— Ну ты ж всё равно дома сидишь… Чего тебе, неужели сложно?
Галя стояла в прихожей, с сыном на руках, с рюкзаком через плечо и деловым лицом. Она даже не сняла куртку. Запах её духов — резкий, вечерний — вплыл в квартиру раньше слов. На ногах — каблуки, макияж боевой. Она не зашла — она влетела, как ураган.
Аня — младшая сестра, в халате, с клоком волос, пойманным заколкой — всё ещё не доела кашу, которую варила младенцу. В одной руке — пустая бутылочка, в другой — телефон. Она застыла в дверях кухни, будто кто-то выключил звук в комнате.
— Что значит «оставлю»? — переспросила она, и голос предательски дрогнул.
— Да ну тебя, — отмахнулась Галя, уже ставя рюкзак у стены. — Мне на месяц в командировку. Срочно! Никого нет, все заняты. А ты — идеальный вариант. У тебя ж декрет, дома всё равно тухнешь...
Аня молчала. Внутри у неё словно что-то грохнуло — как будто металлическое ведро упало на кафель. Сын Гали, пятилетний Славик, стоял в ботиночках, прижимаясь к ноге матери, с хмурым видом оглядывая незнакомую обстановку. Светлые волосы, острый подбородок, веснушки. И — молчание. Не ребёнок — чемодан с глазами.
— Галь, подожди... — Аня сделала шаг ближе. — Я с грудным ребёнком! Сама в полусонном режиме. У меня муж на работе с утра до ночи. Я не могу взять ещё одного ребёнка. Тем более на месяц!
— Ну ты чего начинаешь? — голос сестры стал чуть раздражённым, как будто Аня капризничала. — Это ж не навсегда. Я ж говорю — всего на месяц. Там у нас важная презентация, я наконец-то выбилась в команду, понимаешь? У меня шанс!
— А у меня?.. — Аня не узнала свой голос. Он был тихий, смятый.
Галя посмотрела на неё сверху вниз. Разумеется, Галя всегда была той, кто «пробивается», у кого карьера, маникюр, деловой костюм и уверенность в голосе. Аня — это борщ, подгузники и недосып. Когда-то они были близки. Когда-то…
— Ань, ну ты серьёзно? Я тебя прошу. Один раз. Всего лишь раз. Родная кровь, между прочим. — Галя усилила нажим. — Хочешь, я тебе денег оставлю? Только не делай из мухи слона.
Славик ссутулился. Он будто чувствовал — его судьба сейчас решается где-то поверх его головы. Ему было неловко, одиноко и тревожно. И от этого Ане стало ещё хуже.
— Но ты даже не спросила… — пробормотала она. — Ты уже решила всё за меня.
— Потому что ты всё усложняешь! Всё, оставляю его тебе. Я уже опаздываю.
И с этими словами Галя поцеловала сына в лоб, не обняв. Взяла ключи от машины из сумки, резко повернулась и выскочила за дверь, оставив за собой звон каблуков и запах своих духов.
Аня стояла в прихожей, будто её облили ледяной водой. Рядом — Славик, растерянный, с мокрыми глазами.
— Тётя Аня… а у тебя мультики есть?..
Она опустилась на корточки, обняла мальчика, выдохнула — прерывисто, тяжело. В грудной зазвонил монитор дыхания — её младенец проснулся.
«Ты ж всё равно дома сидишь…» — эхом звенело в голове.
Прошло три дня. Ане казалось — не три дня, а три зимы.
Славик оказался молчаливым ребёнком. Не баловался, не просил ничего особенного, просто сидел в углу на ковре, рисовал и спрашивал, когда приедет мама. Он говорил это не капризно, а как будто просто проверял, осталась ли реальность прежней.
— Завтра, может быть, — отвечала Аня. — Или чуть попозже…
Она не знала, когда Галя приедет. Сестра не звонила, не писала, только однажды прислала сообщение:
«Я в Берлине, всё супер, вышлю немного денег позже. Ты же сильная, справишься».
Сильная. Справишься.
Аня читала это и чувствовала, как у неё внутри завязывается узлом злость — тихая, вымученная, уставшая. А потом — вина. Потому что Славик ни в чём не виноват. Потому что он тоже ребёнок. Маленький, забытый, оставленный на паузе.
