рассказ
На улице было зябко и стыло. Тятькин ватник совсем не грел и тяжело давил на плечи, будто куль с картошкой. Ноги стыли в старых яловых сапогах брата и жевали пятки — Матвейка перерос их размер, а мать не доглядела: не успела их достать из сундука вовремя, а донашивать нужно.
В ночи идти никуда не хотелось, но дед велел.
Бабка собирала в дорогу. Тяжело дыша и переваливаясь с боку на бок от больных ног, доковыляла с ними до сенцов и перекрестила на пороге.
— Ну с богом! — сказал дед и нырнул в ночную марь открытой двери, как в холодную прорубь на Крещенье.
Матвей вышел следом.
— Разговеться, — вдруг заверещала бабка, когда они с дедом уже почти вышли за калитку, — разговеться ить забыли!
— Цыц ты, оглашенная! — приказал ей сдавленным голосом дед и замахал на неё руками. Воровато огляделся по сторонам. — Чего орёшь, как поросук недорезанный? Хочешь всех соседей перебудить?
Дед резво, будто три десятка скинул, подскочил к крыльцу.
— Разговеться, Митрий, — проскулила бабка. Убедившись, что старик ждёт, развернулась и ковыляющей походкой скрылась в тенях сеней.
— Как тати, ей богу, — посетовал дед и мелко перекрестился. — Когда же эта паскудная жизня-то кончится?
С тех пор, как к власти пришли большевики, верить в Бога стало опасно. Чем Бог правительству не угодил, дед Митрий уяснить не мог. Хотел было поспорить с новым местным управлением, но увидев, как бравые архаровцы в кожанках со скрипящими портупеями тащили из церкви за жидкую косицу попа Данилку, спорить ему расхотелось. Так и жили, молясь украдкой, живя с опаской.
Из глубины дома послышалось перекатистое шарканье бабкиных ног. Она подошла к порогу и сунула деду куль с едой.
— А как найдеть кто али заметють? — засомневался дед.
— А что тебе с того? Просто булка да пара-тройка яиц. Они ж некрашены. Никто не догадается.
С того давнего случая, когда внук бабки Марьи Морохиной принёс в школу кусок кулича, завёрнутого в красную тряпицу из старой праздничной юбки, прошло, пожалуй, лет десять, но народ всё ещё опасался. В тот раз за Марьину оплошность её сына, колхозного механизатора-передовика, чуть было не лишили наградного звания, а внуку устроили показательную выволочку в школьном кружке юных воинствующих безбожников. С тех пор деревенские и пекли праздничные угощения по ночам, да втихомолку, а поедали их быстро и тайком — от греха подальше.
Дед некоторое время недоверчиво глядел на узелок, принесённый женой, жевал в раздумьях бурый как старая пакля отросший ус, а потом нерешительно взял кулёк и спрятал за пазухой, старательно разладив выступ.
— Как тати, ей богу! — повторил дед и сожалеючи махнул рукой.
Опасное дело Дмитрий Миронович со своим старым служкой из Чеканово затеяли — удумали устроить свой собственный крестный ход вокруг полуразрушенной церкви близ села Рузаевки. Вряд ли осмелились бы они подойти к ней, коли она целая была (наверняка её бы давно уже под амбар приспособили), но во время крестьянского восстания красная армия пальнула по ней для устрашения из артиллерии и снесла колокольню, обрушив её останки на трапезную и сам храм. С пробитой крышей и выставленными окнами стало здание неинтересно для новой власти. Так и оставили его, полуразрушенное и поруганное доживать свой век. Местные какое-то время таскали с него для хозяйства рассыпанный горохом кирпич, выдёргивали уцелевшие доски из-под завалов, как кости из разделанной рыбы, а когда отрывать да выдирать стало нечего, бросили храм зарастать землёй и бурьяном. Так и стоял он все эти годы, одинокий и заброшенный, смотрел с укором на некогда родное село пустыми окнами-глазницами, щетинился берёзовой порослью на уцелевшей крыше и считал земляные вершки, год за годом всё выше и выше устилавшие его стены.
