Кухня пахла луком и вчерашним борщом. Екатерина стояла у раковины, её пальцы скользили по жирной тарелке, а тёплый пар поднимался к лицу, будто пытаясь её задушить. В голове мелькала мысль: уронить бы эту чёртову тарелку, пусть разлетится на осколки, как её нервы. Но нет — она аккуратно ставила посуду в сушилку, одну за другой, словно солдат, выполняющий приказ. На плите остывал суп, в духовке томилась запеканка, а за столом Артём, её пятилетний сын, болтал ногами, доедая картошку. Павел сидел рядом, уткнувшись в телефон, его пальцы лениво листали ленту.
— Ты мусор вынес? — спросил он, не поднимая глаз.
— Утром, — бросила Катя, вытирая руки полотенцем, которое пахло сыростью.
Утро. Всегда утро. Будильник в шесть, Артём сонно тянет «МА-А-АМ», быстрые сборы в садик, каша на плите, постель, кофе, который она пьёт уже холодным. Павел просыпается позже, варит себе эспрессо, иногда отвозит сына, если она напомнит. Если.
— Я же не против помочь, просто скажи, — любил повторять он, глядя на неё с лёгкой улыбкой, будто это игра.
Она говорила. Десять раз. Он забывал. Или делал вид, что забыл. Катя смотрела на его затылок, на экран телефона, где мелькали мемы, и чувствовала, как внутри что-то сжимается — не то сердце, не то душа. Как камень на сердце, — подумала она, вспоминая старую фразу. Но вместо слов лишь выдохнула и пошла проверять, не убежало ли молоко.
— Мам, я наелся! — Артём спрыгнул со стула, оставив тарелку с недоеденной картошкой.
— Молодец, беги играть, — улыбнулась она, хотя улыбка вышла усталой.
Павел наконец оторвался от телефона.
— Может, кино вечером? — предложил он, будто не замечая её ссутуленных плеч.
— Может, — ответила Катя, хотя знала: вечером она будет разбирать стирку, проверять отчёты, укладывать Артёма. А он включит сериал и скажет: «Расслабься, Катюш».
Расслабься. Это слово звучало как насмешка. Она представляла, как срывается, кричит: «Я не машина, Паша! Я не могу всё тянуть одна!» Но вместо этого молчала. Молчание было её щитом — и её клеткой. Душа не на месте, — мелькнула мысль, и Катя отвернулась к раковине, чтобы он не увидел её глаза. Там, в глубине, уже собиралась буря.
Кухня гудела от привычных звуков: журчала вода, звякали ложки, тикали часы. Но внутри Кати что-то треснуло, как тонкий лёд под ногами. Она ещё не знала, что это начало конца.
***
Работа спасала и добивала. Катя сидела за ноутбуком, её пальцы летали по клавишам, а в ушах звучал голос клиента: «Срок — завтра, без вариантов». Она консультировала по налогам, разбирала отчёты, считала проценты. Домашний офис — звучит уютно, но на деле это звонки вперемешку с «Мам, где мой робот?» и запахом подгорающего обеда. Павел, дизайнер-фрилансер, брал подработки, но только «стоящие». Его доход был как ветер в поле — не поймаешь. Её зарплата тянула ипотеку, садик, новые кроссовки для Артёма. Его — иногда пиццу по акции.
— Мне нужна помощь, — решилась она однажды, стоя у плиты, где шипела сковородка.
— Назови, что делать, — ответил Павел, глядя в экран ноутбука, где шёл очередной сериал.
Катя написала список: мусор, пылесос, забрать Артёма. Чёрным маркером, на листе, приклеенном к холодильнику. Павел кивнул, даже улыбнулся. Вынес мусор. Один раз. Потом список пожелтел, а дела вернулись к ней, как бумеранг.
К вечеру она была как выжатый лимон. Тени под глазами, кофе в руке — холодный, как всегда. Павел приносил ей чай, говорил: «Ты перегружаешься, Катюш. Думай позитивно». Позитивно. Она смотрела на него и видела: он не понимает. Не видит, как она тонет в этом болоте из дел, счетов, «мам, помоги» и «Катя, сделай». Жизнь идет своим чередом, — говорил он, когда они гуляли с Артёмом в парке.
— Паша, я серьёзно, — сказала она как-то, когда Артём уже спал. — Я не справляюсь. Мне нужна твоя помощь. Не раз в месяц, а каждый день.
— Я же стараюсь, — пожал он плечами. — Просто у меня сейчас мало заказов. Ты же знаешь.
Она знала. Знала, как он часами листает соцсети, пока она готовит, убирает, работает. Знала, что её «спасибо» за редкую вымытую тарелку звучит фальшиво. Знала, что он не нарочно — он просто… не считает это важным. Ни рыба ни мясо, — подумала она, глядя на его расслабленное лицо. И в этот момент что-то внутри неё шевельнулось. Не гнев, не обида — решимость. Тонкая, как нить, но уже прочная.
