Вторжение в дом
Ветер за окном выл, а я стояла в дверях кухни, сжимая ручку голубой кружки с ромашками — подарок Серёжи на нашу первую годовщину. Кружка была тёплой, но пальцы мои холодели, как будто зима пробралась в дом. Моя любимая скатерть, голубая, с вышитыми ромашками, валялась в углу, смятая, словно чья-то небрежная рука вычеркнула её из нашей жизни. На столе красовалась другая — выцветшая, с пятнами кетчупа, будто кто-то пролил на неё все свои старые обиды. Тамара Ивановна, свекровь, сидела за столом, нарезая колбасу с такой уверенностью, словно это её кухня, её дом, её правила.
— Что стоишь, как гостья? — голос её резанул, и она подняла взгляд, не прекращая орудовать ножом. — Я с утра порядок навожу, а ты всё дрыхнешь.
Я моргнула, пытаясь проглотить ком в горле. Пять лет назад, когда мы с Серёжей поженились, эта квартира — трёхкомнатная, с высокими потолками и скрипучими полами — стала нашей гаванью. Мы красили стены, смеялись, выбирали ту самую скатерть на ярмарке, где он, обнимая меня, шептал: «Это наш дом, Марин. Только наш». Тамара Ивановна тогда уехала на дачу, оставив нас в покое. Я думала, так будет всегда.
— Сегодня выходной, — голос мой был тихим, но я заставила себя продолжить. — Вы же на даче были…
— Была, — она пожала плечами, отрезая кусок колбасы с такой силой, будто это была моя надежда. — А теперь тут поживу. Квартира-то общая, моя с Серёжей. Моя доля тут есть, забыла?
Сердце замерло, как будто жизнь остановила своё течение. Эта квартира досталась Серёже от родителей, но Тамара Ивановна, его мать, осталась сособственником. Я знала об этом, но никогда не думала, что она вернётся с чемоданом, рыжим котом и словами, которые легли на плечи тяжёлым грузом:
— Пока не решим один вопрос.
— Какой? — голос мой дрогнул.
Она посмотрела на меня в упор, глаза её были холодны.
— Вы с Серёжей тут сидите без толку. Ни детей, ни планов. Может, вам двушку снять? Зачем вам столько места?
Это не просто разговор, а вторжение. Я вспомнила, как мы с Серёжей мечтали о детях, но каждый раз откладывали: я работала на почте, сортируя письма, он — программист, всегда в компьютере. Жизнь текла, как река, но мы были счастливы. Или мне так казалось?
— Вы хотите нас выгнать? — спросила я, ставя кружку на стол, чтобы не уронить.
— Не выгнать, а предложить, — отрезала она. — Я сособственник. А вы… Живёте, как в музее. Ты на своей почте бумажки перекладываешь, Серёжа в компьютере копается. Это не семья, а тоска.
Кот, рыжий прыгнул на стол, лизнул край тарелки. Тамара Ивановна погладила его, не глядя на меня. Я вышла в коридор, где на стене висело наше с Серёжей фото со свадьбы. Его улыбка, мои глаза, полные надежды. Теперь в них плескалась только грусть. Моя семья — мама и младший брат — жили в соседнем городе, и я редко их видела. У Серёжи была только Тамара Ивановна, властная, как буря, и я всегда старалась ладить с ней. Но сейчас? Сейчас я чувствовала себя птицей, чьи крылья подрезали.
Давление свекрови
Вечер опустился на город, и квартира вдруг стала чужой. Я сидела в гостиной, глядя на старый диван, где мы с Серёжей смотрели фильмы, обнимаясь под пледом. Теперь на диване лежал чемодан Тамары Ивановны, а её кот спал, свернувшись клубком. Серёжа вернулся с работы, бросил рюкзак у двери и улыбнулся, будто ничего не изменилось.
— О, мам, ты тут? Рано приехала, — сказал он, обнимая её, и в его голосе звучала лёгкость, которой я давно не слышала.
— Да вот, вернулась, — Тамара Ивановна улыбнулась, бодро, как хозяйка на пиршестве. — Насовсем.
Я посмотрела на него, ожидая хоть слова, хоть взгляда. Но он лишь пожал плечами, будто это было в два счёта:
— Поживёт немного, Марин. Что такого?
Что такого? В груди разгорелся огонь, но я проглотила его, как горькую пилюлю. Мы с Серёжей познакомились семь лет назад, на дне рождения друга. Он был тихим, с золотыми руками, чинил всё — от компьютеров до моего разбитого сердца. Я тогда только переехала в город, работала на почте, мечтала о большем, и его спокойствие стало моим якорем. Мы поженились через два года, и Тамара Ивановна, хоть и ворчала, что я «не из их круга», приняла меня. Но теперь её слова были как волна, накатывающая на наш дом.
— Она хочет, чтобы мы съехали, — сказала я тихо, когда мы остались в спальне.
Сергей лёг, уткнувшись в подушку, будто я ломала голову над пустяком.
— Да ладно, это она так… Брось, Марин.
— Она назвала меня никем, — голос мой задрожал. — Сказала, я тебе мешаю. А ты… Ты даже не пытаешься меня защитить.
Он вздохнул, будто я тянула кота за хвост.
— Она одна, ей тяжело. Поживёт пару недель, уедет.
Но утром Тамара Ивановна достала папку с документами.
— Вот, Марина, выписка, — она хлопнула папкой по столу. — Половина квартиры — моя. Пора думать, как жить дальше.
— Кому проще? — я сжала кулаки, чувствуя, как душа не на месте.
