Тамара зябко передернула плечиками. Зря она надела легкий плащ, её ввело в заблуждение солнце, бьющее с раннего утра в окно спальни и разбудившее Томочкиного попугая Кешу. Тот начал чирикать, ругался, требовал, чтобы с его клетки сняли черную накидку. Тамариному домашнему любимцу вторили воробьи за окном, базарили, верещали и тинькали, заставляя птичку нервничать ещё больше.
— Ну что же ты, дружочек? Не спится тебе? Ах, Господи, ты, Боже мой! Шесть только, а я на ногах… — посетовала Тома, села на кровати, потянулась, вскинув вверх тонкие, изящные руки, откинула назад голову, потрясла кудряшками. — Ладно, ладно, не возмущайся!
Томочка накинула халат, завязала на худеньком животе пояс, похлопала себя по щекам и сдернула с Кешиной клетки покрывало. Попугай радостно заверещал, требуя свободы.
— Нет, вечно ты норовишь убежать! Посиди сегодня. Хочу пройтись, а после обеда полетаешь, — покачала головой Тамара, поднесла к прутьям клетки палец с длинным красным ноготком, хотела как будто почесать птицу, погладить, но Кеша шарахнулся от неё в сторону. — Так и не привык, да? Ну, впрочем, как и мой бывший муж… — Усмехнулась Тома. — Только его в клетку не посадить было, улепетнул…
Тамарочкин муж расстался с ней год назад, сказав, что «их отношения изжили себя», быстренько собрался и ушёл, не забыв прихватить торшер, пару подсвечников, которые дарила им на свадьбу Машенькина мама и фотографию себя любимого в моряцкой форме.
Так и шел он тогда по двору — с торшером, звякающим длинным, болтающимся проводом о камешки. А Тамара с грустью и недоумением смотрела мужу вслед…
В тот день тоже была Пасха. Тома напекла куличей, замахнулась на «пасху», специально для этого привезла из деревни самый настоящий, жирный, изумительный творог, радостно суетилась на кухне, потом, когда всё было готово, уложила всё в большую корзину и позвала Мишу, то ли дремавшего, то ли разгадывающего кроссворд, пойти, освятить свои кулинарные творения.
— Тома! Я тебе сто раз говорил, Бога нет и быть не может. Это миф, сказка для таких вот простушек, как ты! И вся эта суматоха, скупка яиц, противный луковый дух, когда ты красишь скорлупу, кексы эти, как их там… Куличи, да! Это всё звенья одной цепи, Тамара! Это просто бизнес. Ну и ради чего мы потащимся к какому–то батюшке святить всю твою продукцию? Нет, хватит. Надоело.
— Но раньше тебе это не казалось пустой тратой времени, Миша! — нахмурилась Тамара. — И ходили, и всё было хорошо, тебе даже нравилось, признайся!
— Ой, да я ради тебя! — махнул рукой Михаил. — Иди одна. Я жду важного звонка.
«Она» позвонила, когда Тамара уже выплывала из квартиры со своей корзинкой.
Миша взял трубку у себя в комнате, а Тамара подумала, было, схватить трубочку у телефона в коридоре, вот уже протянула руку, дотронулась до теплой пластмассы, но передумала.
Если она прямо сейчас расстроится, а то, что это произойдет, Тома не сомневалась, тогда вся Пасха, вся радость и что–то домашнее, из детства, разом разлетится на кусочки. А этого никак нельзя было допустить!
Томочкины родители были заядлыми атеистами, учеными людьми, считали, что всё можно объяснить точными знаниями и логикой, в чудеса не верили, но легенду про деда Мороза, так уж и быть, Тамаре оставили, «ребенок всё–таки»!
Любовь к образам на иконах, запаху ладана и золоту куполов на церквях привила Томе бабушка, мамина мама, Елена Викторовна. Совсем не простая, любящая лоск и знающая толк в моде, она, тем не менее, в Бога верила, внучку даже тайно крестила, пока родители были в командировке, за что, конечно, была обругана, но не сдалась.