Вот к нему-то и направлялись дед Митрий и Матвейка в ту ночь, не забыв о кулёчке с пасхальным угощением, чтобы отметить окончание великого поста и страстной недели славословием, героическим подвигом и варёным яичком с пшеничной подслащённой булкой.
— Деда, — решил нарушить молчание Матвей в ту пору, как они огибали крутой берег большого озера со странным названием Дашкина Варежка, — а в Рузаевке, говорят, церковь новую построили. Заместо разрушенной. Почему мы туда не пошли?
— Тьфу, — ощетинился дед, — не церква, а срамота одна! Они бы ещё из нужника её построили. Гребостно даже думать.
Новую Рузаевскую церковь возвели на месте старого купеческого овина — чуть ли не в полях. Даже не на месте, а в нём самом. Починили крышу, прорубили новый ход, убрали колосники и приколотили кое как пристрой для алтаря. Всем миром собирали на внутреннее убранство — собрали. Вышла маленькая и справная церковь больше походившая на часовенку. Только крест на крыше не стали ставить — укоренившаяся и оттого немого потеплевшая к народу власть позволила «тёмным верующим удовлетворить их дремучую прихоть», но оповещать всю округу религиозными символами не разрешила.
— А бабуля говорит, — не унимался Матвей, зябко поёживаясь, — что Бог везде, а не только в церкви. — Не хотелось Матвейке в такой поздний час идти в соседнее село, вот он и соблазнял неумело деда — авось, поддастся и домой повернёт.
— Это она такое городит, — отвечал сердито дед, — потому что дойтить сама не могёт. А были бы ноги здоровее, впереди нас кобылой бы скакала. — Помолчал немного, а потом продолжил не так сердито: — А вообще хочу я, милок, перед смертью, сердце себе разок колыхнуть.
— Ты умираешь, деда? — Матвей обогнал старика на пару шагов и с неподдельным ужасом заглянул тому в глаза.
— Тьфу на тебя, окаянный! — снова ругнулся дед. — Типун тебе на язык.
Матвей ничего не понимал.
— Не умираю я, — проложил дед уже спокойней. — Потопчу ишшо землицу нашу. Но года мои уже не те. Сколь отмерено — одному Богу известно. — Дед Митрий помолчал. — Стал я, касатик, замечать, что сердцем черствею. Бабка молитвы по утрам шепчет, а я злюсь на неё. Крестом себя осенить стало — как гребнем бороду чесануть — по привычке. А на людях иной раз и вовсе щёпоть в карман спрячешь, чтобы не видали. Засохла вся моя нутрянка, жилами стянулась. Хочу подуть на давний костерок — вдруг есть ещё уголёчки на старых головешках. Вот и иду к старому храму, шоб сердечко себе колыхнуть. Ведь вера-то она как у простого человека? — на образах да на памяти держится. Сейчас увижу Егорушку родимого, может, и встрепенётся душонка моя, о вечном и вспомнит.
Разрушенный храм был освящен в честь Георгия Победоносца, но в народе его ласково звали Егорием или Егорушкой. Вот и спешил дед Митрий, бывший кавалер Георгиевского креста, на душеспасительное свидание с давнишним другом, не забыв приобщить к такому делу своего старого сослуживца и однополчанина — Александра Зябкунова.
Александр Николаевич Зябкунов, или дед Сашка, был дородным мужиком семидесяти шести лет. Вместе воевали они в Русско-Японской и не один пуд соли съели, прежде чем вернулись домой в относительном здравии. По договору должен был Зябкунов ждать их у кладбища. Дед Митрий сверился со старинными карманными часами, подаренные ему полковником Чижевским за своё спасение в одном из сражений. Подождали. Никого. Ещё подождали, но в назначенный час к ним так никто и не присоединился. Раздосадованный дед Митрий матюгнулся в сердцах, опомнился и часто-часто, будто строчил на старой бабкиной машинке, закрестил свой рот.
— Вот поганец, — непонятно на кого выругался старик — то ли на свой язык, то ли на деда Сашку, но час уже поздний, ждать нельзя. Тронулись дальше.
