У меня не было деда, который бы рассказывал о войне. Он не вернулся. Погиб. И я вырос среди тишины — не той, что отравляет, а той, в которой слишком многое не было сказано. Но вокруг были другие — деды моих друзей, соседей, прохожие в старых пальто с медалями. И все они… молчали. Кто-то садился в кресло, когда включали военные фильмы, и просто смотрел в пол и у него катились слезы. Кто-то отвечал коротко: «Не время об этом. Да и что вспоминать?» И только спустя годы мы начали понимать: всё, что не рассказывали — это не от забвения, а от боли. Не каждый может рассказать, как закапывал друга руками. Как от страха мочился в окопе, а потом шёл в бой с перекошенным лицом. Как прижимал раненого к себе не от жалости, а чтобы тот не кричал и не выдал всех. Всё это не укладывалось в слово «подвиг». Это был страх, грязь, тупая усталость и звериная выносливость. И многие понимали: если начнут говорить — то не смогут остановиться. Или не смогут жить дальше. Поэтому — молчали. Тогда не было слов в