— Ты опять развесил рубашки наизнанку? Сколько можно напоминать! — Нина Ивановна поставила таз с бельём на табуретку и раздражённо дёрнула плечом. — Сорок лет живём, а ты всё делаешь назло!
Павел молча закрыл газету, поправил очки и взглянул на жену — она снова была в своём репертуаре. За окном начинался дождь, капли барабанили по жестяному подоконнику.
— Ты меня вообще слышишь? Или как всегда в своём мирке?
Он сложил газету ровно по сгибам, разгладил уголки. Старая привычка — даже газету не выбрасывать смятой. Всю жизнь порядок, всю жизнь по линеечке.
— Слышу, Нина, — он подошёл к окну. — Просто думаю, какой смысл отвечать? Ты ведь всё равно не услышишь.
— Началось! — Нина вскинула руки. — Только не читай мне нотации, ладно? Просто переверни рубашки как надо.
— А ты знаешь, — вдруг сказал он неожиданно спокойно, — мне ведь эти рубашки мать твоя покупала. Помнишь? Сказала: «Павлушу надо приодеть, а то ходит как пугало огородное. Ольга Васильевна с третьего этажа уже шушукается».
Нина застыла с тряпкой в руках. Этот разговор был тридцать пять лет назад — с чего вдруг?
— Ты чего это о маме вспомнил? Царство ей небесное, — она перекрестилась. — Ты ж тогда зарплату всю на телевизор копил. Совсем бы зачуханный ходил, если б не её забота.
— Забота, — Павел усмехнулся, потирая шершавой ладонью подбородок. — А помнишь, как на дне рождения Тони, когда я к столу подошёл, она при всех спросила: «Тебе положить котлету? А то своего не заработал, так хоть у нас поешь!»
— Ой, перестань! Шутка была! — Нина раздражённо швырнула тряпку в таз. — Мне иногда кажется, что ты всё помнишь, как девочка! Каждое слово, каждый взгляд. Все мужики как мужики — им хоть кол на голове теши, а ты...
— Я помню всё, — он повернулся к ней, и Нина вдруг увидела, что глаза мужа сухие, но какие-то пустые. — Каждый раз, когда твоя мама говорила, что я недостаточно хорош для тебя. Каждый раз, когда твой брат занимал у меня деньги и не возвращал. Каждый раз, когда твоя сестра оставляла нам детей на выходные, а сама уезжала с мужем на дачу. А главное — каждый раз, когда ты была на их стороне.
— Да ты что несёшь такое! — она всплеснула руками. — Когда это я была не на твоей стороне?
— Всегда, — Павел снял очки, положил их на подоконник. — Всегда, Нина. Сорок лет ты была на их стороне.
Она замолчала, растерянно глядя на мужа. За сорок лет он никогда не заговаривал об этом. Сколько праздников, сколько встреч, сколько разговоров — и всегда молчал. А она и правда не замечала?
— Да брось ты! Подумаешь, родня иногда языком мелет. У кого её нет? — она попыталась перевести всё в шутку, но Павел уже открыл шкаф и достал оттуда старый чемодан.
— Что ты делаешь? — в её голосе появились нотки тревоги.
— Собираю вещи, — он стал методично складывать рубашки. Именно те, что она только что развесила. Наизнанку. Как он всегда и любил — чтоб не выгорали.
— Ты с ума сошёл на старости лет? Какие вещи? Куда?
Он не ответил, продолжая складывать одежду. Старый свитер, который связала ещё его мать. Фотография отца. Потом открыл тумбочку возле кровати и достал конверт. Нина знала, что там деньги — он копил на новый телевизор, хотел сделать ей сюрприз на годовщину.
— Паша, ты чего? Помирать собрался? — в её голосе появился страх. — Или к Ваське своему поехать на рыбалку? Так ведь дождь на неделю обещали.
Он застегнул чемодан и повернулся к жене.
— Не к Ваське. Съёмную комнату нашёл, у Степаныча на первом. Его сын с невесткой съехали, комната пустует.
Она нервно засмеялась:
— Ты сдурел? В нашем же доме снимать комнату! Что люди скажут? И с чего это вдруг? Подумаешь, поругались!
— Мы не ругались, Нина, — он надел куртку. — Просто я больше не могу молчать. У меня внутри всё... закончилось.
Нина стояла посреди кухни, растерянно глядя на захлопнувшуюся дверь. Сорок лет вместе — и вот так просто взял и ушёл? Из-за каких-то старых обид? Она нервно поправила волосы, взглянула на часы — старые, с кукушкой, подарок её матери на новоселье. Павел их всегда терпеть не мог, говорил: "Как будто кто-то живой в доме умирает каждый час".
