– Опять ты сотворила это? – голос Егора, прорезав утреннюю тишину, был полон неприкрытого ужаса, словно перед ним, вместо невинной чашки, развернулась сцена из кошмарного фильма. – Чашка в сушилке… ручкой вправо!
– Что не так-то? – Алина, словно сотканная из утреннего тумана, босая и с растрепанными волосами, сонно хлопала глазами. – Она же вымыта…
"Говорил же, мне неловко, ну сколько можно повторять? Ты вообще слышишь?" – раздражение плескалось в его голосе, как муть на дне стакана.
Она, не отвечая, взяла чашку и повернула ручкой влево – как он любил. Пустяк, конечно. Но уже не впервые. И дело не только в чашках.
В этой квартире, где каждая деталь дышала её вкусом – от пепельно-бежевых подушек на диване до выстроенных в строгом порядке специй в прозрачных баночках, – теперь исподволь зрели перемены. Не сразу. Сперва он лишь просил. "Можно, я повешу полочку для бритвенных принадлежностей?", "А давай переставим кровать, а то дует?", "Слушай, я буду готовить, ты и так выматываешься".
Как же обманчиво красиво всё начиналось… Так мягко, словно бархат.
Они встретились в кофейне. Он подошёл уверенно, с тем самым прищуром и чуть хриплым голосом, от которого у неё тогда что-то дрогнуло в самой глубине. Он был старше на восемь лет, холёный, с аккуратной щетиной и широкой, обезоруживающей улыбкой, словно он точно знал, что нравится.
– Ты такая… настоящая. Сейчас таких почти не встретишь, – сказал он тогда, за второй чашкой капучино, и в глазах его плескалось восхищение.
Две недели – и вот он уже делит с ней подушку, месяц – и его вещи обживают каждый угол. Сам предложил платить за коммуналку, будто вымаливая прощение за еще не совершенный грех. «Чтобы ты не думала, что я альфонс…» – сказал он, и ей показалось это смешным.
Тогда казалось.
Поначалу она просто утонула в ощущении безопасности, в тепле взрослого, надежного плеча. Егор окутал ее заботой, словно мягким пледом: таскал неподъемные сумки, настойчиво напоминал о витаминах, даже записал к дантисту, избавив от необходимости решать. И расспрашивал, расспрашивал, словно плел невидимую сеть:
– С кем ты сегодня пила кофе?
– Зачем тебе этот рой подруг, ты же дитя сумрака?
– Кто это посмел написать тебе в одиннадцать ночи?
– А зачем тебе шпильки, если мы всего лишь идем шуршать листвой в парке?
Незаметно, словно песок сквозь пальцы, ее жизнь начала рассыпаться на осколки.
Сначала растворились в воздухе посиделки с подругами – его взгляд темнел, если она хоть на минуту задерживалась.
Потом она сама похоронила мечту о поездке в деревню к тетке: «Ты же знаешь, Егор не переносит дорогу…».
Когда Вика, коллега, позвала на девичник, Алина даже не заикнулась – предчувствовала бурю. Егор и впрямь нахмурился, словно туча перед ливнем:
– Что тебе там делать, одной среди чужих? Я тебе как родному говорю, не твоя это компания.
Теперь каждое утро она ступала на цыпочках, не столько боясь разбудить, сколько – вызвать неудовольствие. Он цеплялся к каждой мелочи, словно выискивая повод для раздражения: "Мусор опять забыла? Как ты чавкаешь, сил нет. Эта песня уже в печёнках сидит. Кто ж так хлеб режет, варвар?"
– Я не твоя подопечная, Егор, – как бы шутя обронила она однажды, застыв с ножом над батоном.
– А ты веди себя не как дитя неразумное, и никто тебя воспитывать не станет, – отрезал он, словно хлеб.
И улыбнулся. Но улыбка не тронула глаз – осталась холодной маской.
Он не поднимал руки. Не срывался на крик.
Но мог вдруг схватить за запястье, когда она, устав от спора, отворачивалась, и сжать так, что в пальцах оставался след. Мог выплюнуть сквозь зубы в ответ на возражение: «Следи за своим тоном».
Мог сутками хранить молчание, словно вычеркнув её из мира. Или уйти на балкон с телефоном, унося разговор в недосягаемую даль, а потом вернуться с непроницаемым, словно высеченным из камня, лицом.
– Кто звонил?
– Работа, – отрезал он, словно бросил в лицо ледяную крошку.
