Октябрь добивал последние теплые дни, выжимая из стылой земли промозглую сырость. Вечер под Тверью наваливался быстро, фиолетовыми тенями цепляясь за голые ветки берез. Я рубила дрова. Старый колун – подарок Виктора еще с тех времен, когда мы были мужем и женой, а не просто соседями по разваливающимся дачам – входил в поленья с глухим, удовлетворяющим стуком. Воздух пах прелой листвой, дымом из трубы Виктора и чем-то еще, неуловимо тревожным.
Вдруг моя кошка, черная как головешка Муська, бесшумно материализовалась на колоде. Изогнула спину, подняла хвост и, глядя мне прямо в глаза немигающим желтым взглядом, выпустила тонкую струйку. Моча впиталась в свежий спил ясеня, проявив на годовых кольцах причудливый узор из тонких синих линий. Карта. Не иначе, карта неведомых земель, затерянных островов или забытых троп в нашем собственном, казалось бы, изученном вдоль и поперек лесу.
Я опустила колун. Присела на корточки, вглядываясь. Аммиачный запах ударил в нос. Вспомнилась дурацкая книжка, которую Виктор когда-то читал с видом профессора, что-то вроде «Как читать карты». Там говорилось, что карта – лишь один из способов видеть, и что она может не только помочь вспомнить, но и заставить забыть главное. Я всегда предпочитала списки. Банальные списки покупок: «Кошачий корм. Геркулес. Спички». Они, по крайней мере, не врали. А карты… карты всегда скрывали больше, чем показывали.
Моя собственная жизнь напоминала такую вот карту, испещренную неясными синими линиями вины, обид и недосказанности. Дрова, например. У Виктора уже давно сложена аккуратная поленница под навесом, отсортированная, просушенная – хоть сейчас в печь. У меня же – вечная гонка с холодами, вечный поиск сухостоя в лесу, вечное латание дыр. Я никогда не умела планировать, жить «правильно». А Виктор… Виктор был воплощением плана. Правильного, как чугунный ухват.
«Ленк, а Ленк!»
Голос Виктора прозвучал хрипло, откуда-то со стороны нашей условной границы – покосившегося штакетника. Он стоял, прижимая левую руку к правому боку, будто нес что-то хрупкое и чужое. Лицо – серое, как зола в остывшей печи.
«Разрешишь пройти?» – спросил он, шагнув через поваленную секцию забора.
И тут я увидела. Темное, густое пятно на его штанине, на рукаве телогрейки. И левая рука… большой палец неестественно оттопырен, обмотан какой-то тряпкой, пропитанной кровью. Тьма вокруг него сгущалась, расползалась быстрее сумерек.
«В травму надо, Лен. Сам не доеду, кажись», – сказал он, и в голосе, сквозь боль, прорезалось знакомое обвинение. Я ждала. Я знала – сейчас последует объяснение, как я виновата в его отрубленном пальце. Любопытство – странное, неуместное – шевельнулось во мне.
«Щепу колол… этим, что ты мне дала… Помнишь, мой-то старый колун… хороший… отдала», – он тяжело оперся о ствол сирени.
Да, я помнила. Его любимый колун, с ручкой из ореха, легкий, острый как бритва. Я забрала его несколько лет назад, перед тем, как наш сын Дима окончательно сбежал из нашего дачного «рая» в Москву. Отдала ему, Диме. «Когда даришь, надо дарить лучшее, что у тебя есть», – сказала я тогда Виктору. «Легко дарить лучшее, когда оно чужое», – проворчал он. Может, он и был прав. Но Дима тогда казался таким… сияющим. Будто ему действительно нужен был этот колун, чтобы прорубить себе дорогу. Хотя зачем он ему? Что рубить в своей Москве?
«Ясень-то сырой, поди?» – Виктор кивнул на колоду, превозмогая боль. Его вечная одержимость – сырые и сухие дрова.
«Не говори, Вить. Силы береги», – я подошла ближе. Запах железа и страха. Я оторвала полосу от своей старой фланелевой ночнушки, висевшей на веревке, и попыталась туже перетянуть рану. Кровь моментально пропитала ткань.
«Мокрый он. Вижу же», – не унимался Виктор.