— Всем. Мне — чтобы не мотаться по дачам, вам — чтобы на съём, может, детей решитесь завести.
Я засмеялась — горько, почти истерично.
— Детей? Когда вы угрожаете нас выгнать?
— Я не угрожаю, — она прищурилась, как змея подколодная. — Я о Серёже думаю. Он заслуживает лучшего, а ты… Ты просто тут. Без детей, без амбиций. Почтальон на полставки. Он с тобой гаснет.
Я вышла на балкон, где ветер свистел, подпевая моим мыслям, роящимся в голове. Серёжа молчал. Всегда молчал, когда речь заходила о матери. Его отец умер, когда ему было десять, и Тамара Ивановна растила его одна, пахала как лошадь, чтобы он выучился. Он был её гордостью, но эта гордость делала его слабым перед ней.
Вечером я ждала его у двери. Он пришёл поздно, пахнущий кофе и усталостью.
— Нам надо поговорить, — начала я, чувствуя, как душа рвётся на части.
— Опять про маму? — он закатил глаза, будто я делала из мухи слона.
— Про нас. Она хочет нас выжить, а ты молчишь.
— Ты драматизируешь, — он отмахнулся, как от назойливой мухи. — Она просто пожить хочет.
— Она называет меня никем, — голос мой сорвался. — А ты… Ты даже не пытаешься меня защитить.
— А что я должен? Маму выгнать? — он повысил голос, и в его глазах заплясали искры. — Она одна, ей тяжело!
— А мне легко? — крикнула я, чувствуя, как сердце горит. — Я в своём доме, как чужая!
Сергей замолчал, уткнувшись в телефон. Я ушла в спальню, где ночь накрыла меня, как звёздное покрывало, но не принесла покоя. Мысли крутились, и я понимала: мосты сожжены. Или я борюсь, или падаю духом.
Выбор мужа
Утро пришло, но оно не принесло облегчения. Я собрала сумку — минимум вещей, документы, старое письмо от мамы, где она писала: «Ты сильная, Марин». Не уход, а подготовка. Я устала жить на краю пропасти, ожидая очередного удара. На кухне Тамара Ивановна пила чай, кот мурлыкал у её ног, будто всё было как по маслу.
— Уезжаешь? — она подняла бровь, словно я была вороной, считающей звёзды.
— Пока нет, — ответила я. — Но я готова.
Сергей сидел у окна, глядя на улицу. Я вспомнила, как он впервые привёл меня в эту квартиру, как мы танцевали под радио, смеясь, как дети. Тогда он был моим львом, а теперь? Теперь он был как волк-одиночка, не знающий, куда бежать.
— Это из-за мамы? — спросил он, не глядя на меня.
— Из-за тебя, — я села напротив, голос мой был твёрд. — Ты не со мной. Ты между.
— Что ты хочешь? Чтобы я её выгнал? — в его голосе мелькнула тревога, как холод пробежал по спине.
— Я хочу, чтобы ты выбрал. Или мы — или её контроль.
Он долго молчал, будто мысли роились в его голове. Я вспомнила, как моя мама, мягкая, как лёгкая душа, учила меня: «Любовь — это выбор, Марин. Каждый день». Я выбрала Серёжу, но выбрал ли он меня?
Он взял телефон, набрал номер:
— Мам, нам надо поговорить.
Тамара Ивановна вошла, как тучи сгущаются перед грозой.
— Что за собрание? — голос её был острым, как язык без костей.
Сергей посмотрел на неё, потом на меня.
— Мам, я тебя люблю, — начал он, и я почувствовала, как душа не на месте. — Но это мой дом. С Мариной. Ты можешь приезжать, но не решать за нас.
Тамара Ивановна вскочила и всплеск эмоций вырвался наружу.
— Вы меня на улицу! — кричала она. — Сынка настроила.
Я молчала, чувствуя, как камень с души сваливается. Сергей стоял твёрдо.
— Мам, это не улица. У тебя есть дача, есть пенсия. Но наш дом — наш.
Она металась по кухне, собирая банки с огурцами, кота, чемодан.
— Я для тебя всё, а ты! — голос её дрожал. — Ты меня предаёшь!
— Я не предаю, — тихо сказал он. — Я выбираю свою семью.
Она уехала, бормоча о неблагодарности. Дверь хлопнула, и тишина накрыла квартиру. Я посмотрела на Серёжу, и в его глазах впервые за долгое время был светлый ум, а не тень прошлого.
Новый дом
Через месяц голубая скатерть вернулась на стол. Мы с Серёжей красили стены в спальне, выбирали новые шторы, убрали старый ковёр Тамары Ивановны, будто стирая прошлое. Квартира снова стала нашей — местом, где мы могли дышать, любить, строить будущее. Я вспоминала, как моя мама, приезжая в гости, сидела на этом диване, гладила меня по руке и говорила: «Дом — это там, где сердце поёт». Теперь моё сердце пело.
Однажды за ужином Серёжа посмотрел на меня, и в его глазах заплясали искры, как в день нашей свадьбы.
— Ты была права, — сказал он, беря мою руку. — Дом — это мы, а не метры.
Я сжала его пальцы.
— Главное, что ты это понял.
— Я боялся, — признался он. — Мама всегда была моим якорем. Но ты… Ты мой дом, Марин.
Я улыбнулась, вспоминая, как мы с братом в детстве строили шалаши во дворе, мечтая о больших домах. Мой дом теперь здесь, с Серёжей, и никакие тучи не сгустятся над нами.
Тамара Ивановна звонила редко, ограничиваясь поздравлениями. Она осталась на даче, и я надеялась, что её сердце, найдёт покой.