– Почему ты злишься?
– Потому что у тебя язык без костей.
И после каждой этой колкой фразы она, как побитая собака, шла мириться первой. Егор умел растворяться в воздухе, даже находясь в одной квартире, оставляя её одну наедине со своими мыслями.
Однажды он вернулся, когда ночь уже заплела в свои косы последние лучи уличных фонарей. От него тянуло горьким дымом сигарет и чужими, навязчивыми духами.
– Где ты был?
Он лишь пожал плечами, этот жест стал его новой маской безразличия:
– У Кирилла. У него там драма с женой. Просил остаться, поддержать. Ты мне что, не веришь?
Она молчала, в горле застрял ком. Не могла выдавить ни «да», ни «нет». Внутри всё давно уже превратилось в клубок спутанных нитей.
В ту ночь сон обошёл её стороной.
Пока он мирно посапывал рядом, зарывшись лицом в подушку, она лежала, уставившись в потолок невидящим взглядом. И в голове, словно заезженная пластинка, крутился один и тот же вопрос: Когда это всё успело стать таким… страшным?
Потому что внутри поселился липкий страх. Страх спорить обжигал горло, каждое лишнее слово казалось предательством, быть собой – непозволительной роскошью. И самое страшное – признаться себе, что мужчина, с которым она делила кров, не любил её, а словно дрессировал, подчиняя волю.
На работе она словно увяла. Шутки затихли, обеденные перерывы с коллегами стали редкими вспышками былой жизни. Когда звали в кафе, она лишь слабо улыбалась, прячась за заученной фразой:
– У меня сегодня дела. Дом.
«Дом»… Раньше это слово согревало душу, а теперь звучало как приговор, как золотая клетка, убранная красивыми шторами, наполненная ароматом утреннего кофе и… тяжёлым, сверлящим взглядом Егора, неотступно следящим за каждым её движением.
Он стал являться на работе, словно тень, материализуясь прямо у её стола.
– Хотел порадовать, милая, – цедил он слащавым голосом, ставя перед ней пластиковый контейнер. – Суп без соли, как ты любишь. Тебе ведь нельзя солёное.
Коллеги умилялись этой «заботе», а её лицо заливалось краской стыда и бессильной ярости. Но внутри она не смела даже пикнуть, даже в мыслях.
– Спасибо, – прошептала она, словно выплюнула это слово.
В тот вечер он мимоходом обронил, что ей не идёт эта юбка. «Слишком короткая. Ты же не девочка». А наутро на стиральной машинке её ждали три безликих пакета с новой одеждой. Всё – бесформенное, мрачно-бежевое, длинное, закрытое наглухо. Ни пуговицы, ни намёка на вырез, словно смирительная рубашка для её души.
– Это чтобы ты была настоящей леди, а не витриной, – проговорил он, прихлёбывая чай. – Ты ведь сама хотела, чтобы тебя уважали?
Хотела. Больше всего на свете.
А потом стакан выскользнул из рук, будто преданный друг. Просто случайность – предательская дрожь в пальцах. Звон хрустального крушения, и вода, словно слезы, растеклась по полу.
И Егор… Он не взорвался громом ругательств.
Он приблизился. Тихо, как крадущаяся тень.
Пальцы стиснули её подбородок, заставляя поднять взгляд. И голос, тихий, почти неслышный, прозвучал как удар хлыста:
– Это ты нарочно, да?
Она попыталась вырваться из его хватки, но он держал крепко.
– Егор, это всего лишь стакан…
– Нет, Алиночка. Это уже третья вещь за неделю. Я вижу, как ты стараешься. Ты же понимаешь, что если не ценишь – значит, не достойна?
Он выпустил её. Резко повернулся и скрылся в спальне, оставив её наедине с разрастающейся лужей.
А она стояла, оцепенев, посреди кухонного хаоса. Внутри – звенящая пустота. Даже сердце, казалось, замерло, решив, что молчание – лучшая защита.
На следующий день в мессенджере всплыл его список. Лаконичная подпись: "Просто для порядка".
– Не разговаривать по телефону после 22:00.
– Не встречаться с коллегами мужского пола.
– Одежду согласовывать заранее.
– Не рыться в личных вещах и переписках.
– Все крупные покупки – только через обсуждение.
Она перечитывала это послание раз за разом, словно не веря своим глазам. Порыв стереть, импульс ответить… в итоге – просто выключенный телефон.
Но дома его улыбка уже ждала, вместе с привычным чайником на плите.