Телефон зазвонил так неожиданно, что она вздрогнула.
— Мам, это я, — голос Татьяны звучал как всегда бодро. — Вы как там? Папа дома?
— Нет, — Нина сглотнула комок в горле. — Вышел... в магазин.
— Слушай, я тут подумала — может, вы заберёте Мишку на выходные? У нас с Игорем годовщина, хотим куда-нибудь выбраться.
Нина машинально тёрла пальцами старую чашку. Раньше бы она сразу согласилась, не спрашивая мужа. Павел никогда не возражал — молча возился с внуком. Но сейчас...
— Знаешь, давай я... перезвоню, — она сбросила вызов и посмотрела на стену, где висел старый фотоальбом.
Снимки их молодости. Свадьба — она в кружевном платье, Павел в отцовском костюме. Мама стоит рядом, поджав губы. "Не такого тебе мужа хотелось, доча..." — сказала она тогда. А Нина отмахнулась: "Паша хороший".
Она сняла альбом с полки и открыла посередине. День рождения Татьяны — пять лет. Накрытый стол, гости, улыбки. Её брат Виктор обнимает Павла за плечи, а тот смотрит куда-то в сторону. Теперь она видела: он там как чужой. Всегда был чужим. В углу снимка — её мать, царствие небесное. Вечно с претензиями, вечно с замечаниями. "Что за зять такой безропотный, тюфяк тюфяком".
А ведь Павел не возражал ни разу. Только крепче сжимал челюсти.
Нина перевернула страницу. Ещё фото — её сестра с мужем у них на даче. Выходные, шашлыки. Павел стоит у мангала, а Катькин муж, развалившись в шезлонге, командует: "Переверни, пересолил, недожарил". Смеётся. А Нина тогда тоже смеялась. Ей казалось, что это просто шутки, просто семья.
Она захлопнула альбом. В голове вдруг возник непрошеный вопрос: а была ли она когда-нибудь на его стороне? Хоть раз?
Звонок в дверь заставил её вздрогнуть. Неужели вернулся? Что она ему скажет?
На пороге стоял не Павел, а сосед — тот самый Степаныч.
— Нин, ты это... не серчай, — он мялся в дверях, теребя кепку. — Я не знал, что у вас там... ну это... размолвка.
Она втянула его в квартиру, оглядываясь по сторонам, будто боялась, что соседки услышат.
— Какая комната? Говори толком, — зашипела она.
— Да двенадцатый метраж, окна во двор, — Степаныч не смотрел ей в глаза. — Он сам пришёл, сказал — надо пожить отдельно. Я думал, ремонт или что... Знаешь, как оно бывает, когда жена всё перекрашивает, а мужику дышать нечем...
— За сколько снял? — перебила Нина.
— Пятнашку в месяц. Копейки, но мне в радость. Всё равно пустует комната-то.
Нина прикусила губу. Значит, серьёзно решил. Не на день-два.
— Ты иди, — она подтолкнула соседа к двери. — И не вздумай никому болтать!
Закрыв дверь, Нина почувствовала, как дрожат колени. Присела на банкетку в прихожей и уставилась на старое зеркало. Морщины, седина, усталость в глазах. Когда это она стала такой? Когда последний раз Павел смотрел на неё с нежностью?
Кухонные часы пробили шесть. Пора ужинать. Раньше он бы уже сидел за столом, ждал, когда она разложит тушёную капусту, нальёт чай. Они бы молчали — говорить давно было не о чем, — но вместе.
Открыв холодильник, она обнаружила кастрюлю с борщом, который сварила вчера. На двоих. Достала, поставила на плиту, машинально помешала. Зачем греть на двоих? Но руки делали привычное.
Телефон снова зазвонил. Таня.
— Мам, так что с выходными? Мишка спрашивает, очень к деду хочет, у него там какие-то модельки самолётов...
Нина тяжело вздохнула:
— Понимаешь... Папа приболел. Ничего страшного! — она торопливо добавила, почувствовав, как непривычно легко соврать. — Просто... возраст. Давление. Ты же знаешь.
— А я думала, за хлебом вышел, — в голосе дочери звучало подозрение. — Мам, что происходит?
— Ничего, доча. Переутомился он. Сама знаешь — весь огород на нём, а тут ещё крышу на сарае перекрывал...
Она бросила взгляд в окно. Огород, который всегда был её гордостью. Павел вскапывал, сажал, поливал... А она командовала: "Не так глубоко! Эти семена поздно сажать! Почему помидоры до сих пор не подвязал?"
Сколько же он всё это терпел? И главное — зачем?
— Всё, мне пора, — Нина сбросила вызов и подошла к окну.
