Кирилл рассматривал старый снимок в телефоне — отец держит его на плечах, мать смотрит на них сбоку. Теперь он видел то, чего не замечал раньше: её глаза, не касающиеся улыбки, руки, сцепленные в замок.
Телефон зазвонил. Отец.
— Она ушла, — без предисловий сказал отец. — Собрала чемоданы и исчезла. Оставила записку: «Прости, больше не могу притворяться».
Кирилл закрыл глаза. Странно, но он не удивился — скорее почувствовал смесь облегчения и страха.
— Когда это случилось?
— Вчера вечером. Я вернулся с дачи, а её... — отец запнулся. — Позвони ей, сынок. Она тебя всегда слушала.
Кирилл поморщился от этой фразы. «Слушала» — потому что её никто не слышал.
— Пап, я приеду завтра, — сказал он. — Держись, ладно?
— Да куда я денусь, — ответил отец и отключился.
Кирилл посмотрел на погасший экран. Интересно, сколько раз за тридцать лет мать репетировала этот уход? А он делал вид, что всё в порядке, что её редкие слезы — просто эмоциональность, что натянутая тишина за семейным столом — норма.
1992 год
— Тихо ты! Разбудишь пацана, — голос отца вырвал Кирилла из полудрёмы.
Шестилетний мальчик затаился под одеялом. Он ненавидел эти ночные ссоры.
— А ты думаешь, он спит? — мать говорила тише, но в её голосе слышалась сталь. — Думаешь, не слышит, как ты меня унижаешь при каждом удобном случае?
— Началось... — отец вздохнул. — Я просто сказал, что не нужно было тратить деньги на эти твои краски. У нас ипотека, ты в курсе?
— Я потратила свою зарплату. Свою! Разве я не имею права...
— Иметь права и быть безответственной — разные вещи, — перебил отец. — Мы семья. А не сборище эгоистов, которые только о себе думают.
Кирилл зажмурился, когда услышал, как мать всхлипнула.
— Ты даже не посмотрел, что я нарисовала, — сказала она другим голосом. — Ни разу за месяц.
— Завтра посмотрю, — смягчился отец. — Давай спать. День был тяжёлый.
Наши дни
Родительская квартира встретила Кирилла запахом застарелого одиночества — смесью пыли, немытой посуды и чего-то кислого. Отец, обычно подтянутый и аккуратный, открыл дверь в мятой рубашке. Щетина с проседью, покрасневшие глаза, сутулые плечи — бывший офицер превратился в растерянного человека.
— Я сварю кофе, — Кирилл снял куртку и осмотрел прихожую. Мамины сапоги исчезли с полки. Их семейное фото — тоже.
— Лучше что-нибудь покрепче, — отец кивнул на бутылку коньяка на столе.
Кирилл покачал головой:
— Давай сначала разберёмся. Ты говорил с ней?
— Она трубку не берёт. Только смс прислала, что ей нужно время. Время для чего, Кирилл? Что за блажь на старости лет?
Кирилл начал мыть чашки, скопившиеся в раковине. Привычное действие помогало думать.
— Мама у Нины? — спросил он, не оборачиваясь.
— Наверное. Я не спрашивал, — отец провёл ладонью по волосам. — Знаешь, может, у неё депрессия? Может, к врачу нужно?
Кирилл сдержал улыбку. Типично. Списать всё на женские гормоны и болезнь.
— Пап, — он повернулся. — Ты никогда не задумывался, почему мама бросила рисовать?
Отец моргнул, сбитый с толку.
— При чём тут это? Все молодые чем-то увлекаются, потом проходит...
— Не проходит, — сказал Кирилл. — Она прятала альбом в шкафу, за простынями. Рисовала тайком, когда ты в командировках был. А потом плакала, когда ты говорил, что это пустая трата времени.
— Да не говорил я такого!
— Говорил, — Кирилл сел напротив. — И про курсы английского говорил — «в нашем возрасте уже поздно». И когда она хотела поехать с подругами в Питер на выходные — тоже. «Что люди подумают, мать семейства одна по городам разъезжает».