– Ну что, ознакомилась? Пустяки ведь, правда? Просто чтобы нам обоим жилось спокойнее. Согласна?
Она кивнула. Снова кивнула, механически.
А где-то глубоко внутри, в самой сердцевине её существа, что-то предательски хрустнуло. Словно рассохшаяся дверь в темницу, где томилась прежняя она, наконец поддалась и решила выпустить пленницу на свободу.
Прошло три дня тягучего молчания.
На четвёртый он переступил порог и, как ни в чём не бывало, поинтересовался:
– Где ты была?
– В магазине. Фрукты купила.
– Я не об этом. Где ты была до магазина?
– С мамой виделась, в парке. Просто прогулялись немного.
Он застыл, словно громом поражённый. Взгляд немигающий, тяжёлый.
– Ты же знаешь, как я отношусь к её советам. Она тебя против меня настраивает.
– Она моя мама.
– А я твой мужчина. И ты должна понимать, с кем ты, Алина.
Он шагнул ближе – вторгся в личное пространство, отчего по коже побежали мурашки. Но она не отступила.
Не потому, что не хотела. От страха сковало.
Он медленно провёл пальцем по её щеке, словно изучая рельеф испуга.
– Ты нервничаешь. Тебе нужен отдых. Может, уволишься с работы?
– Что?
Да, правда. Там ведь одна лишь разъедающая токсичность. Лучше остаться дома, обрести тишину. Заняться квартирой, вдохнуть в неё новую жизнь. Подберём курсы онлайн, что зажгут искру интереса. Ведь всё это – ради тебя.
Она опустилась в кресло резко, словно ноги вдруг отказались держать груз. Тот самый груз, что исподволь накапливался внутри, наслаиваясь горечью и обидами.
Той ночью она сжалась в комок на самом краю кровати. Он спал безмятежно, ровно дыша. Улыбка играла на его губах, не подозревая о буре в её душе.
А она смотрела в черное, бездонное окно. На редкие, далекие огоньки, мерцающие в ночи. И терзалась вопросом: что, если просто исчезнуть? Раствориться в тишине? Перестать быть собой окончательно – это принесло бы ему облегчение? Или он просто нашёл бы новую, более «удобную» женщину, не обремененную чувствами и мыслями?
С утра он проснулся раньше.
Сварил кофе, наполнив кухню терпким ароматом. Разбудил её нежным поцелуем в висок.
– Доброе утро, моя девочка.
И она… ответила. Едва слышно. С усилием, пересиливая себя.
– Доброе…
Потому что страх – он не только в сжатых кулаках, в готовности к удару. Он прячется в «ласке», лицемерной и расчетливой. Он в манипуляции, сплетающей сети лжи. Он в твоем умении притворяться живой, когда внутри уже почти не осталось дыхания.
Иногда она ловила себя на том, что перестала смотреть в зеркала. Словно замерла на пороге отражений.
Они окружали повсюду: в ванной, в прихожей, на дверце шкафа… Безмолвные свидетели её ускользающей жизни. Но Алина словно бежала от них, ускользала, пряталась. Пробегала мимо, отворачивалась, закутывала отражение в тень волос. Потому что в зеркале она больше не узнавала себя.
Там маячила лишь бледная, виноватая тень прежней Алины. Призрачная копия.
Глаза, потухшие, словно догоревшие свечи. Плечи, поникшие под грузом невысказанных слов. Голос, дрожащий предательски даже в простых просьбах, вроде "Передай, пожалуйста, соль".
– Ты опять какая-то… потерянная, – заметил Егор однажды, изучая её поверх кружки чая. – Ты хоть не заболела?
– Нет, всё в порядке.
– Точно? Может, тебе к психологу сходить?
Усмешка скользнула по его губам, но от этой усмешки захотелось не просто спрятаться, а провалиться сквозь землю. Не к психологу ей нужно было. А к волшебнику. К тому, кто взмахом палочки вернул бы ту Алину, что танцевала у плиты под музыку, смеялась до слёз над комедиями с Джимом Керри и наполняла дом солнечным светом.
Однажды она ушла на работу до рассвета. Егор еще спал, и она выскользнула из квартиры, оставив без привычного, прощального поцелуя. В тишине осталась лишь недосказанность.
Она ушла пешком, медленно, будто вязла в осенней слякоти. Промозглый ветер трепал полы пальто, и каждый шаг отзывался хлюпаньем промокших ботинок. А в ушах, заглушая все звуки, пульсировало сердце, отчаянно стуча: «Смотри же, я ещё живое!»
