Все части повести здесь
И когда зацветет багульник... Повесть. Часть 52.
– Зря вы этот разговор затеяли, Павел Петрович – ответила она – я мужа люблю до сих пор, и замуж выходить не планирую. Сейчас я ради детей живу и дальше ради них жить буду, и не желаю им другого отца. Они еще тоже до конца не осознали, что погиб он, так что навязывать им чужого мужчину я не стану – не поймут они меня, уж простите.
– Дуня, не торопитесь с ответом. Я... люблю вас и никогда такой женщины, как вы, не встречал. У нас хорошая семья получится, не сомневайтесь, и вы во всем сможете положиться на меня. Я человек неплохой, и вам только добра желаю и детям вашим. Подумайте.
– Простите, Павел Петрович, но я даже думать не стану. Не надобно оно мне сейчас – меня устраивает, что я с детками своими живу и о них забочусь, так что извините, но предложение ваше я принять не могу. Да и не люблю я вас.
Его лицо стало в один момент злым, он улыбнулся как-то плотоядно и вдруг заговорил шипящим голосом:
Часть 52
От неожиданности и почему-то страха Дунька выронила из рук пустое ведро, которое с гулким стуком упало на землю. Этот звук словно привел ее в чувство, и она, подняв ведро и наспех обтерев руки о запан, пошла навстречу незнакомцу.
– Здравствуйте, Евдокия Акимовна! – поздоровался тот и сделал «под козырек».
– Здравствуйте! Никак, арестовывать меня пришли? – спросила она иронично.
Он помолчал некоторое время, потом глянул на ребятишек, высунувших из сенок свои любопытные носы, и ответил:
– Нет, конечно, какой уж там арест, чего вы?! Просто... я мало видел таких решительных женщин, как вы. Да и запомнил тогда, что солдатка вы, жена погибшего на фронте бойца Красной Армии. Потому хотел спросить у вас – может, какая помощь нужна...Я завсегда к любой работе привыкший. Дрова там поколоть, или еще чего там по хозяйству сделать.
– Благодарствую... – она остановилась – незнакомец так и не представился ей.
– А... – опомнился он – меня Павлом Петровичем зовут.
– Благодарствую, Павел Петрович, но мы сами справляемся помаленьку. Я и дрова сама расколю, и гвоздь какой-никакой могу забить... Да и помощники у меня есть, так что вроде как нет недостатка в рабочих-то руках. Но спасибо, что предложили...
– А я все ж таки спрошу у вас разрешения – могу ли я хоть иногда навестить вас, Евдокия Акимовна?
– Почему же не можно – можно. Хотя вроде как и ни к чему это – слухи по деревне-то поползут, у нас любят бабы деревенские сплетничать.
– Ну, есть ли вам дело-то до тех сплетен?
– Да никакого дела нет, но все же не хотелось бы лишних разговоров. Но чего это вы, Павел Петрович, вдруг гнев на милость сменили? Хотели ведь меня за помощь врагу арестовать.
– Да чего уж там... – мужчина махнул рукой – вы меня простите, Евдокия Акимовна, наверное, не прав я был. Наши русские бабы – народ сердобольный, понять можно. Потому и закрываю глаза на некоторые-то вещи. Но конечно, не приветствую. Ведь как не крути – а враги они наши, японцы те.
– Но все ж таки люди они... Не стоит по-собачьи-то с ними обращаться.
На лицо мужчины легла тень.
– Знаете, Евдокия Акимовна, если бы японческие эти самолеты сюда долетели бы, они бы камня на камне от вашей деревушки не оставили. Вот тогда бы я послухал, что бы вы говорили... Честь имею! – он снова «козырнул», и отправился к калитке.
Дунька смотрела ему вслед и пыталась понять, зачем он приходил. Неужели тайком пытался вызнать, поддерживает ли она врага? Конечно, она, Дунька, не поддерживала, но и обращение к пленным ее немного возмущало. Было ощущение, что их вообще не кормят.
Когда он явился в следующий раз, через несколько дней, уже под вечер, так и спросила его об этом. В этот раз он принес детям карамельки, но прежде чем их взять, они посмотрели на мать, спрашивая разрешения. Когда она кивнула головой, осторожно взяли из рук угощение, тихо сказали «спасибо» и ушли.
– Хорошие дети у вас, Евдокия Акимовна, воспитанные. Иные городские не такие, а тут – на тебе!
– Дак не все мы деревенщина темная – рассмеялась Дунька – и деток воспитывать тоже умеем.
Он не нравился ей, этот Павел Петрович. Вернее, не то чтобы не нравился... Чувствовала она в нем какую-то фальшь, червоточину, скользкость... Словно бы он постоянно что-то выведывает, вынюхивает.
