Я ж говорила ей — хватит "Мивину" жрать на ночь. Всё ж на нервах у неё… Всё через силу…
Мы пошли в больницу позже, через пару дней. Принесли ей халат, тапки и фрукты. Люда лежала в палате с капельницей, бледная, но живая. Увидела меня и даже… улыбнулась.
— Ну, Серёга… Спасибо, что поднял. Не дал умереть на ковре с медведями.
Я только кивнул. А внутри — что-то щёлкнуло.
Не из жалости. А потому что… они — семья. Чёртова, странная, шумная, но моя.
Вернувшись, мы с Ниной долго пили чай на кухне. Алина готовила сырники.
Я сказал:
— Знаешь, я раньше думал, что мужик в гостинке — это типа упал. Ниже некуда.
Нина засмеялась.
— А ты теперь понял?
— Что?
— Что мы тут не на дне. Мы тут — на перепутье. Кто-то сдохнет, а кто-то научится жить заново.
Я кивнул.
И впервые за долгое время понял — я не сдох. Я учусь.
***
Она сказала об этом на кухне, между делом, как будто спрашивала, есть ли ещё сгущёнка.
— Мне предложили съехаться.
Я не сразу понял.
Сидел с ложкой, ел манную кашу из кружки (из тарелок ели только по праздникам — традиция у нас такая), и только через секунду дошло:
— В смысле — с кем?
— Да с Лёшкой. Ну, ты помнишь — тот, с битами и ауди? Мы с ним с работы вместе… он серьёзно вроде настроен.
Нина застыла с кружкой в руке. Даже Люда, которая только недавно вернулась из больницы и сидела, кутаясь в свой плед, подняла глаза.
— Съехаться — это ты навсегда или “на выходные”? — спросила она.
Алина пожала плечами:
— Не знаю. Может, навсегда. Может, на пробу. Он снял квартиру, просторную. Не коморка, не шкаф. Душ нормальный, ванна… Там тишина. И никто не орёт “кто спер туалетную бумагу”.
Мы молчали.
И это было… непривычно.
Алина, та, которая ворчала, смеялась, хлопала дверьми, та, что спала в футболке с покемоном и раз в неделю ставила свою “масочку для змеиной кожи” прямо на кухне — уходит?
— Серёж, ты чего молчишь? — вдруг сказала она, глядя на меня.
— Я… Ну, круто, наверное. Квартира — это хорошо. Душ и всё такое. Просто… неожиданно.
Она смотрела.
Долго.
А потом вдруг опустила глаза и буркнула:
— Если честно — страшно мне.
— Чего боишься?
— Что там не будет места. Мне. Настоящей. Со всеми моими странностями. Там всё как будто красиво, по каталогу. А тут... тут капец, конечно. Но родной капец.
— А Лёшка знает, какая ты настоящая?
— Нет. Он видит только, когда я накрашена и улыбаюсь. А я, блин, вообще не такая. Я злая, вредная, утром бухаю кофе и лучше меня не трогать. У меня ноги мёрзнут даже в июле. И я не умею любить красиво, Серёж. Только со всеми этими “иди к чёрту, но не уходи”...
Мы снова замолчали.
Потом Люда усмехнулась:
— Да не ссы, девочка. Поживи. Если что — вернёшься. У нас тут места хватает. Мы — как роддом. Кто-то уходит, кто-то остаётся. Главное — не теряй себя.
Алина уехала в субботу. С двумя сумками. Обернулась в коридоре.
Я хотел сказать что-то, но не смог. Просто обнял. Сильно. Как брата. Или… не знаю кого.
И в гостинке стало… тише. Не хуже. Но тише.
Было около двух ночи.
Телефон у меня обычно на беззвучном — соседи шумят, стены тонкие, с непривычки спать трудно.
Но в ту ночь я почему-то не спал. Просто сидел на табуретке у окна и смотрел, как мигает уличный фонарь. Он мигал, как будто моргал — уставший старик, наблюдающий за нашей ломаной жизнью.
Бух-бух-бух.
Кто-то долбил в дверь.