А потом снова — злость. На себя. Потому что промолчала. Потому что не выгнала Галю в тот же день. Потому что не смогла. Опять не смогла. Как будто её голос — не её вовсе.
Муж — Андрей — сначала удивился, потом вздохнул:
— Ну, раз уж она уехала… Что теперь делать?
Он гладил по голове своего ребёнка, носил его на руках, но всё чаще уходил в спальню, под предлогом работы. Не ругался. Просто… отдалился. Он ведь не просил этого. И не обязан.
Аня заметила, как Славик начал заглядывать в холодильник. Не просить — а именно заглядывать. Осторожно, тихо, как будто стеснялся.
— Ты чего, Славочка? Хочешь кушать? — спросила она, подходя.
— А можно?.. — он поднял глаза. — Я сам возьму.
Она поставила на стол кашу, яблоко, печенье. Он ел молча, аккуратно.
Вечером Аня написала Галине:
«Ты не можешь так. У меня грудной ребёнок. У меня нет сил на двоих. Это нечестно».
Ответа не было.
В три часа ночи Аня проснулась от звука — Славик стоял у её кровати, дрожал.
— Я описался…
Она встала. Не сердясь. Просто встала и пошла искать чистое. Потом мыла простынь в тазу, гладила мальчику волосы и говорила:
— Ничего, малыш… Всё хорошо. Это бывает.
А на утро муж сказал:
— Ань, слушай, я пока уеду к маме. На пару дней. Ты нервная стала. Да и с детьми — тебе проще без меня.
И ушёл.
Осталась тишина. И два ребёнка.
Аня сидела на полу между ними. Один — грудничок, тычущийся личиком в её грудь. Второй — в углу, с карандашом и невнятным рисунком солнца и облаков.
«Ты всё равно дома сидишь…»
Это фраза уже звучала не эхом, а как приговор.
Прошла неделя. Потом вторая.
Галя так и не позвонила. Только изредка бросала короткие сообщения с набившими оскомину фразами: «Держитесь там», «Скоро вернусь», «Спасибо тебе, родная». Всё — будто она одолжила кружку сахара, а не оставила ребёнка.
Аня худела на глазах. Кожа под глазами потемнела, лицо стало угловатым, волосы тусклыми. Дни шли один за другим, как серые вагоны — одинаковые, глухие, бесконечные.
В один из вечеров Славик залез к ней под плед и тихо спросил:
— А тётя Аня… если мама не вернётся, можно мне остаться с вами навсегда?
Он не смотрел ей в глаза. Просто сидел, уткнувшись лбом в её плечо. И она не знала, что сказать. Потому что сердце защемило. Потому что он был не виноват. Но и не её.
На следующее утро позвонила свекровь.
— Анечка, привет! Слушай, Андрей у нас тут. Говорит, вы ссоритесь. Что происходит? Ты ведь знала, что родить — это тяжело. Но дети — это счастье. Надо быть терпимее. Женщина должна держать дом в порядке, независимо от...
— Моя сестра отдала мне своего ребёнка. На месяц. Без спроса, — выдохнула Аня.
На том конце возникла пауза.
— Ну… ты же в декрете. Чем тебе не нравится? У тебя времени хоть отбавляй. И вообще, вы с Галей с детства дружили, не так ли?
— Это не дружба, — голос Ани сорвался. — Это… использование. Я не домработница. Не нянька по умолчанию. У меня грудной ребёнок! Я не сплю ночами. Я выгораю. И никто, никто меня даже не спрашивает, как я...
— Анечка, не начинай. Ты сама разрешила. Никто же тебя за руки не держал. Вот и не жалуйся. Сама виновата.
Щёлк. Сигнал завершённого звонка ударил в ухо, как пощёчина.
Сама виновата.
Она сидела на кухне, глядя в окно. Там шёл снег — крупными хлопьями. Всё казалось замедленным, как в плохом сне.
Сама виновата…
Словно прибили табличку к лбу.
Вечером она не выдержала. Позвонила Гале. Долго. Много раз. Ноль реакции.
В отчаянии написала:
«Ты должна приехать. Завтра. Я не справляюсь. Это жестоко. Ты не имеешь права так поступать. Я тебе не бесплатный детский сад».