К Егорушке добрались часам к одиннадцати ночи. Дед Митрий прошаркал внутрь полуразрушенного храма, спотыкаясь о мусор, прополз к стене, где ранее была просторная ризница, откинул обломок полусгнившей доски и со знанием дела стал прощупывать кирпичики. Один подался под гнутыми пальцами старика. Дед вытащил его, покряхтывая, вытащил другой, пошарил рукой в образовавшей полости и достал оттуда припрятанный Евангелие и пяток церковных свечей.
— Хоть тут не обманул, — радовался дед Митрий, стряхивая с книги кирпичную пыль.
Евангелие со свечами припрятал дед Сашка. С Дмитрием Мироновичем был у них уговор: один прячет Святое Писание и свечи, другой несёт булку и яйца.
— Скоро, дедунь? — хныкал Матвейка.
— Цыц, окаянный! Сейчас читать будем. Матвей погрустнел пуще старого.
Что именно читать в этот момент по канону — дед Митрий не знал. Но это и неважно было. Важно было только то, что он здесь, на месте своей старой веры, он ещё жив, за пазухой греются незамысловатый кулич и яйца, а на вызвездившем небе зреет и наливается соком Пасхальная ночь.
До революции было тут всегда людно и празднично. Пахло терпким ладаном, медовыми свечками, нафталиненными бабьими юбками, луком, сладким потом и маслом, коим натирали мужики по праздничному волосы. Народ стоял плотно друг к дружке, слегонца толкался локтями, расчищая себе поболе места, и осторожно крестился. Один украдкой зевал в кулак, не донеся до лба руку для крестного знамени, другой разглядывал людей, а кто-то тихо сплетничал в тёмном углу, сидя на перевернутых угольных корзинах. Пел нестройный хор на клиросе, шептались бабы, кое-где вспыхивали настырным плачем младенцы, но всех их объединяло одно: ожидание. Совсем скоро всколыхнутся праздничные хоругви под весенним небом, двинется народ тесной струйкой вокруг храма, защищая ладонями пугливые огоньки свечей, а потом пролетит поверх голов выпущенной птицей радостное приветствие:
— Христос Воскресе!
— Воистину Воскресе! — раздастся в ответ.
Сейчас их было всего лишь двое: стар и мал. И еще Егорий — давний друг, вояка, покалеченный в неравной битве, в которой он даже и не собирался участвовать. Светил он старику и внуку лунным светом через выбитые окна, помахивал голыми ветками молодых берёз через прорехи в крыше и молчаливо смотрел глазами образов с ещё сохранившихся фресок. От сырости и незащищённости все фрески потрескались и облупились, слои краски махрились и кучерявились на стенах, напоминая скорлупу на плохо очищенном пасхальном яйце. От этого одежда всех святых выглядела неопрятно, потрепанно и жалко, будто все они были одеты в полуистлевшие рубища Марии Египетской.
Дед Митрий зажёг свечи — себе и внуку — открыл Евангелие, полистал его для проформы и стал читать. Читал он его долго и муторно, близоруко щурясь, спотыкаясь чуть ли не на каждом слове от малого количества света и старческой слепоты. Не привыкший к чтению язык его и губы с трудом выговаривали слова, уставшее тело ныло и крутило, а старческая мысль постоянно улетала куда-то прочь. Отчаянно хотелось есть и спать. Не так представлял себе дед Митрий своё духовное воскресение. Совсем не так.
— Ох, горе горюшко, — вздохнул старик, когда понял, что дальше так продолжаться не может. Он пришёл сюда за огоньком, от которого хотел прикурить погасшее сердце, разогреть стынущую кровь, а получил только резь в глазах, боль в голове и муть на душе. — Господи Иисуси Христе, помилуй нас грешных, — сказал он и поскрёб скрюченными пальцами своё худое безбородое лицо.
Поняв, что так продолжаться не может, он аккуратно вернул Евангелие в схрон, заложил его кирпичами и прикрыл доской. Потоптался уныло по мусору и обломкам, пошарил глазами по иконам, по углам, где шевелилась густая темь, и вперил подслеповатые глаза в звёздное небо. Оно только молчало и хитро подмигивало ему миллиардами звездных глаз. Тишина: на улице тихо, тихо в храме, тихо внутри.