Я вышел, открыл — Алина.
Лицо мокрое. Плачет.
Одна сумка в руке. Вторая — валяется на лестнице.
— Я... можно?
— Ты чего?..
— Он меня... — она сглотнула, — Он не слушает. Там всё... красиво. Чисто. Белое постельное. Всё пахнет. Но там... меня нет. Я не могу там дышать.
— Заходи.
Она вошла, стянула ботинки, села прямо на пол в коридоре. Обняла колени.
— Я разозлилась, когда он сказал “ну ты теперь взрослая, не будешь же с какими-то бабами в общаге сидеть”. А я хочу сидеть. Сидеть с вами. С Людой, с Ниной. С тобой. Пить чай с вареньем, ругаться из-за кружек, блин. Я хочу жить, а не делать вид.
Я сел рядом. Просто рядом. Молча.
— Извини. За истерику. За всё. Я просто... не знала, как сказать, что вы — моя семья.
Я вздохнул.
Положил руку ей на плечо.
— Мы тоже не знали. Просто жили. А потом как-то так получилось.
Утром Люда сказала:
— Ну вот, а я вчера сны видела, как будто возвращается кто-то. Прям вижу: с чемоданом, с капронками и слезами. А ты, Серёга, в тапках бежишь открывать.
Алина хмыкнула:
— Сны у тебя как всегда — на премию Ванги.
Нина наливала всем чай. И вдруг сказала:
— Знаете, а ведь это мы с вами — настоящее. Не квартира, не ремонт, не правильно выложенные тарелки. А вот это — когда ночью можно вернуться. Когда не выгонят. Когда скажут: “Проходи, ставь чайник”.
Я посмотрел на них.
Сломанных, странных, сильных.
И понял: иногда дом — это не стены. Это люди, которые тебя ждут, даже если ты ушёл навсегда.
Прошло пару месяцев.
У нас тут были громкие разборки с домоуправлением.
Они пришли, покачали головами, что мол, «всё ветхое, переселение, бла-бла». Но потом один мужик в галстуке, увидев, как Люда гоняет голубей с подоконника шваброй, сказал:
— Знаете, если честно — я бы тоже тут остался. У вас тут… как дома.
И ушли. Даже не дождавшись подписи.
Победили, в общем.
Нина устроилась в районную библиотеку. Теперь шутит, что «наконец-то её шизу хоть кто-то слушает».
Люда стала меньше болеть. То ли потому что меньше нервничает, то ли потому что завела себе внука — в смысле, одного студента с пятого этажа. Он теперь ей продукты носит и слушает истории про семечки и войну.
Алина… осталась. И даже сменила работу. Теперь она ведёт блог про дешёвую косметику и, как ни странно, зарабатывает.
А я…
Я встретил её случайно. На остановке, когда опять опоздал на автобус.
Она стояла с гитарой в чехле и злилась на весь мир, потому что автобус ушёл прямо из-под носа.
Я сказал:
— Где ты раньше была, а? Я тут, между прочим, в окружении трёх фурий полжизни прожил.
Она рассмеялась.
Звали её Катя.
Она пела в переходах. Любила персиковый сок. Не выносила духоту и скучных мужиков.
Мы говорили час. Потом пошли вместе. Потом пришли в мою гостинку. Я показал, где у нас чай, где сахар, где кружки. Она улыбнулась:
— А у тебя тут… уютно и хорошо. Я давно такого не видела.
И осталась.
Сначала — просто переночевать.
Потом — на пару дней.
А потом я как-то подошёл к ней на кухне, обнял сзади и сказал:
— Не уезжай. Мне с тобой — как с ними. Только ещё и сердце стучит.
Она не уехала.
Теперь нас пятеро.
Шумно, тесно, весело.
Утром кто-то не успевает в душ. Вечером спорим, смотреть ли сериал или слушать Катю с гитарой.
Иногда я думаю: «Чёрт, как я здесь оказался?»
А потом понимаю — точно так, как и надо было.
Конец.
Но только рассказа.
А жизнь — продолжается.
Подписка обязательно, чтобы не пропустить новые истории 👍