Через двор, сквозь мутную пелену дождя, она видела окна первого этажа. Там сейчас Павел. Что он делает? Сидит на чужой кровати и думает о чём? О ней? О жизни, которую они прожили зря?
Нина поймала себя на странном чувстве — ей не хотелось, чтобы он вернулся. Не сейчас. Потому что она не знала, что ему сказать.
Входная дверь скрипнула, заставив её подпрыгнуть. Неужели всё-таки вернулся? Но в коридоре стоял не муж, а её брат Виктор.
— Нинка! Я тут мимо ехал... — он широко улыбался, стряхивая капли дождя с куртки. — Угостишь братца ужином? А то Зинка опять на диете, дома жрать нечего!
Он прошёл на кухню, по-хозяйски открыл холодильник.
— О, борщец! — Виктор довольно потёр руки. — А Пашка где? Неужто на рыбалку в такую погоду упорол?
Нина молча смотрела на брата, словно впервые видела. Сорок лет он приходил без звонка, брал еду, деньги, вещи. Пользовался её доверием и терпением мужа.
— Знаешь что, — она вдруг почувствовала, как внутри поднимается что-то горячее, злое, — нет у меня для тебя борща. Вообще ничего нет.
— Ты чего это, сестрёнка? — Виктор поставил тарелку на стол и удивлённо вскинул брови. — С утра выпила, что ли? Или Пашка твой опять буркалит?
Нина сжала кулаки так, что побелели костяшки. Виктор всегда так говорил о Павле — снисходительно, с издёвкой. А она молчала. Улыбалась. Иногда поддакивала.
— Пошёл вон из моего дома, — тихо сказала она.
— Чего? — он даже рассмеялся. — Ты на солнце перегрелась? Какие-то новые таблетки пьёшь?
— Я сказала: пошёл вон! — теперь она почти кричала. — Сорок лет ты заходишь сюда как в столовую! Сорок лет берёшь взаймы и не отдаёшь! А я... я всё позволяла. Думала — брат же. Родная кровь.
Виктор опешил. Медленно поднялся из-за стола.
— Да ты чего? Белены объелась? Нормально же всегда было! — он развёл руками. — Ты сама говорила: "Заходи, Витька, когда хочешь!" Что случилось-то вдруг?
— Случилось то, что я поняла... — Нина остановилась, подбирая слова. — Поняла, какой же я была дурой. Всю жизнь. И теперь муж от меня ушёл. Павел ушёл, понимаешь?
Брат присвистнул:
— Опаньки! Так вот в чём дело! — он хмыкнул. — И куда это он намылился, интересно? У него ж, кроме тебя, никого. Даже друзей нет — всё молчит, как пень. Небось к Ваське своему на рыбалку укатил. Вернётся, куда он денется!
Нина почувствовала, как к горлу подкатывает комок. Виктор прав — у Павла никого, кроме неё. Всегда так было. Родители умерли рано, друзей почти не осталось. Она была его семьёй. А сделала ли она что-нибудь, чтобы он чувствовал это?
— Уходи, Витя, — уже спокойнее сказала она. — Мне нужно подумать.
— Да ладно тебе! — он махнул рукой. — Сейчас Пашка твой вернётся, а ты тут с красными глазами. Ещё подумает, что я тебя обидел.
— Он не вернётся, — она покачала головой. — Он снял комнату у Степаныча. И не на день-два.
— Да ну! — Виктор недоверчиво прищурился. — Чтоб Пашка, да такое отмочил? Не верю. Он же всегда... ну... рохля был. Прости, но ты сама знаешь. Мать твоя, царствие небесное, всегда говорила: "Променяла девка свою молодость на тюфяка безвольного".
Нина резко подняла взгляд:
— А знаешь, что? Мама ошибалась. И я ошибалась. Он — не тюфяк. Он просто любил меня настолько, что терпел всё это. Всех вас. Всю жизнь. А я... — она глотнула воздуха, — я не заслужила такой любви.
— Господи, Нинка, ну ты даёшь! — Виктор глядел на неё как на сумасшедшую. — Ну, поссорились, с кем не бывает? Завтра помиритесь! Лучше скажи, ты мне пятёрку до получки не дашь? А то на бензин не хватает...
Она не ответила. Медленно подошла к плите, выключила конфорку под борщом, который уже начал выкипать.
— Пятёрку не дам, — спокойно сказала она. — Ни завтра, ни послезавтра. Никогда. Хватит.
Брат разозлился. Лицо побагровело, он схватил со стола ложку и с грохотом бросил в раковину.
— Ну и катись! Жадничай дальше! — он направился к выходу. — Тоже мне, королева нашлась! Да ты без нас никто! Кому ты такая нужна? Тебе скажи спасибо, что Пашка твой от тебя столько лет терпел!