— Зачем?! Зачем ты забиваешь ребенку голову этой чушью? — кричала Томина мама, Юля, пока Тома, плача, снимала с шеи шнурочек с простеньким, малюсеньким крестиком. — Ей жить в совершенно другом мире, мама! Люди, вон, в космос слетали, сказали, что всё там совершенно материальное, и нет никаких ангелов. Мама, ты как деревенская бабка!
Елена сначала молчала, поджав губы и комкая в руках кружевные перчатки, дорогие, купленные к ГУМе, тонкие, в паре мест уже заштопанные, но это уже мелочи. А потом, вздохнув, ответила:
— Всем людям, Юля, надо знать, что есть на свете сила, которая выше и благороднее любого человека, что, если даже тебе никто из людей не может помочь, то есть тот, кто справится, убережёт, защитит, сохранит. Иначе жизнь становится очень тяжелой и даже какой–то безысходной. Людям нужна вера в хорошее. Что в этом такого?
Юля тогда ничего не ответила, усмехнулась только и бросила Тамарин крестик в ящик комода.
Томочка его оттуда вечером забрала, спрятала у себя в шкатулочке и о том, что бабушка Лена водит её в церковь на праздники, что стоят они у икон, крестятся, зажигают свечки за упокой умерших родственников, не рассказывала. Тома умела хранить тайны.
В церкви ей нравилось. Всегда прохладно, по углам сумрак, а ближе к центру свечи, приятно пахнет. И главное, нет суеты. Тамара, уже когда подросла, любила подолгу стоять у икон и рассматривать их. Она подмечала такие мелочи на образе, что Елена Викторовна диву давалась, внучка могла в точности описать цвета, выражение лиц, что было изображено на фоне, и где виднелись трещинки. А ещё каждая икона для Томы была со своим настроением, характером.
Баба Лена научила внучку печь кулич и делать красивую, вкусную «пасху», позволяла внучке самой нести корзину к храму и обратно. И всё это в воспоминаниях Тамары было наполнено каким–то светом, непринужденной радостью от праздника. Красивые люди, красивые салфетки, красивые, разноцветные яички в лукошках, ленточки, украшавшие деревья, и крестный ход — всё было Томе по душе, а вот её маму как будто пугало, она всё твердила, что это ерунда, и закрывала поплотнее окошки, чтобы не было слышно колокольного звона.
Тамара выросла, выучилась, встретила Мишу и зажила своей жизнью. У неё была семья, в которой чтились бабушкины традиции, был муж, который как будто разделял Томочкины взгляды, отстраненный отец, «наконец живущий для себя» и вечно недовольная мама, считавшая, что дочка совсем забыла её, бросила, разлюбила,
— Мама! Ну что ты?! Просто мы заняты, дел так много! — уверяла Тамара. — Но на выходных мы обязательно приедем, слышишь?
Уже собирались ехать, но тут Юля звонила и говорила, что дома их с отцом не будет, и пусть Томочка не утруждается.
Михаил радовался, что не надо ехать, Тамара, наоборот, расстраивалась, потом звонила бабушке и ехала к ней. Юля жутко ревновала, и всё повторялось много–много раз.
Жили, но у Миши и Томы не было детей. А Миша очень хотел. И именно сына.
— Вот видишь, Тома, это всё бабушка виновата! — как будто даже довольно кричала Юлия Сергеевна. — Она тебя крестить потащила, ты там всё себе и выстудила! Ну и где твой бог, а? Чудо где?
Тамара отворачивалась, закусив губу. Никто никого не студил, просто что–то «гормональное», и врачи сказали, что это можно исправить, только потребуется время. И раз на пути Томы встретились такие врачи, значит, Бог ей помогает!
… Миша ушел на Пасху. Тамара сидела на кровати, подтянув коленки к груди и обняв ноги, будто пыталась удержать те невидимые нити, что ещё были между ней и Мишей.
Но нет. Не было.
— Ты к кому–то или просто так? — тихо спросила она. — Может быть, хотя бы погуляем напоследок? Пасха же… И погода такая хорошая…
Она тоскливо посмотрела на мужа, тот отмахнулся.
— Некогда, Тома. Ой, ну вот только не начинай. Надоело мне, понимаешь? Надоело. И вообще, какая разница, куда я ухожу?! Мы взрослые люди, давай как–то интеллигентно решим все вопросы!