– Такие женщины, как вы, Евдокия Акимовна – редкость во все времена. Одна остались с четырьмя детьми, дом на себе везете, в колхозе передовик.
– Да ну что вы! У нас полна деревня таких! Робить будем до самой смертушки, детей нам поднимать надо и страну, так что чего уж...
Вот вроде бы приятные слова сказал этот Павел Петрович, а Дуньке лесть неприкрытая в тех словах видится. Спросила его невзначай:
– Чего же, Павел Петрович, те японцы худые-то у вас такие? Какие же с них работники? Того и гляди, ветром их сдует! Чем кормят-то их?
– Ну, они ж пленные... Никто не говорил, что разносолами кормить их будут тут. Кормим той нормой, что нам государство выделяет. Все по-честному, переживать не о чем, мы ведь отчитываемся стране о тратах. Они и этому должны быть рады.
Дунька не стала дальше продолжать разговор – видела, что когда говорят они об этом, мужчина начинает раздражаться. Проводила его высокую фигуру взглядом в окошко, когда он уходил, подумала про себя – и чего ходит? И вроде как не запретишь – человек участие проявляет, детям вот сладкого принес, помочь чем-то старается.
Он, этот Павел Петрович, и внешне вроде так ничего – высокий, худощавый, лицо, правда, полноватое, что не вяжется со стройной фигурой. Подбородок чисто выбрит всегда, – никакой лишней щетинки - капризный рот, глаза какие-то... с острым взглядом, серые, в коротких ресницах. Видно по нему, что человек ответственный, скорее всего, командование им всегда довольно, а он старается так нести свою службу, чтобы это самое командование поощряло, так сказать. Не материально, так похвалой.
– Ох, не нравится мне это! – вздыхала Ольга, когда Дунька ей рассказывала про Павла Петровича – и чего он вдруг к тебе ходить стал? Это же надо было у кого-то из деревенских узнать все о тебе, Дуня...
– Да для него это труда не составит – отвечала ей подруга – и я тоже не знаю, зачем он ходит, но надеюсь, что смогу когда-нибудь что-то о Кенджи через него выяснить.
– Ой, боюсь, не понравится ему это! Дуняшка, ты будь поосторожнее! Все же он врагов наших плененных охраняет...
– Я знаю, Оля, что осторожной надо быть. Итак не спрашиваю его ни о чем.
Меж тем по деревне уже начали болтать, что в гости к Дуньке иногда заглядывает «тот вояка, что барак с японческими пленными охраняет». У колодца молодые девки посмеивались меж собой, а увидев Дуньку, спрашивали:
– Что, Дуняха, кавалера себе завела?
– А вам и завидно, да? – бойко отвечала она.
В следующий раз, когда Павел Петрович пришел к ней в гости, у них опять зашел разговор о пленных, причем начался он как-то просто и без каких-либо неловкостей.
– А кто-нибудь из них язык-то русский знает? – спросила Дунька. Вопрос был к месту – так она пыталась понять, сам ли Кенджи пишет записки, или это делает за него кто-то другой.
– Знают и даже писать умеют на нем. Двое человек. Через них и с остальными общаемся. Странный они народ все ж таки... Едят только рис один, да траву всяческую... От рыбы нашей плюются, видать, у них в Японии той рыба-то совсем другая. Мясо им не положено – самим в стране его покамест не хватает.
– А что же с ними будет, когда их срок закончится?
Павел Петрович пожал плечом:
– Наверное, домой отправят. Вот вы говорите, что они худые, да прозрачные. А видели бы вы, какие они выносливые! И работать приспособлены. Так что зря вы, Евдокия Акимовна, переживаете за них.
Он, видимо, хотел ее задобрить, потому что сказал:
– Если хотите, можете что-нибудь отправить им. Я передам.
Она удивилась этому щедрому жесту и переспросила:
– Вы серьезно? Не шутите сейчас?
И когда он убедил ее в том, что не шутит и не издевается над ней, она собрала ему в туес немного квашенной капусты, оставшейся еще с зимних запасов и чуток грибов, которые тоже остались в бочке из того, что было заготовлено на зиму.
– Вот тогда – протянула ему узелок – есть там один, худой такой, скуластый, молодой. Я хлеб ему передавала, он даже на русском поблагодарил меня. Передайте и это тоже ему. И спасибочки, что позволили.
Он взял у нее из рук узел, и она снова увидела, как по лицу его прошла тень.
– Дунь, ну ненормально это... – хмурилась Ольга – чего это он щедрый такой? Мне кажется, замыслил он что-то...
– А мне кажется, ты чересчур осторожничаешь...
И когда в следующий раз Дунька в записке спросила Кенджи о том, передали ли ему гостинцы, и он ответил, что да, она даже обрадовалась и на душе стало как-то светлее и лучше. И все-таки Ольга советовала ей сильно не полагаться на военного, который ни с того ни с сего начал вдруг к ней захаживать.