«Это Муська», – буркнула я. – «Написала». Я помогла ему доковылять до своей старенькой «Нивы», пропахшей бензином и псиной. Пристегнула его – сам он не мог. Пока машина, чихая и дергаясь, прогревалась, я рассказала про кошку, про ее странный поступок. Про «карту» умолчала. Виктор ухватился за эту историю.
«Вот! Знак же был! Животное чует… Остановиться надо было, домой идти, печь топить. А ты – всё рубишь, всё тебе мало… Уважения ни к чему нет».
«Так дров-то не было, Вить», – устало ответила я, выворачивая на разбитую грунтовку. Амортизаторы скрипели на каждой яме. Впереди замаячил переезд. Красный мигал уныло. Потянулись бесконечные вагоны-хопперы с углем. Я всегда высматривала товарные вагоны – вдруг там кто-то едет, как я когда-то… пыталась…
«Не в сезон рубить… Кошка на колоду… Знамения кругом, а ты плюешь! Вот и результат!» – он мотнул головой на свою руку, с которой свисала кровавая тряпка.
Наконец шлагбаум нехотя пополз вверх. «Нива» вырвалась на шоссе. Я подумала, что если бы Виктор истек кровью, пока мы ждали поезд, он бы и в этом нашел мою вину. Причинно-следственные связи – его религия. Для него мир был понятной картой: сделал А, получишь Б. Виноват – отвечай. А для меня… для меня все было туманом, синими узорами на спиле, где непонятно, что откуда вытекает и куда ведет. Вина – это просто слово, которым одни пытаются управлять другими.
Районный травмпункт встретил нас запахом хлорки, затхлости и чужой боли. Очередь – несколько угрюмых мужиков, бабка с перевязанной рукой. Типичная картина российской глубинки, от которой мы с Виктором когда-то бежали в свой лес, но которая все равно настигала нас.
«Езжай ты домой, Лен», – сказал Виктор, опускаясь на жесткий пластиковый стул. – «Дров нет, замерзнешь».
«А ты как? Автостопом с таким пальцем?» – я села рядом.
Вышла медсестра в накрахмаленном колпаке, вызвала Виктора. Задавала стандартные вопросы: полис ОМС (есть, конечно, куда без него), прописка, место работы (оба официально – безработные пенсионеры), контакты… Виктор отвечал односложно, мрачно.
«Врач посмотрит, конечно», – сказала медсестра безразлично. – «Но если что-то сверх стандарта – операция, материалы какие – это может быть платно. Или долго согласовывать».
Виктор скривился, будто съел незрелую хурму. «Никаких платных штучек мне не надо. Обойдусь. Не буду я унижаться».
«Посиди пока», – сказала я, когда медсестра скрылась. Я знала эту его гордость, граничащую с глупостью. Слова имеют силу, любил повторять Виктор. И его слово "унижаться" имело для него огромную силу.
Тут дверь кабинета приоткрылась, и молодой врач в белом халате позвал: «Виктор Сергеевич, проходите!»
Врач оказался симпатичным парнем с восточными чертами лица. «Доктор Рашидов», – представился он, мельком взглянув на меня. Он ловко размотал тряпку с руки Виктора.
«Ого! Прямо филе миньон», – попытался пошутить он, но вышло не очень. Осмотрел рану. – «Шить надо. Но тут, боюсь, нерв задет. Для полного восстановления, чтобы палец работал нормально, операция нужна. Возможно, с микрохирургией… А это, сами понимаете…» Он выразительно посмотрел на Виктора. – «Вы родители Димы Кузнецова, верно? Я Рустам, мы с Димкой в школе дружили».
Виктор молчал, уставившись на свой изуродованный палец. Я кивнула.
«Мы переписываемся иногда», – улыбнулся Рустам. – «Он молодец, пробился в Москве. Вспоминает часто… Как вы тут жили, как отец его гонял…» Он осекся.
«Как гонял?» – напрягся Виктор.
«Да так, подростковое…» – Рустам явно пожалел о своих словах. Он снова посмотрел на меня, ища поддержки. Но что я могла сказать? Этот человек был мне просто соседом. Боль прошлого стерла почти все. Остались только рубцы. Да, Виктор гонял Диму. Заставлял делать «мужскую» работу, верил в спартанское воспитание, в то, что трудности закаляют. А я… я молчала. Боялась? Или просто не знала, как возразить его железной логике причин и следствий? Я помнила, как запирала его, трехлетнего, в манеже-палатке на «тихий час», завязывая молнию узлом, чтобы не выбрался. И слушала, как он кричит, пока не заснет от усталости. Виктор считал, что это приучает к порядку. А я… я просто не знала, что делать.