Решили. Миша интеллигентно перечислил бывшей жене на счет кое–какие деньги, она же не стала претендовать на машину, да и зачем она ей, если водить не умеет…
Кроме торшера Михаил забрал из бывшего супружеского гнезда пару стульев, фарфоровый чайник с розами на пузатом боку, высокие фужеры под шампанское и дрель. Хотел ещё взять кофеварку, да махнул рукой, мол, оставил Томе с барского плеча.
Одним словом, расстались тихо, мирно. Соседи наблюдали уход торшера и Миши из окошек, зевали и садились завтракать…
…Прошёл год с тех пор, как они расстались. И вот опять Пасха. И дело даже не в дате, которая совершенно другая, а в воспоминаниях.
В день ухода Миши Тамара одна сидела на кухне и, заварив себе крепкого, до горечи, чая, ела кусочек кулича. Даже в церковь тогда не пошла, хотя любила этот радостный звон колоколов, нарядные одежды служителе. Сам воздух в их небольшой церковке становился каким–то особенным, пропитывался ванилью и сливочным кремом. Всем подругам Тома сказала, что она просто приболела, поэтому приезжать не стоит. Так и просидела одна.
От крепкого чая потом не спалось, Тома долго стояла на балконе, пробовала курить, потому что Миша забыл на столике свои сигареты, но так и не получилось, только закашлялась…
Год назад пасхальное воскресенье было ярким, звенящим, солнечным, а сегодня вообще пасмурно, обещали дожди и похолодание.
Попугайчик в клетке наблюдал, как хозяйка не спеша оделась, села перед зеркалом, подкрасила глаза, собрала в красивую прическу волосы.
Тома собиралась выйти. Ну не сидеть же бирючкой только потому, что Миша год назад от неё ушел! Заставила себя, накинула плащик, повязала на голову платок и, кивая соседям, пошла по двору.
— Христос Воскресе, Томочка! — улыбнулась ей соседка, Ирина Андреевна. — В церковь? А я попозже, сейчас внуки прикатят, все вместе пойдем! — сообщила она.
Тамара кивнула. Внуки — это хорошо. И хорошо, что «прикатят», навестят, и что будет им весело даже в такой пасмурный день. На улице пахло мокрыми прошлогодними листьями, бензином и шампунем. По тротуару и мостовой текли реки пенистой воды, которая щедро лилась из шланга трактора с большой бочкой.
Тома осторожно переступила через лужу в своих замшевых туфельках, но всё же покачнулась, чуть промочила ногу.
Тракторист посигналил ей, весело помахал. Тома рассеянно кивнула ему, вышла за ворота.
На улице было ещё мало народа, в кафе напротив сидели парочки, мило держались за руки, какой–то мужчина вел на поводке таксу. Та всё норовила кинуться в сторону, но хозяин не разрешал, подтаскивал собаку к себе.
— Не укусит! Идите смело! — то и дело говорил он прохожим.
Тома боялась собак, поэтому на всякий случай перешла на другую сторону улицы. Такса разочарованно вздохнула и пошла наконец рядом с ногами своего владельца…
Женщина завернула за угол, прошла вдоль высокого кованного забора к распахнутым настежь воротам, поправила на голове платок, перекрестилась.
Креститься её учила бабушка.
«Делай это неспешно, детка, с душой. Не просто пальцами, а со значением! Может, Богу и не надо, как некоторые говорят, но я думаю, это нам, людям, полезно, чтобы на минутку сосредоточиться, подумать!»
Тома остановилась, подняла голову вверх и посмотрела на купола. Сегодня они не горели ослепительно золотым огнем, а были сдержанно торжественны, спокойны. Но тут зазвонили колокола, брызнул из–за тучи луч солнца, рассыпался на маковке церкви искорками, Тома даже зажмурилась, как это было красиво. Словно бенгальский огонек.
Но холодный ветер погнал по небу облака, солнце опять спряталось, стал накрапывать дождь.
Тамара пошла к высокому церковному крыльцу, поднялась, вошла внутрь, встала в уголке.