Отец нахмурился. Его пальцы забарабанили по столу.
— Если ты приехал читать мне нотации...
— Я приехал, потому что вы оба дороги мне. Ты невыносимый упрямец. Но ты мой отец. И я тебя люблю. Так что давай начистоту: ты знаешь, почему она ушла.
За окном раздался скрежет шин. Отец смотрел на Кирилла с растерянностью, которая постепенно сменялась гневом.
— Я всегда обеспечивал эту семью, — процедил он. — Меня не было дома, потому что я вкалывал как проклятый, чтобы у вас всё было. А ты...
— Обеспечивал — да, — Кирилл кивнул. — Но ты когда-нибудь интересовался, чего она хочет? Что ей нравится? О чём она мечтает?
Отец открыл рот, но слова не шли. В этой паузе Кирилл увидел перед собой не грозного отца, а обычного человека — со своими страхами, травмами и одиночеством. Человека, который всю жизнь держал оборону и не заметил, как остался один в своей крепости.
— Слушай, пап, — Кирилл смягчил тон. — Помнишь, как дед обращался с бабушкой? Как кричал, если обед не вовремя? Как запрещал ей видеться с сестрой?
Лицо отца дрогнуло. Николай Петрович, бывший военный, был домашним тираном, которого все боялись.
— Я не такой, — сказал отец. — Я никогда... Я не поднимал на неё руку.
— Знаю, — Кирилл улыбнулся. — Ты гораздо лучше деда. Но в тебе живёт его тень. Его убеждение, что мужчина всегда знает лучше. Что женщине нужно указывать, что правильно.
Отец вскочил, опрокинув стул.
— Я не хочу этого слушать. Сопляк! Ты ничего не понимаешь в жизни. Уходи. Сейчас же!
— Пап...
— УХОДИ!
Мать открыла дверь квартиры Нины и, увидев сына, обняла его.
— Ты уже был у отца, — это был не вопрос.
— Он в ужасном состоянии, — сказал Кирилл, проходя в гостиную. — Не понимает, что произошло.
Мать усмехнулась, делая чай. В свои шестьдесят она выглядела подтянутой — только морщинки в уголках глаз выдавали возраст.
— Как ты? — спросил Кирилл.
— Странно, — она села напротив. — Иногда накатывает паника — что я наделала, куда иду. А потом... накрывает таким облегчением, что слёзы наворачиваются. Будто всю жизнь в корсете проходила, а теперь сняла — и можно дышать.
Кирилл разглядывал мать. В её глазах появилось что-то новое — искра, которой он не видел с детства. Когда-то давно она часто смеялась. А потом смех стал всё тише, пока не исчез.
— Я рассказал ему, — сказал Кирилл. — Про альбом, про твои мечты. Сказал, что он всегда решал за тебя.
Мать вздрогнула:
— Зачем, Кирилл? Это только усложнит всё.
— Потому что он должен знать. Если хочет тебя вернуть — должен понять, что делал не так. А ты... ты уверена, что не хочешь вернуться?
Она отвела взгляд.
— Тридцать лет, сынок. Тридцать лет я была такой, какой он хотел меня видеть. Знаешь, что самое страшное? Я иногда ловлю себя на мысли, что не знаю, какая я настоящая. Что мне нравится, чего я хочу... Словно я растворилась в его ожиданиях.
Она помолчала, затем добавила:
— Я люблю твоего отца. Всегда любила. Но он никогда не видел меня — только свою картинку. И я боюсь, что поздно что-то менять.
— А если он поймёт? — спросил Кирилл.
Мать улыбнулась:
— Это было бы чудом. Твой отец никогда не признавал своих ошибок.
— Люди меняются, — не сдавался Кирилл.
— Да, — она кивнула. — Иногда. Но это больно и страшно. Думаю, твой отец скорее убедит себя, что я сошла с ума, чем признает, что тридцать лет поступал неправильно.
Кирилл промолчал. Вспомнилось, как в детстве он пытался защитить мать, когда отец отчитывал её. «Папа, не кричи на маму!» — воскликнул он тогда, лет в восемь. А отец вдруг побледнел и тихо произнёс: «Никогда. Не вставай. Между нами».