В этот момент у Рустама пиликнул телефон. Он взглянул на экран.
«О, Дима как раз написал!» – удивленно сказал он. – «Видимо, сообщение ваше, Виктор Сергеевич, прослушал и сразу мне – знает, что я тут. Просит позаботиться о вас. «Только не дай, – пишет, – бате самому себе швы накладывать, ха-ха». Сказал, что переведет деньги на карту, чтобы вы могли оплатить всё, что нужно».
Виктор только хмыкнул.
Пока Рустам накладывал швы, я провалилась в прошлое. В тот день, когда сгорел наш старый дом. Диме было три. Виктор уехал в город за запчастями для мотоблока. Наказал топить печь только сухими дровами из поленницы. «Зеленые не трогай, Ленка, пожар будет!» Но для меня тогда слова «сухие», «зеленые», «осина», «береза» были просто словами, деревенской экзотикой. Я сунула в печку что попало. А потом… потом Дима снова кричал в своем манеже. И я не выдержала. Расстегнула палатку, схватила его, теплого, пахнущего молоком и слезами, и побежала прочь из дома, из этой жизни, которая казалась мне неправильной, чужой картой. Вниз, к железной дороге. Приближалась электричка, медленно, будто ждала нас. Мы успели добежать до платформы. «Уезжаем, сынок, уезжаем». А потом я увидела столб черного дыма над лесом. Там, где был наш дом. Электричка, шипя, остановилась, двери открылись, но я не шагнула внутрь. Я просто смотрела на дым. Потому что не знала, куда ехать. Потому что не было никакой карты. Только этот дым, этот страх и этот маленький, доверчиво прижавшийся ко мне комочек. Была ли я виновата в пожаре? Наверное. Но разве это что-то меняло? Разве знание причины отменяло следствие? Или наоборот?
Обратно ехали молча. Виктор принял таблетку, которую дал Рустам, и смотрел в окно невидящими глазами. Что тут скажешь? Слова имеют силу, но иногда они бессильны. Или слишком сильны. Как тогда, когда Дима перед отъездом сказал мне: «Ты всегда была на его стороне, мам. Никогда за меня не заступалась». Но ведь это неправда! Я заступалась, как могла. Просто мои слова не имели веса против Викторовой уверенности. Или я просто не помню? Память – тоже карта, которую мы сами рисуем, стирая неудобные маршруты.
«Нива» перевалила через рельсы. Лес обступил дорогу, темный, молчаливый.
У крыльца Виктора ждала Муська. Потерлась о его ноги, но он ее отпихнул. Кошка подошла ко мне, ткнулась носом в мои джинсы.
Виктор посмотрел на мою поленницу. Взгляд выхватил то самое полено с синими линиями.
«Спо́лтинг», – сказал он неожиданно ровно.
«Что?» – не поняла я.
«Узоры эти синие. Это сполтинг называется. Грибок древесину так окрашивает. Красиво, да. Только для топки не годится – труха», – объяснил он буднично.
Не карта. Не знак. Просто грибок. Просто процесс гниения, распада, принявший причудливую форму. Я почувствовала странное разочарование, смешанное с облегчением. Мир снова стал обыденным, лишенным тайных знаков и подсказок.
«Помочь с растопкой?» – спросила я.
«Справлюсь», – буркнул Виктор и, не оборачиваясь, пошел к своему крыльцу.
«Вить», – окликнула я. Он остановился. – «Ты… счастлив? Ну, вот так… как мы живем?»
Он помолчал, глядя в темноту леса. Потом сказал: «Я не из тех, кто про счастье, Лен».
И в этом, пожалуй, было наше единственное сходство. Два человека на краю леса, разделенные прошлым, обидами, разными картами мира в голове. Связанные только общей историей, взрослым сыном в далекой Москве и этой стылой землей, на которой грибок рисует свои никому не нужные узоры. Я посмотрела на темное окно дома Виктора. Там скоро загорится свет. Я тоже пошла к себе, нащупывая в кармане коробок спичек. Нужно было топить печь. Зима близко.