Полумрак, потрескивают тонкие, светящиеся воском свечи, под сводом пересекаются бледные канатики света, исходящего из маленьких окошек.
Томе не радостно. Она и пришла–то сюда просто так, по привычке. Образы с икон смотрят на неё строго, как будто даже хмурятся.
«Постою немного и пойду. Не празднуется что–то…» — рассердилась сама на себя женщина.
И тут кто–то задел Томочкино плечо. Она повернула голову.
— Простите! — сказал басом мужчина в строгом черном костюме. — Извините. С праздником вас…
Он как будто растерялся и от этого нахмурился.
— И вас. Куличи сегодня уже не светят, — кивнула на пакет в руках мужчины Тамара. — Но это не страшно, бабушка говорила, что на Пасху всё равно можно принести.
— Да? Я, признаться, в этом ничего не понимаю, вырос в военном городке, мои родители были… Ну… Далекие от церкви люди. Меня Игорем зовут, — зачем–то добавил он.
— Тамара, — кивнула женщина. — Мои мама с отцом тоже… А вот бабушка верила. И меня научила.
— Я жил у бабушки всего один раз. На Пасху она тоже водила меня в храм. Но мне было–то лет пять, я ничего не запомнил. И думал, что мне это не надо. А вот теперь бабушки нет, месяц назад это случилось… И я шёл мимо церкви сегодня, у бабушки тут квартира недалеко, она любила куличи, я купил, не знаю, зачем… И заглянул в церковь.
Тамара слушала его, а сама разглядывала иконы. Игорь же смотрел на её профиль, тонкий, красивый, в обрамлении светло–голубого платка, на опушенные густыми ресницами глаза, на по–детски пухлые губы.
Женщина смутилась.
— Здесь красиво. Года четыре назад делали реставрацию, восстановили фрески на своде. Иконы тоже удивительные. Живые как будто, — Тома улыбнулась. — Извините, вам это, наверное, кажется смешным?
— Нет. Я, правда, ничего не понимаю в живописи, тем более в церковной, но… — замотал головой Игорь.
Стоящие впереди старушки обернулись, шикнули на его бас.
— Извините! — хотел сказать Игорь тихо, но получилось опять не так. — Ну голос у меня такой… Даже в школе ругали за это.
Тамара опять улыбнулась.
— Пойдемте, я вам тут всё покажу, — предложила она.
Они медленно бродили по храму, Тома рассказывала об иконах, то просила Игоря посмотреть на них сбоку, то издалека, то, наоборот, приблизиться.
— Они, эти лики, всегда разные! Сегодня грустные, — пожала Тома плечами. — Хотя праздник.
— Нисколько они не грустные. Просто строгие. А вот вы… У вас что–то случилось? — Игорь опять басил, и старушки опять шикнули, закатили глаза.
— Нет. Нет, всё хорошо. Вам показалось. — Тамара покраснела. Не хватало ещё совершенно чужому мужчине рассказывать о том, что Миша, её муж, ушел на Пасху.
— Хорошо, будем считать, что показалось. Хотя вы обманываете. Тогда… Тогда, может быть, если вы не спешите, выйдем отсюда и выпьем по чашке кофе? Простите, если это покажется вам назойливостью, но я думаю, так будет лучше. Иначе эти достойнейшие прихожанки просто вытолкают меня сами. — Игорь покосился на бабулечек.
Те отчего–то заулыбались ему, одна даже подмигнула.
— Нет, кофе я не хочу. Можно просто пройтись. За церковью есть небольшой сад. Конечно, сейчас ещё ничего не цветет и прохладно, но всё равно…
Они вышли, Игорь подал Тамаре руку, решив, что она сама со ступенек не спустится.
Тома оперлась на его ладонь, сильную, очень мягкую, и тут сзади кто–то споткнулся о приступочку у двери. Этот стук Тома знала очень хорошо. Так бабушка, выходя, всегда спотыкалась и ударяла тросточкой о деревяшку. Надо же…
Тамара обернулась, вглядываясь в темноту прохода, но, конечно, никого там не было. Показалось…
В садике потихоньку зацветала вишня, по земле рассыпался ковер из желтых, синих, фиолетовых первоцветов, самый смелый тюльпан гордо вскинул головку и показал бокальчик темно–красного цветка.
