На кухне пахло вымытым полом, чуть плесневелым хлебом и чем-то мокрым, как будто кто-то плакал в раковину.
— Ты опять пришла в одиннадцать! — голос матери был, как щёлкание ножниц по резинке трусов. Натянутый, острый, будто обрежет — и всё.
Лена бросила сумку под стул, достала бутылку воды из холодильника. Не спеша открыла, сделала глоток, встала спиной к матери.
— Мам, мне двадцать три. Я не обязана отчитываться.
— Нет, обязана! Пока живёшь в этом доме, под моей крышей, на моих правах, ты...
— На чьих правах? — резко повернулась. — Я сама себя кормлю. Сама снимаю обувь. Сама плачу за метро и маникюр. Почему ты думаешь, что я всё ещё твоя маленькая девочка, а не человек?
Мать стояла у плиты, прижимая половник к груди. Всё в ней дрожало — плечи, голос, глаза.
— Потому что я тебя родила. Потому что ты — моя. Потому что ты ушла — а я не успела. Я ещё хотела тебя гладить по голове. Хотела знать, с кем ты гуляешь. Хотела чувствовать, что ты дома.
— Я дома, но ты этого не видишь. — Лена говорила устало, как будто объясняла кошке, почему нельзя залезать на стол. — Я не убегаю. Я просто живу. Я влюбилась, мам. Я люблю человека. Это... нормально.
— В кого?! — Мать вспыхнула. — Опять в этих своих… программёров, что пьют "энергетики" и не звонят по выходным? Или, может, опять этот Артём, у которого мать в тюрьме?
— Артём здесь ни при чём.
— Да мне всё равно, кто он! — и тут половник со звоном упал на плиту. — Мне больно, понимаешь? Мне просто... больно! Я смотрю на тебя, а вижу, как всё уходит. Как ты становишься... чужой. Мне страшно!
Лена подошла ближе. Не прикасаясь. Как к собаке, которая может укусить — не со зла, от боли.
— Мам, я не чужая. Я просто не маленькая. Я устала жить в вине за твоё одиночество.
— А я устала быть одной.
Молчание. Только тикали дешёвые кухонные часы. На обоях пятно от жира в виде Африки. Из раковины тянуло холодом.
— Я же тебя не держу, — шепнула мать. — Просто не знаю, кто я, когда тебя нет.
— А ты попробуй узнать.
Лена вышла в коридор. Надела куртку, тёртую у манжет. Обернулась.
Мать стояла посреди кухни. Как будто дом стал ей мал.
— Я приду в воскресенье. Принесу пирог. И... мы поговорим. Без криков.
Мать ничего не сказала. Только кивнула — будто впервые за долгое время не как мама, а как женщина, которая учится отпускать.
А за окном уже весна. Хоть и пахнет зимой.
В воскресенье был дождь — тот самый, мелкий, шершавый, от которого волосы пушатся, а ботинки начинают сочинять жалобные стихи на тему сырости. Лена пришла с пирогом в целлофановой упаковке. Магазинным. С виду — как самодельный, но без любви. Или, наоборот, с ней, но чужой.
На кухне пахло луковым мылом и кофе, который стоял в турке, едва живой. Мама сидела за столом, как за партой, с прямой спиной и лицом, будто у неё экзамен по тому, как не расплакаться первой.
— Привет, — сказала Лена.
— Привет. Ты промокла?
— Немного.
— Тебе полотенце принести?
— Не надо.
Они молчали, пока капли с куртки не стали биться в такт с каплями за окном.
— Я читала одну статью, — сказала вдруг мама, не глядя, — про то, как отпустить взрослого ребёнка. Там написано, что нужно заняться собой. Начать что-то новое. Найти интерес. А я... я ничего не хочу. Я даже сериал не могу досмотреть — всё думаю: ты ела? ты где? ты счастлива?
Лена поставила пирог на стол, не снимая куртки.
— Мам. Ты живёшь через меня. А я хочу жить сама.
— Я знаю. Знаю. Только… всё слишком быстро. Я не успела.
— А я не успела научиться жить, не оправдываясь.
Мама вдруг резко поднялась и пошла к окну. Смотрела в дождь. Как в будущее, где ничего не видно, но очень мокро.
— Когда ты родилась, я подумала: вот теперь я не одна. И всё, что делала — было ради тебя. Посуду мыла — для тебя. Работала — для тебя. Ничего не покупала себе — только тебе. Я... ты же у меня — всё. Понимаешь?
— А я не хочу быть всем. Я хочу быть кем-то. Самой собой. А не смыслом твоей жизни. Это слишком тяжело.
Мама долго молчала. А потом сказала:
— Я, кажется, боюсь без тебя быть никем. Как будто, если ты уйдёшь совсем, меня не останется.
— Ты останешься. Только ты будешь... собой. Не только матерью. Женщиной. Соседкой. Читательницей. Может, даже рисовальщицей или путешественницей. Ты ведь раньше хотела в Грузию. Вино пить на балконе.
Мама усмехнулась, всё ещё глядя в окно.
— Хотела. А потом родила тебя.
Лена подошла ближе. Положила руку на плечо. Легко, как крыло. Без вины. Без долга. Просто — чтобы было тепло.
— Ты не потеряла себя. Ты просто положила себя в шкаф. Пора достать.
Мама кивнула.
Потом обернулась.
И вдруг — обняла. Так, как раньше, в детстве, когда Лена прибегала домой с разбитыми коленками и поцарапанной душой.
— Я не обещаю, что всё сразу. Но... давай учиться. Ты — быть собой. А я — быть одна. Ну, не одна. Просто — отдельно.
Лена кивнула.
А потом они разогрели пирог. Он оказался слишком сладким и немного резиновым, но они съели по куску. Впервые — не мать с дочерью. А просто — две женщины, которым нужно было время. И немного тепла.
А дождь всё шёл. И, кажется, впервые за долгое время — не мешал.
Подписывайтесь на Соседские вечера, у нас много интересных рассказов: