Лена сидела на краю кровати, закутавшись в Никитину толстовку. Комнату наполнял слабый запах его одеколона, вперемешку с кофе, который остывал на подоконнике. В руке — тест с двумя чёткими полосками. Яркие, как удар в грудь.
Она смотрела на них уже минут двадцать. Ни слёз, ни мыслей — пустота. Лишь тупая тяжесть в животе и гул в ушах. Мир будто сжался до размеров этой комнаты: старая плитка на кухне, книги на полке, пара рубашек на стуле.
Дверь щёлкнула — вернулся Никита. Бросил ключи на тумбу, прошёл в комнату. Улыбнулся:
— Ты чего такая? Замёрзла?
Лена не ответила. Просто протянула ему тест. Никита замер. Взял. Посмотрел. Положил на стол. Помолчал.
— Лена… — начал он. — Это… не вовремя.
Сердце у молодой женщины сжалось. Она ждала чего угодно. Страха. Растерянности. Но не этой холодной отстранённости.
— Ты… не рад?
— Не в этом дело, — он прошёлся по комнате. — Просто… у меня сейчас подписание контракта, переезд возможен, а через полгода, может, стажировка за границей. Лена, я тебя люблю. Но жениться… рожать… Это слишком рано. Нам по двадцать два. У нас всё впереди.
Лена встала, как будто её вытолкнуло изнутри.
— Я — не «впереди». Я — сейчас. И жизнь — она не по плану. Она вот так — бах, и ты либо принимаешь её, либо предаёшь всё, что было.
Никита подошёл ближе.
— Мы справимся. Только не сейчас. Сделаешь аборт, а потом всё будет хорошо. Правда.
Елена отступила, казалось, мир качнулся, комната поплыла, в глазах потемнело.
— Не трогай меня, Никита.
Она выскочила из квартиры. Ночь была тёплой, душной. Улица дышала июньским смрадом ливня и прогретого асфальта. Тест в кармане жёг кожу.
«Я беременна. Я одна. Я не нужна».
В ушах зазвучал голос отца:
— Город — не волшебство. Там трудно, Лена. Но главное — честь и семья. Дети должны рождаться в браке. Не обмани меня, дочь. Я не переживу.
Отец не простит. Он не простит её позора. Он вычеркнет её, как вычеркивают недостойных. А она не сможет оправдаться. Ведь он доверял. Ведь она обещала.
Слёзы душили, но не текли. Всё было внутри. Ком подступил к горлу.
«Я стою над пропастью, и никто не держит меня за руку».
Утром Лена долго не могла подняться с постели. Она ночевала у подруги, в углу на раскладушке, под шерстяным пледом с запахом нафталина. Квартира была тесной, с облезлыми обоями, но Дашка — единственная, кто не стал задавать лишних вопросов. Только принесла чай и мягко сказала:
— Что бы ты ни решила, я рядом.
Свет пробивался сквозь шторы полосами, резал глаза. Лена лежала на боку, обняв подушку, и всё прокручивала в голове: как Никита отодвинул стул, как смотрел мимо, как говорил тихо, почти виновато, но без страха. Он боялся за карьеру. А она боялась за свою душу.
В обед Лена поехала в клинику. В маршрутке дышалось трудно, в животе стоял ком. Каждая женщина с коляской на остановке казалась ей вызовом: «Смотри, у неё получилось. А ты что выберешь?»
Регистрируясь у стойки, едва не выронила паспорт — руки дрожали. Медсестра бросила взгляд на её лицо, задержала его на секунду, но промолчала. Как будто таких, как Лена, тут видят каждый день. Молодых, испуганных. Одиноких.
Кабинет врача оказался неожиданно уютным. Тёплый свет лампы, цветы в горшке, и сама доктор — женщина с уставшими глазами, но живым лицом.
— Срок — шесть недель. Решение за вами, — спокойно сказала она, листая карточку. — Но если позволите… спрошу: вы уверены, что это нужно именно вам?
Лена опустила взгляд. Хотела ответить резко, мол, я не дитя. Но слова застряли в горле. Вместо этого — тишина. Только тикали настенные часы.
Доктор мягко продолжила:
— Иногда женщины приходят ко мне через годы. С фотографиями, с кольцами на пальцах, с успехом. А в глазах всё равно пустота. Не оттого, что сделали, а оттого, что не услышали себя тогда. А вы себя слышите?