Тамара вдруг рассказала Игорю про бабушку, про то, как та любила этот садик, вон ту лавочку, всегда сидела тут, уставшая после прогулки.
— А хотите кулич? Ну, если кофе вы не хотите, то, может быть… — Игорь зашуршал пакетом, вынул небольшой, завернутый в красивую бумагу куличик. — А чай я сейчас принесу. Там же продают? Я видел…
Пока Тамара растерянно держала кулич, он сбегал за стаканчиками с малиновым чаем, поставил их на столик, разложил салфетки. Дождь перестал, стало мягче, погода как будто разгулялась, сама обрадовалась наконец, заулыбалась, растянув небо в улыбке. И облака куда–то подевались, выпустив наружу канареечное, яркое солнце.
… Они отламывали от куличка кусочки прямо руками, сыпалась на подол Томиного платья глазурь, крошки шоколада, но её это не смущало. И малиновый чай был удивительно вкусный, сладкий, пахнущий летом.
Миша никогда вот так с ней не сидел. Он водил Томочку в ресторан, долго изучал там меню, кусал губы, хмурился, звал официанта, расспрашивал того про блюда, вздыхал. И каждый раз потом ругался, что вышло дорого, и лучше был ели дома.
С Игорем было легко и просто, он рассказывал о том, как баба Нина учила его, пятилетнего, доить корову в деревне, куда приехали к кому–то в гости, как гонял его по двору петух Петенька, а большущий лохматый пес Трезор так и норовил положить свои мокрые от росы передние лапы на мальчишеские плечи и облизать меленького гостя своим шершавым языком.
— А я боюсь собак! — сообщила Тома.
— И зря. Трезор очень хороший был. Его бы вы не испугались. Подождите, вам же руки надо помыть. Сейчас! Я воды принесу.
Игорь опять убежал, а Тома почувствовала вдруг, как кто–то опустился радом с ней на лавочку.
— Христос Воскресе, бабуля, — тихо сказала женщина, зажмурилась, открыла глаза.
Бабушка ничего не ответила, но как будто обняла внучку за плечи, стало тепло и радостно.
Пришел Игорь, стал, как маленькой, вытирать Томе ладошки, приговаривая, что она «заляпалась», Томка удивленно смотрела на него, ей стало весело, как в детстве, что–то шевельнулось в памяти, но тут же упорхнуло испуганным воробышком…
Потом выяснится, что бабушки Игоря и Томочки хорошо знали друг друга, дружили, вместе иногда ходили девчонками купаться в Сосновый бор. И Игоря тома уже видела. Бабушка Нина и баба Аня, Томочкина бабуля, стояли тогда в очереди у булочной за хлебом, свежим, только–только привезли. Тамара крутилась рядом, Игорёк следил за ней взглядом, прячась за бабушкины руки, потом высунулся, зачем–то показал язык. Томка погрозила ему пальцем, а потом забыла об этом мальчишке. До поры до времени…
… — Ну как тут не верить в чудеса! — с гордостью говорил Игорь, когда знакомил свою невесту Тому с друзьями. И рассказывал, как случайно забрел в церковь, натолкнулся на Томочку, и всё, влюбился.
И ни на одну Пасху Тамара больше не грустила. Некогда было. У них с Игорем двое детей, мальчишки, и большой пёс Трезор. Какая уж тут тоска!
Попугай Кеша до сих пор не поймет, откуда хозяйка притащила этого высоченного, басовитого мужчину, и почему они теперь живут все вместе, да ещё потом принесли откуда–то детей.
Кеша всё норовит поглядеть на улицу через окошко, что же там за такой мир, откуда приходит счастье, а синицы дразнят его и смеются. Кеша старается не обращать на них внимания. Всё же он интеллигентный попугай, вот, при семье живет, на полном довольствии. Солидно!..
Дорогие друзья! С праздником Светлой Пасхи! Христос воскрес! Пусть Бог гранит нас от бед, даёт силы и помогает жить в радости!
С праздником!