Она легла спать, но сон не шёл. В темноте её мысли роились: «Я не могу так больше. Я не должна». Она представляла, как уходит, как оставляет его с этим хаосом, но тут же вспоминала Артёма. Его смех, его «Мам, ты лучшая». Ради него она держалась. Но сколько ещё? Река уносила её вперёд, а она цеплялась за берег, боясь утонуть.
***
Понедельник начался с хаоса. Клиент требовал правки, интернет тормозил, телефон разрывался. Катя металась между ноутбуком и кухней, где Артём пролил сок.
— Паша, заберёшь Артёма из садика? — спросила она, хватая сумку. — У меня созвон, потом встреча. Пожалуйста, не забудь.
— Ага, к шести, — кивнул он, не отрываясь от игры на телефоне.
— Это важно, — добавила она, глядя ему в глаза.
— Всё под контролем, — бросил он с улыбкой.
Катя уехала. Встреча с клиентом тянулась: он опоздал, но разговор шёл гладко. Она почти расслабилась, когда телефон загорелся сообщением от воспитательницы: «Артём ждёт в садике. Мы закрываемся». Сердце замерло. Она звонила Павлу — раз, два, три. Тишина. Наконец он ответил, сонный:
— Извини, задремал. Ты же всегда его забираешь…
— Ты обещал! — крикнула она, стоя на улице, где ветер свистел в ушах. — Паша, я просила об одном!
— Ну, бывает, — пробормотал он. — Уже еду.
Катя сорвалась в садик, бросив встречу. Артём сидел в холле, болтая ногами, а воспитательница смотрела с укором. «Мам, ты где была?» — спросил он, и её сердце сжалось. Дома Павел встретил её с виноватой улыбкой:
— Прости, Катюш. Заснул. Больше не буду.
Она молчала. Внутри всё кипело, но слова не шли. Последняя капля, — подумала она, глядя на него. Это был не просто садик. Это годы. Годы, когда она была не женой, не партнёром, а функцией. Машиной для уборки, готовки, заботы.
Утром она не заговорила о случившемся. Павел пил кофе, бормоча «прости», но она лишь кивнула. Вечером написала Свете: «Можно встретиться?». В офисе подруги Катя выложила всё: про садик, посуду, списки, которые Павел игнорировал.
— Это не партнёрство, — сказала Света, глядя ей в глаза. — Это эксплуатация. Ты для него — нянька, а не жена.
— Насилие? — нахмурилась Катя.
— Эмоциональное. Бытовое. Без криков, но оно тебя съедает. Душа рвётся на части, Катя. Ты же чувствуешь.
Она ушла, переваривая слова. Дома стёрла список с холодильника.
— Где график? — спросил Павел через день, открывая пустой холодильник.
— Убрала, — ответила она. — Делай, что помнишь.
Он фыркнул, но Катя уже не объясняла. Она перестала готовить ему ужин, напоминать о встречах, стирать его вещи.
— Что за бунт? — возмутился он, когда остался без обеда.
— Это не бунт, — спокойно сказала она. — Это жизнь без няньки.
Павел пробовал «исправляться»: мыл посуду, покупал цветы, варил кофе. Но Катя видела — это не перемены. Это попытка вернуть удобство. Однажды он заговорил:
— Давай вернём всё, как было. Мы же семья.
Катя достала папку:
— Я открыла свой счёт. Моя зарплата — там.
Она сняла кольцо, положила в шкатулку. Павел кричал, уговаривал, но её голос был ровным:
— Я не воюю, Паша. Я ухожу из твоей системы.
Ночью она спала без тревоги — впервые за годы. Душа поёт, — подумала она, засыпая. И впервые поверила: она сможет.
***
Май пах цветами и свободой. Катя собрала чемодан — лёгкий, как её мысли. Билеты на Крит, для неё и Светы. Не побег, а выбор. Море, солнце, жизнь, где она сама решает, что важно. Артём остался с бабушкой, всё организовано. Она даже улыбалась, складывая сарафан, который не надевала годы.
Павел, увидев чемодан, замер:
— Ты правда уезжаешь?
— Да, — ответила она, защёлкивая молнию.
— А я? — его голос дрогнул.
— Ты разберёшься, — сказала она, глядя в его растерянные глаза.
В аэропорту пахло кофе и приключениями. Света листала журнал, Катя смотрела на самолёты. Впервые не было чувства «должна». Только лёгкость. Она знала: это не конец. Это начало. Жизнь кипит, — подумала она, и её губы тронула улыбка.
Крит встретил её солнцем, которое улыбалось, и морем, что шептало о новой дороге. Катя стояла на берегу, чувствуя, как волны ласкают её босые ноги. Жизнь текла дальше, но теперь она сама выбирала, куда плыть. И в её груди разгорался огонь — не страха, не долга, а свободы.