Ответ пришёл через час:
«Ой, ты чего? Ну ты же взрослая, справишься. Не перегибай. А ребёнок — мой, не бойся, я его не брошу. Просто у меня тут возможности. Я потом всё компенсирую!»
Потом. Компенсирую. Словно сломанный банкомат: позже, позже, позже…
В эту ночь Аня лежала с открытыми глазами. Не спала ни минуты. Не потому что не могла, а потому что внутри что-то щёлкнуло. Тихо. Решительно.
На утро она собрала рюкзак. Сложила туда вещи Славика. Надела на него куртку. Подождала, пока малыш поест. Он ничего не спрашивал. Он будто знал.
А потом вызвала такси и поехала к матери. К их общей матери. Та жила в другой части города, в однушке с кошками и коллекцией кактусов на подоконнике.
Когда та открыла дверь, Аня сказала только:
— Вот Славик. Галя уехала и оставила его мне. Я не могу больше.
Мать долго молчала. Потом отступила в сторону, чтобы они зашли.
— Оставь его здесь. Только сообщи ей. И… Ань, ты молодец, что приехала. Ты не железная.
Аня кивнула.
Она уже шла назад по лестнице, когда за спиной услышала:
— А Галя всегда была… с характером. Только вот слишком уж с чужими жизнями распоряжается.
Через два дня Галя вернулась.
Без предупреждения. Без звонка. Просто появилась в дверях квартиры Ани — с тем же боевым макияжем, новой сумкой и выражением на лице, как будто зашла к подруге за платьем.
— Ань, привет! Слушай, не ругайся… Я вернулась! Всё улажу. Где мой Славик?
Аня стояла в коридоре, прислонившись к дверному косяку. Без суеты. На ней были джинсы и свитер. Волосы собраны в хвост, лицо — спокойное, но холодное.
— Его нет здесь, — сказала она.
— Что значит «нет»?
— Я отвезла его маме. Нашей. Туда, где ты хотя бы не сможешь прятаться за чужим декретом.
Галя нахмурилась. Хлопнула сумкой о тумбочку.
— Ты что, совсем?! Это мой ребёнок! Ты не имела права!
— А ты имела? Ты решила за меня. Ты поставила перед фактом. Ты меня не спросила. И ты даже не пыталась понять, в каком я состоянии. Ты поступила, как эгоистка.
Галя закатила глаза.
— Ну началось. Драму разводишь, как всегда. Я же знала, ты не справишься. Слабая ты. Всегда была.
— Нет, Галь. Я не слабая. Я просто устала быть удобной.
Она говорила спокойно. Спокойствие это было ледяное, будто наступила внутренняя зима, в которой больше не растут чувства вины. Она говорила — и не дрожала, не обижалась. Не пыталась оправдаться.
Галя поняла, что привычный сценарий не сработал.
— Так… а ты мне его обратно привезёшь?
— Нет. Заберёшь сама. Или не заберёшь. Это уже не моя зона ответственности. Ты — мать. Я — не твой персонал.
На несколько секунд повисла тишина.
— То есть… ты вот так просто отказываешься?
— Я не отказываюсь. Я возвращаю твою обязанность туда, где она должна быть. Ты нарушила границы. Я их восстановила.
Галя выдохнула. Громко. С нервным смешком. Потом бросила:
— Ясно. Ты сама себе жизнь портишь. Надейся теперь, что тебе кто-то руку протянет, когда тебе будет нужно.
— Надеюсь. Но теперь — только на тех, кто сначала спросит, а не поставит перед фактом. И точно не на тех, кто называет мою усталость капризом.
Галя развернулась. Хлопнула дверью. Громко, злобно. Как в подростковом сериале. Аня не вздрогнула. Только в кухне младенец на секунду заплакал — и тут же затих, почувствовав тепло материнских рук.
Позже, ближе к вечеру, она заварила себе чай. Первый за много дней — горячий, а не остывший в кружке, забытый в суете. Села у окна.
Улица была тихая. Январский вечер. Фонари освещали снег. И в этой тишине, как в шелесте страниц, вдруг явственно почувствовалась мысль:
«Я больше не жертва. Я человек».
Она больше никому ничего не должна. Особенно тем, кто считает, что раз ты дома — значит, свободна.