Дунька же старалась его помощью не пользоваться – делала все сама, да и старшие ребятишки помогали ей. И просила Павла Петровича детей не баловать, сладости им не приносить.
Потому Павел Петрович иногда просто сидел за столом за чашкой чая и наблюдал за тем, как Дунька что-то делает по дому.
– Нужен вам, Евдокия Акимовна, мужик в хозяйстве. Вы, конечно, женщина самостоятельная, но дом без мужика – это не дом. Все посыпаться может, отвалиться где че... Кто поможет?
– Уж не свою ли кандидатуру вы мне в мужья предлагаете? – смеялась Дунька.
– А если даже и так? – удивлялся мужчина, и она не понимала – всерьез он говорит или шутит – плохой я кандидат в мужья, считаете?
– Да ничего я не считаю... Мужа я своего люблю до сих пор – говорила ему Дунька – а вам надо себе такую женщину , чтобы не была детьми обременена, чтобы своих вам нарожала.
Когда Дуня рассказала об этом разговоре Ольге, та спросила:
– Сватается он к тебе, что ли? Дунь, это же и так понятно – чего бы он тогда сидел тут у тебя?
– Не нравится он мне, Ольга. Чересчур много о себе говорит. Как не послухаешь – все я, да я... Как будто без него ничего бы и не было – ни пленных этих, ни строительства дороги. Это, говорит, на парткоме моя инициатива была – чтобы дорогу ту строить, а так сидели бы вы, камышовцы, без дороги на Верхнюю Падь. Не люблю людей, которые сильно свои заслуги выпячивают.
Как-то раз, когда она снова пошла к тракту и подала в руки парню хлеб с вмятой в мякиш запиской, то увидела, какой взгляд бросил на них Павел Петрович. Он в этот раз шел не впереди, а сбоку строя пленных, и специально, пройдя мимо Дуньки, громко и с улыбкой поздоровался с ней. Дунька же одарила его лишь легким кивком, и улыбнулась Кенджи, который смотрел на нее, повернувшись в тот самый момент, когда военный поздоровался с ней. Видимо, такой расклад совсем не устроил Павла Петровича, потому что через несколько дней она увидела на скуле Кенджи синяк. Спросила его в записке, откуда он, и позже получила ответ, что упал на строительстве дороги, ударился о камень скулой. Но она почему-то ему не поверила – уж больно синяк этот был похож на удар человеческого кулака.
– И чего вы, Евдокия Акимовна, все таскаете им еду на тракт – возмутился как-то раз Павел Петрович – себя обделяете, детей своих обделяете. У вас их вон, аж четверо – лучше бы их кормили.
– А мы не бедствуем – сухо ответила она – да и не одна я хожу – Ольга Прохоровна Сидорова со мной ходит иногда, тоже еду им носит, и другие бабы приноровились. А вам спасибочки, что разрешаете их подкармливать, а то уж шибко больно смотреть на них – болезные, да худые.
– Вы всегда только Кенджи гостинцы-то отдаете. Он, конечно, делится потом со своими-то. Неужель он вам... небезразличен?
Дунька отвернулась, чтобы он не видел ее лица и сказала:
– Что вы такое говорите, Павел Петрович? Просто жалко их всех, да и все.
– Ладно, не серчайте на меня, если обидел ненароком. Ох, все же жалостливый вы, бабы, народ! И жалость эта не всегда на пользу.
– Это бессердечие на пользу не бывает, а у них ведь, у тех пленных, дома тоже матери и жены. Потому и жалеем их, хочется всем женщинам, я уверена, чтобы близкие всегда домой возвращались, а не полегли где на чужой стороне. Вот так-то.
Вскоре в одной из полученных записок, Дунька прочитала следующие строки, наскарябанные также корявенько, но чувствовалось, что с душой: «Дунюшка, когда выйдет срок мой, и я должен буду домой вернуться, хочешь ли ты, чтобы я уезжал к себе на Родину? Или, может, мне здесь остаться, возле тебя? Я бы очень этого хотел, но не знаю, хочешь ли того ты. Может, ты просто с добром ко мне, с обычным, человеческим, а я себе уже напридумывал». Дунька, те строки прочитав, вспыхнула жарким румянцем, и к следующему разу, отправляя записку с хлебом, написала только одно слово: «хочу». Знала, что нельзя так, знала, что много еще ему лет сидеть в пленении, сжималось сердце ее при мысли о том, что мужа предает этим, но ничего с собой поделать не могла – пленный японец крепко засел у нее в сердце.