Слёзы подступили неожиданно. Лена отвернулась, вытерла лицо тыльной стороной ладони.
— Я… не знаю, как жить. У меня никого. Отец… он не поймёт. Он вычеркнет меня. А Никита… он сказал — рано.
— Дети приходят не вовремя, — доктор встала, подошла ближе. — Они приходят, когда нужны не им — нам. Они вырывают нас из бездны, вытаскивают. Вы не обязаны решать сегодня. Но подумайте: возможно, кто-то уже выбрал вас.
Лена вышла из клиники с онемевшими пальцами. Всё внутри дрожало. Страх никуда не делся — он сидел под кожей, бил в виски. Но там же была и искра. Что-то тёплое. Тихое. Будто кто-то очень маленький держал её изнутри за руку и шептал: «Мама. Только не бросай.»
Вечером она вернулась к Дашке, села за стол, достала лист бумаги. Написала: «Папа, ты научил меня быть честной. Мне тяжело, но я не предам ни себя, ни тебя. У меня будет ребёнок. И если ты не сможешь простить — я пойму. Но я не сдамся. Я выживу.»
Письмо она не отправила. Просто сложила и спрятала в сумку. Но в тот вечер что-то в ней стало другим, каким-то устойчивым и несгибаемым.
Беременность шла тяжело. Лена вставала по утрам с тошнотой, держась за живот, словно боялась, что всё рассыплется, если отпустит. Она работала на двух подработках — днём мыла полы в офисном центре, по вечерам стояла за прилавком в булочной. Ни выходных, ни жалости. Только живот всё рос и рос, словно подталкивая: «Вперёд. Не тормози.»
Дашка помогала, чем могла — супами, таблетками, иногда просто тишиной. Бывало, Лена приходила домой и просто ложилась на пол. Без сил. С закрытыми глазами. Пульс в висках, жжение в спине, и только мысль: «Я обязана дожить до завтра.»
От отца не было ни весточки. Он не отвечал на сообщения. Не перезванивал. Лена не удивлялась. Он был прямой, как топор. Его «дети рождаются в браке» не было просто словами. Это было законом. Но боль от его молчания всё равно жгла.
Однажды ночью ей стало плохо. Живот тянуло так сильно, что дыхание сбивалось. Она не сразу поняла, что это не просто спазм. В глазах темнело. Пот стекал по лбу. Дашка вызвала скорую.
— Потеряешь сознание — не бойся. Главное, дыши, слышишь? — шептала подруга, пока врачи перекладывали Лену на носилки.
В больнице было светло и стерильно. Холодно. Как будто время замерло. Врач с суровым лицом и сильными руками вколол что-то в вену, говорил быстро и коротко:
— Надо сохранять. Рано ещё.
А Лена лежала, глядя в потолок, и вдруг ясно поняла: это уже не страх. Это — любовь. Она не знала этого мальчика. Не видела его. Не слышала. Но если бы он ушёл — мир бы оборвался.
Через три дня её выписали. Домой ехала молча, вцепившись в поручень в автобусе. Люди сновали туда-сюда, кто-то слушал музыку, кто-то листал телефон. А она думала: все они родились. Их тоже кто-то носил. Кто-то выбрал их жизнь.
***
Когда сын родился, Лена уже не была прежней. Она держала его на руках — маленького, сморщенного, розового, с густыми тёмными волосами. Он не плакал. Он дышал, спокойно, будто знал: она его ждала. Она его выбрала.
— Привет, малыш… — прошептала она. — Мы справимся.
В ту ночь в палате, среди других женщин, среди писка капельниц и шороха простыней, Лена впервые за долгие месяцы уснула с улыбкой.
Одной воспитывать сына — всё равно что идти против ветра с мешком камней за спиной. Были дни, когда не хватало ни сил, ни денег, ни веры. Ванечка рос болезненным: то простуда, то живот, то зубы. Лена таскала его по поликлиникам, сидела в очередях, держала на руках, когда у него была температура под сорок, и шептала:
— Потерпи, родной. Я рядом. Только не болей, пожалуйста...
Работала на износ. Днём — уборщицей в школе, ночью — подрабатывала швеёй дома. Когда Ваня подрос, брал тетрадку и ложился рядом на полу, чтобы «учиться вместе с мамой». Она гладила его волосы и думала: если я выстою — он будет жить по-другому. Без этого всего. Без одиночества.