И он не вставал. До сегодняшнего дня.
Три недели спустя
«Нам нужно поговорить» — сказал отец по телефону.
Они встретились в парке. Отец выглядел собранным — выбрит, в отглаженной рубашке. Но что-то изменилось в его осанке.
— Я был у матери, — сказал он, не глядя на сына.
— И?
— Мы говорили. Долго, — отец помедлил. — Знаешь, у нас с тобой... с детства так повелось, что нужно быть сильным. Не показывать слабость. Мужчина должен всё контролировать, да?
Он усмехнулся:
— А теперь выясняется, что, пока я строил из себя главу семьи, моя жена... просто исчезала. По кусочку, по капле — каждый день.
— Пап...
— Нет, дай договорить, — отец поднял руку. — Я злился на тебя. Обвинял мать в неблагодарности. Но потом... пошёл в шкаф и нашёл этот альбом. С рисунками. Там были... — голос его дрогнул, — виды из окна. Наша дача. Твои детские игрушки. Такие яркие, такие живые... И я не понимал, почему она прятала это. От меня.
Кирилл молчал. Начинался дождь.
— А потом я вспомнил, — продолжал отец. — Как она показывала мне первые свои работы. Как я отмахнулся — «времени нет, давай потом». И как потом твердил, что в нашем возрасте уже поздно искать себя. Что это всё блажь.
Он посмотрел на Кирилла:
— Я повторял деда. Слово в слово. То, что ненавидел в нём — сам воспроизводил.
— Люди часто так делают, — сказал Кирилл. — Это не делает тебя плохим человеком.
— Нет, делает, — отец покачал головой. — Не плохим, но... слепым. Упрямым. Я не видел её. Считал, что знаю лучше. Она тридцать лет прожила, подстраиваясь под меня!
Он закрыл лицо ладонями:
— Лучше бы ты молчал, сынок. Правда... чертовски больно. Гораздо проще было злиться на неё, чем признавать, что я за эти годы... убил что-то важное в нас обоих.
Дождь усилился. Но они не двигались с места.
— Она согласилась поговорить со мной ещё раз, — сказал отец. — В субботу. Сказала, что тоже не хочет перечёркивать всё. Но... условия теперь будут другие.
— Какие?
— Не знаю, — отец вздохнул. — И боюсь, что не смогу их принять. Боюсь, что деда во мне слишком много, чтобы измениться.
Кирилл положил руку на плечо отца:
— Ты уже меняешься. Признание — это первый шаг.
Отец поднял глаза:
— А что дальше? Как быть с раскаянием? С виной? Иногда мне кажется, что лучше вообще не знать правды. Жить дальше, как жил.
— В неведении? — Кирилл покачал головой. — Можно. Но тогда ты точно её потеряешь. А если будешь знать... у вас появится шанс. Строить что-то новое. Вместе. По-настоящему.
Отец долго молчал, затем кивнул:
— Я всю жизнь думал, что защищаю семью. Что знаю, как правильно. А оказалось, что даже себя не знаю. Страшно, сынок. Страшно открыть эту дверь, за которой — неизвестность.
Дождь барабанил по скамейке. Где-то вдалеке плыли облака. Мир оставался прежним — но всё в нём изменилось.
— Знаешь, — сказал отец, — когда имеешь дело с правдой, которую не хочешь знать, случается странная штука... Сначала думаешь, что эта правда тебя разрушит. А потом понимаешь — она уже разрушила, уже сделала своё дело. И теперь можно только пройти через это... или остаться в руинах.
Кирилл кивнул. Ему было не по себе — видеть отца таким открытым. Но в этой уязвимости было больше силы, чем во всех прежних железобетонных истинах.
Они сидели вдвоём под дождём, и между ними медленно таяло многолетнее отчуждение. Впереди была неизвестность, страх и, возможно, боль новых открытий. Но впервые за долгое время в этой неизвестности забрезжила надежда — хрупкая, но живая.
НАШ - ТЕЛЕГРАМ-КАНАЛ