А скоро состоялся у нее новый разговор с Павлом Петровичем. В этот день пришел он к ней необычно торжественный, подтянутый, пахнущий одеколоном, простучал сапогами по крыльцу и, приоткрыв дверь, спросил:
– Евдокия Акимовна, дома ли вы? Пройти можно?
– Конечно, проходите – она поздоровалась с ним и тут же поставила на стол чашку с брусничным чаем.
– А у меня к вам, Дуня – он впервые назвал ее вот так неофициально – разговор имеется серьезный.
– О чем же? Говорите.
По его смущенному виду она вдруг поняла, о чем он хочет побеседовать, но не успела сказать ему, что хотела, как он заговорил быстро и взволнованно:
– Евдокия Акимовна, Дуня... Я... человек холостой, женат, так сказать, не был – война не дала этого сделать. Теперь вот намерен создать крепкую семью, такую, чтобы вместе рука об руку по жизни шагать и во всем помогать друг другу. Хочу, чтобы женщина крепким оплотом была по жизни, поддерживала меня и заботилась. И такая женщина – это вы, Евдокия Акимовна. Вы серьезная, ответственная, передовичка в колхозе, бригадир на полях, а что касается детей, так не бойтесь – не обижу, буду растить, как своих, ничем обделять не стану. В общем, Дуня – выходите за меня замуж, соединим свои судьбы с вами и будет у нас крепкая семья.
– Зря вы этот разговор затеяли, Павел Петрович – ответила она – я мужа люблю до сих пор, и замуж выходить не планирую. Сейчас я ради детей живу и дальше ради них жить буду, и не желаю им другого отца. Они еще тоже до конца не осознали, что погиб он, так что навязывать им чужого мужчину я не стану – не поймут они меня, уж простите.
– Дуня, не торопитесь с ответом. Я... люблю вас и никогда такой женщины, как вы, не встречал. У нас хорошая семья получится, не сомневайтесь, и вы во всем сможете положиться на меня. Я человек неплохой, и вам только добра желаю и детям вашим. Подумайте.
– Простите, Павел Петрович, но я даже думать не стану. Не надобно оно мне сейчас – меня устраивает, что я с детками своими живу и о них забочусь, так что извините, но предложение ваше я принять не могу. Да и не люблю я вас.
Его лицо стало в один момент злым, он улыбнулся как-то плотоядно и вдруг заговорил шипящим голосом:
– Вы думаете, я про ваши переписки-записки с этим Кенджи не знаю? Решили, что позволят вам просто так с японцем жить тут, когда он срок свой отмотает?
– Уходите, пожалуйста. И больше не приходите ко мне – не пущу!
Когда он ушел, Дуня задумалась. В одной из записок Кенджи писал ей, что он сразу их уничтожает, как прочтет. Как же, каким образом, удалось Павлу Петровичу узнать, что в тех записках было?!
Да, видимо, придется завершить с их перепиской, да и вряд ли больше разрешит Павел Петрович что-то передавать из еды. Не хотелось больше подставлять Кенджи, может быть, военный проследил, куда он выкинул записку, поднял ее позже и прочитал. Все могло быть и это тоже. Она решила пока немного притихнуть с передачей еды и записок, и не стояла теперь у тракта, а лишь поодаль, наблюдая, как проходит колонна пленных, и с какой тоской смотрит на нее раскосоглазый парень, который так запал в душу. И совершенно не обращала внимания на злые взгляды, которые бросал в эти моменты Павел Петрович в ее сторону.
...Ольга проснулась ночью непонятно от чего. Все было спокойно и тихо в доме. Рядом с ней посапывала Верочка, а недалеко, в зыбке, спал Ванятка. И все-таки как-то тревожно было на сердце, на душе. Осторожно, чтобы не разбудить дочку, она встала и прошла в горницу. Попив холодной воды из ведра, хотела было уже пойти снова лечь, но вдруг взглянула в окно. Даже в темноте было видно, что по небу расползается огромный столб дыма. В сердце екнуло тревожно – выскочила на улицу, накинув на станушку теплый платок и засунув ноги в легкие ботики. С крыльца было видно лучше, и она смотрела, застыв в изумлении, как где-то там, в полях, сверкают искры огня и полыхает бардовое марево от пожарища. Пытаясь понять, что именно горит, – а горело точно не в деревне – она осознала вдруг, что полыхает со стороны того самого построенного для военнопленных барака.
Продолжение здесь
Спасибо за то, что Вы рядом со мной и моими героями! Остаюсь всегда Ваша. Муза на Парнасе.
Все текстовые (и не только), материалы, являются собственностью владельца канала «Муза на Парнасе. Интересные истории». Копирование и распространение материалов, а также любое их использование без разрешения автора запрещено. Также запрещено и коммерческое использование данных материалов. Авторские права на все произведения подтверждены платформой проза.ру.