В школу сын пошёл рано. В первый день Лена, как и все мамы, держала его за руку, только платье на ней было чужое — от соседки, и туфли натёрли до крови. Но она стояла, пока Ванечка не скрылся за дверью класса. Потом вышла на улицу и расплакалась.
Прошли годы. Ваня учился хорошо. Брал книги в библиотеке, спрашивал:
— Мам, а как ты думаешь, если я стану врачом, это трудно?
— Трудно, но ты справишься, — отвечала Лена. — У тебя внутри сила.
Она не говорила, откуда она у него. Просто молча гордилась, без лишних слов.
Иван поступил в медуниверситет. На бюджет. Учился, подрабатывал. Иногда приносил домой продукты и говорил:
— Я теперь тоже зарабатываю. Мы в расчёте.
Лена смеялась, гладила его по плечу. В душе кричала от радости, но вслух только:
— Ну, молодец.
Пришел тот час, когда сын привел свою девушку. Светлана. Стройная, с карими глазами и доброй улыбкой. Лена сразу почувствовала — хорошая девочка. Не избалованная, с уважением. За чаем та вдруг спросила:
— А можно я вас мамой буду называть?
Лена запнулась. На сердце что-то сжалось. Она кивнула, сдерживая слёзы.
— Можно, Света. Можно.
Свадьбу играли весной. День был тёплым, солнце золотило траву, и Лена стояла под аркой из белых цветов, глядя на сына в костюме. Он держал невесту за руку и смотрел на неё так, как должен смотреть мужчина — с верой и нежностью.
Во время тоста Ваня подошёл, налил ей вина и сказал в микрофон:
— Моя мама — это человек, который не сломался, когда осталась одна. Она не дала мне упасть. Она вырастила меня без отца, без помощи. Она — мой герой.
Все аплодировали. Лена не слышала больше ничего — только гул крови в ушах. Слёзы текли по щекам, и впервые за долгие годы ей не было стыдно, что плачет.
Вечером она осталась одна на лавочке, глядя, как молодожёны кружатся под музыку. Ночь опускалась медленно, как занавес после спектакля.
И жизнь пошла своим чередом.
Лена возвращалась из магазина — в одной руке тяжёлый пакет, в другой — ключи от подъезда. День был ветреный, асфальт блестел после утреннего дождя, и в воздухе пахло пылью и весной. На душе было спокойно: дома ждали пирог, чай и вечер с книгой. Сын с невесткой уехали на дачу, и можно было, наконец, немного выдохнуть.
Она поднялась по ступенькам, уже вставляла ключ в дверь, как вдруг позади послышались шаги. Повернулась — и замерла.
На лестничной площадке стоял он. Никита. Постаревший, поседевший, но всё такой же. И взгляд — узнал бы из тысячи.
— Лена… — он выдохнул, будто не верил, что действительно её видит. — Я искал тебя. Долго.
Она стояла, как вкопанная. Сердце стучало в горле. Всё прошлое нахлынуло мгновенно: боль, обида, ночи без сна, холодные стены съёмной квартиры, плач младенца...
— Зачем? — спросила тихо, но жёстко.
— Я... слышал, у тебя был ребёнок. Мальчик? Я… хочу узнать. Может, он мой?
Лена сжала пальцы в кулак. Всё внутри перевернулось.
Может?
Ты спрашиваешь это двадцать с лишним лет спустя?
— Не родился, — произнесла она после паузы. Голос её был ровным, почти ледяным.
Никита вздрогнул. Глаза потухли.
— Прости… я тогда был глупым. Карьера, цели… а потом понял, что потерял самое важное. Ты мне снилась. Всё это время.
Она опустила глаза, стараясь не дать волю чувствам.
— Уже не важно. Живи дальше. Я — живу.
Он хотел ещё что-то сказать, но она уже открыла дверь.
— Прощай, Никита.
И закрыла за собой.
Квартира встретила тишиной. Лена поставила пакет на кухню, подошла к окну. Снизу виднелся асфальтированный двор, скамейка, где играли дети.
В другой комнате, в рамке на стене, висела фотография: Ваня и Света на свадьбе. Она смотрела на них с гордостью.
У сына был отец. Но тот от него отказался еще до его рождения… И это был он.
Но Никите… не нужно знать правду. Он давно стал страницей, которую она когда-то вырвала.