И вдруг – словно предзнаменование. На углу, под дрожащим светом одинокой лампы, кутался в шарф старик-продавец. Рядом – примостилась простынка с разложенными книгами, и среди них… она узнала её. Книгу, которую зачитывала до дыр ещё в школьные годы. И даже закладка сохранилась, выглядывала из пожелтевших страниц. Старик, заметив её взгляд, протянул книгу с тихой улыбкой:
– Бери, девочка. Сегодня – просто так.
Она взяла, и по щекам покатились слёзы. Не от книги – от внезапного, бескорыстного дара. От чего-то, подаренного без упрёков, без требований, без этих мучительных «но».
Домой вернулась позже, чем обычно. Он ждал.
– Где ты была?
– Задержалась на работе…
– Ложь.
Он стоял посреди кухни, запахнутый в халат, словно хозяин жизни и судьбы. И глаза его – не злые, нет. Пустые. Как у человека, который давно перестал любить, но все еще держит, словно вещь, боясь отпустить, не отдать никому другому.
Ты даже не спросила, могу ли я приготовить тебе ужин, – добавил он, и в голосе сквозила обида. – А я ведь хотел. Ты лишаешь меня возможности быть хорошим для тебя.
Она хранила тишину, как драгоценный хрусталь, боясь одним неверным движением разбить её вдребезги. Молчала, потому что за этой стеной молчания клубились рыдания, готовые вырваться наружу прямо здесь, на кухне, в этом тесном пространстве между плитой и холодильником, где она чувствовала себя потерявшимся ребенком.
Ну вот, опять кислая мина, – бросил он, небрежно поворачиваясь. – Как с тобой жить, вечно ты какая-то не такая?
На следующее утро, словно подслушанный шепот судьбы, до нее долетели обрывки его разговора.
Он говорил по телефону, уверенный в ее спящем безмолвии.
Да я с ней пока, пока удобно. Ну, ты же понимаешь… Квартира у нее. Сейчас с работой не очень, надо экономить. Да не дура она, просто ведомая. Я ее под себя подмял, теперь всё как по маслу.
Она замерла за дверью, кровь в жилах стыла, а внутри – бездна, в которую она стремительно падала.
Он никогда не говорил так в ее присутствии. Улыбки, утренний кофе, милые брошки с маркетплейсов, нежные прикосновения к щеке… И этот ядовитый шепот за спиной.
Всё оборвалось в одно мгновение. Тихий щелчок, почти незаметный, но мир вокруг раскололся на осколки.
Она вышла к нему в халате, босиком ступая по холодному полу. Он замолчал, резко обернувшись.
– Ты слышала?
Она едва заметно кивнула, и в этом кивке была целая бездна боли и предчувствия.
Ну и что? – Его слова прозвучали резко, как удар хлыста, и тут же лицо скрылось за натянутой маской безразличия. – Я пошутил. Ты же знаешь, у нас с Сергеем такие… свои шуточки.
Она молчала, испепеляя его взглядом.
Я не шутка, Егор.
Алина, ну перестань, – в голосе его прорезалось раздражение. – У тебя всё в голове. Сейчас гормоны играют, может, стресс. Ты себе надумываешь!
Нет, – ее голос был тих, почти шепот, но в каждом звуке чувствовалась сталь. – Я просто… прозрела.
Он шагнул к ней, инстинктивно протягивая руки, желая притянуть к себе, укрыть от этой новой, пугающей правды. Но она отступила, словно от огня.
Всё. Не надо. Я больше не твоя… Не «твоя девочка», не «твоя женщина». Я – это я. И я больше не буду удобной, Егор. Никогда.
Он замер, словно пораженный громом, а потом в уголках губ промелькнула кривая усмешка.
Ты думаешь, справишься одна?
Она вздохнула, словно сбрасывая с плеч непосильный груз. И впервые за долгие недели на ее лице появилась улыбка. Теплая. Грустная. Искренняя, идущая из самой глубины души, улыбка настоящей, свободной женщины.
Да!!! Да!!! Справлюсь... Какая же я была дура, просто набитая дура. Как я могла тебя терпеть столько времени,словно была под гипнозом.
В ту же минуту хлопнула дверью и ушла, не собрав даже вещи.
Больше она туда никогда не вернулась... Судьба Егора не известна, наверное нашёл себе очередную служанку....