Хлопнула дверь. А Нина стояла, чувствуя странное облегчение. Впервые за долгие годы она не побежала извиняться, не разрыдалась, не почувствовала вину. Наоборот — она ощутила что-то вроде... свободы? Или это была пустота?
Взгляд упал на настенные часы — уже девять вечера. Павел всегда в это время смотрел новости. А она ворчала: "Опять эту муть включил! Лучше бы шкаф починил, сколько просить можно!"
Нина поднялась с табуретки и решительно направилась к двери. Она знала, что должна сделать. Прямо сейчас.
Накинув плащ, она вышла под дождь. Квартира Степаныча была через подъезд. На лестнице было темно — лампочку вечно выкручивали подростки. Она поднялась на второй этаж, нащупала звонок.
Дверь открыл сам Степаныч.
— К мужу твоему? — понимающе спросил он. — Там, в конце коридора. Уже лёг вроде.
Сердце колотилось так, что казалось, вот-вот выскочит. Она осторожно постучала в комнату.
— Да? — голос Павла звучал устало.
Она толкнула дверь. Он сидел на кровати, в старой футболке и трениках. На столе — недопитый чай и газета. Всё как дома. Только это был не дом.
— Зачем пришла? — Павел выключил радиоприёмник. — Забыла что-то сказать?
Нина молча разглядывала комнату. Шесть на четыре. Продавленный диван, облезлый стол, над ним — пожелтевший календарь за прошлый год. И среди всего этого — её Павел. Словно и не было сорока лет вместе, словно они снова в самом начале.
— Виктор приходил, — она сама не знала, зачем сказала это. — Пятёрку просил.
— Дала? — Павел смотрел куда-то мимо неё, словно боялся встретиться глазами.
— Нет. Выгнала.
Он поднял брови, впервые взглянув на неё прямо.
— Даже так? — в его голосе прозвучало что-то вроде удивления. — Что ж, лучше поздно, чем никогда.
Она сделала шаг вперёд. Над кроватью висела фотография — они вдвоём на фоне моря. Сочи, тридцать лет назад. Единственный раз, когда они поехали отдыхать без её родни. Два месяца экономили.
— Почему ты никогда не говорил? — спросила она тихо. — За все эти годы? Почему не сказал: "Нина, хватит! Это моя семья, а не их!"?
Он вздохнул, снял очки, протёр их краем футболки. Стал ещё больше похож на себя молодого — такой же жест, те же морщинки в уголках глаз.
— А ты бы послушала? — просто спросил он. — Ты хоть раз слышала, что я говорю? Мне казалось... на самом деле, я был уверен, что тебе нужны они, а не я. Что ты со мной по привычке. А они — это твоя настоящая семья.
Нина покачала головой:
— Дура я, Паша. Всю жизнь не видела, как обижала тебя, — она подошла ближе, села рядом. — Только теперь поняла. Когда осталась одна.
Он усмехнулся:
— Это ты одна? А как же вся твоя родня? Брат, сестра, их дети, тёща твоя покойная — царство ей небесное. Всю жизнь вокруг тебя вертелись. Я только... на подхвате был.
— Нет у меня никого, кроме тебя, — она вдруг поняла, что это правда. — Одна я. Совсем. Таня вон не звонит неделями. Катька в своей Самаре. Витька только когда деньги нужны.
Павел промолчал. Они сидели рядом и смотрели в маленькое окно. Дождь всё барабанил по карнизу, стекал струйками по мутному стеклу.
— Я не знаю, как это исправить, — наконец произнесла Нина. — Вернуть нельзя. Забыть тоже. Не знаю, что делать теперь.
Он повернулся к ней — впервые за вечер посмотрел прямо в глаза:
— Я тоже не знаю, Нин, — Павел устало потёр висок. — Сорок лет… тут за день не разберёшься. Давай… просто посидим пока, ладно?
Она кивнула. Он не прогнал — уже хорошо.
На подоконнике стояли старые часы — те самые, с кукушкой. Павел забрал их с собой. Ни телевизор, ни приёмник, ни даже любимый столярный нож — а эти часы, подарок её матери, которые, как ей казалось, он ненавидел.
— Знаешь, почему я часы взял? — словно прочитав её мысли, спросил он. — Это была единственная вещь, которую твоя мать подарила нам обоим, а не тебе одной.
Нина смотрела, как за окном гаснут последние огни. Дождь всё лил, заливая маленький тёмный двор. Где-то в глубине души она знала — завтра он не вернётся домой. И послезавтра. И дождь закончится, и май пройдёт, а он не вернётся. Но сегодня… сегодня они просто посидят рядом, глядя на часы с кукушкой.