Сверился с часами. Скоро двенадцать.
— Пойдём, милок, — сказал он осоловевшему от усталости Матвейке. — Пошли хучь обойдём Егория разок и домой. Не зря же сюда вон сколько добирались.
Матвей нехотя поплёлся за дедом. Рука со свечой затекла и замёрзла, под веки словно песку насыпали, а ноги совсем приросли к сапогам. На улице было так же как и внутри — тихо, безлюдно, пустынно. Спотыкаясь на мусоре и на кочках, цепляясь за щетинистые кусты прошлогоднего бурьяна и дикой поросли, они продвигались вперёд. Дед Митрий тихо напевал Пасхалтный тропарь, ошибаясь и поправляя себя самого. Матвей мрачно шагал рядом, бездумно защищая ладошкой уже погасший от ветра огонёк.
Когда сделали намеченный круг, дед торжественно остановился на том месте, где некогда были двери храма. Посмотрел наверх и снова отметил про себя, что звёзд в эту ночь непривычно много. Они трепыхались, как мотыльки под козырьком у подвесной киросинки и в какой-то момент старику показалось, что все они наблюдают за ними. Воздух наполнился незримым, но ощутительным присутствием. Казалось что здесь, бок о бок с двумя людьми, стоит всё население близлежащих деревень. Все они пришли, чтобы славить Его Воскресение. Стоявшая тишина вдруг стала невыносимой и физически тяжёлой. Забыв про всю осторожность, не ожидая от себя самого такой смелости и прыти, дед Митрий внезапно громко и властно гаркнул во всю свою сухую старческую грудь:
— Христос Воскресе!
Матвейка подпрыгнул от неожиданности, выпав из своего летаргического сна, и выронил свечу. Дед улыбнулся, подмигнул ошалевшему внуку и хотел уже было следом ответить самому себе: «Воистину Воскресе!», как вдруг воздух вокруг них сгустился, загудел туго, как натянутая тетива и гулко лопнул. Из дверного проёма, из выдавленных ранее окон и пробитой крыши вдруг выплеснулся белый, искрящийся свет и залил пространство вокруг и над храмом. Все полинявшие в темноте предметы вдруг высыпали яркими красками и обрели невиданную доселе резкость. Казалось, что свет льётся уже не из храма, а идёт отовсюду: из каждого камня, из каждой былинки и в то же время у него не было источника. Дед Митрий оробел и подогнулся в коленях. Старый и побитый Егорий струился этим светом, игрался им и купался в нём, брызгая щедрыми порциями в ошалевших от небывалого удивления людей. Созревшие и почти уже вылупившиеся на губах у деда слова «Воистину Воскресе» замерли и вытекли из полуоткрытого стариковского рта густым выдохом. И тут эти слова будто подхватил кто невидимой рукой и громкий, многоголосый «Воистину Воскресе» грянул со всех сторон громче артиллерийского выстрела, заклубился у земли и метнулся вверх, там взорвался и разлетелся осколками гула по окрестностям, сеча шрапнелью эха тугую, отупевшую ото сна темноту.
И был свет, и был радостный глас, но в один миг всё закончилось.
Дед Митрий распрямился, испуганно покрутил головой и уже было решил, что всё это ему поблазнилось, но распахнутые, по-телячьи огромные Матвейкины глаза говорили: это было взаправду. Они постояли ещё немного, не говоря ни слова, забыв про припрятанное праздничное угощение, поозирались по сторонам, словно ища подтверждения или повторения явленного им чуда, и не найдя ничего, двинулись обратно в путь, неся это чудо там, где ему и было предназначено место — в сердце. Ночь голодным псом подлизывала за ними следы, звёзды всё ещё подмигивали с неба, как будто говоря «а? Ну как вам?», а жизнь, для которой желал дед Митрий кончины, всё текла своим чередом и ничего не могло помешать ей: ни новые режимы, ни войны, ни революции…
