Анна села на край дивана, как будто тот был минным полем. Ноги не слушались, руки дрожали, а взгляд был таким, как у человека, который только что узнал, что его дом продали без его ведома. Хотя нет. Хуже. Она только что вытерла сопли с лица сына, выкинула из холодильника вонючую селёдку, которую кто-то зачем-то притащил в банке без крышки, и услышала за дверью противный голос:
— Ну что, моя красавица, опять без халата? Ты бы хоть при ребёнке приличнее выглядела. — сказала Вера Ивановна, вваливаясь в квартиру как ураган, которому не сказали, что шторм отменили.
Анна даже не успела вставить ни слова, как та уже повесила своё пальто — конечно же, в коридоре, где нет ни одного крючка, кроме как на двери, которую теперь нельзя закрыть.
— А мы тут чаёк попить решили. Где Миша? Опять болеет? Ты всё-таки слабая мать, Анечка. — продолжала свекровь, устраиваясь на кухонной табуретке, как будто её здесь ждали с флажками и медалями за вторжение.
— Миша спит. И давайте без ваших замечаний, Вера Ивановна. Я не из тех, кто в три года вводит детям глютен по расписанию. — спокойно, но с ядом ответила Анна, открывая шкаф и силой воли не бросая в женщину первую попавшуюся кружку.
— Ты-то не из тех, это я уже поняла. Ты у нас — свободный стиль, да? Каши не варит, ребёнка не причёсывает, мужа гоняет. Где Алексей, кстати? — она сказала это так, как будто Алексей — их общий кот и убежал с соседкой.
Анна вздохнула. Вот этот вопрос был ключом ко всем дверям, за которыми пряталась её усталость, боль, злость и тихая, почти подлая, зависть к тем, у кого нет свекрови.
— Алексей на работе. Где ему ещё быть? С вами же не вязать сидеть. — ответила она, открывая чайник. Руки снова дрожали. Не от страха. От усталости.
— Работа — это святое, Анечка. Ты бы сама чем-нибудь занялась. Говорят, женщины сейчас не только варить умеют, но и деньги зарабатывать. А ты всё дома сидишь. — свекровь язвительно улыбнулась и понюхала свои пальцы. — Кстати, у тебя мыло в туалете воняет. Купи нормальное.
У Анны в голове пронёсся список из двадцати трёх способов убийства без следов. Ни один из них не подходил — слишком много шума, да и соседка снизу слышит, как она шепчет «чёрт» при падении расчески.
— Мыло куплю. Только не для вас. — прошипела она сквозь зубы.
С кухни вышел Миша, заспанный, с одним носком и волосами, торчащими в разные стороны.
— Баб, а ты опять у нас? — протянул он, потирая глаз.
— Да, мой зайчик. Ты ж знаешь, бабушка к тебе приходит, не к твоей... — и тут она специально замолчала, глядя на Анну как королева на служанку, которую застали с украденной ложкой.
Анна схватила Мишу за руку:
— Идём, зайка. Нам надо зубки почистить. — и, не дожидаясь, потащила его в ванну, даже не закрыв за собой дверь. Потому что — смысл?
Алексей пришёл домой с выражением лица, как будто ему наступили на любимый проект на работе.
— Ты опять её пустила? — спросил он сразу, даже не поздоровавшись.
— Ты серьёзно? Я, по-твоему, охранник в нашем подъезде? Она ввалилась, как ледокол в Карибское море! — Анна вскинулась, скрестив руки на груди. — А ты что сделал, Алексей? Может, ты её остановил? Позвонил? Сказал: мама, хватит?
— Ну она же мама... — пробормотал он, отводя взгляд. — "Ей тоже непросто."
Анна на секунду замерла, а потом взорвалась.
— А мне, бл@дь, просто?! Я сплю по три часа, слушаю, как твоя мать говорит, что у меня ноги кривые, и терплю, что она тащит в дом свои банки с хреном, которые потом взрываются в холодильнике! У тебя есть яйца, Алексей, или ты их оставил у мамы под подушкой?!
Он подошёл ближе.
— Не ори при ребёнке.
— Он в наушниках. У него сейчас мультики. Не тебе ли похуй было, когда ты рыдал у мамы на плече, что я плохая жена?! — Анна тряслась. Голос сорвался. Глаза налились слезами. — Хочешь — иди. Но без сына. Я не отдам Мишу в эту мясорубку.
Он молчал. Глядя на неё, как будто перед ним стояла не мать его ребёнка, а чужая женщина, у которой он просит прощения за что-то, сам не зная за что.
Через неделю всё рухнуло.
Вера Ивановна позвонила Анне вечером.
— Ты не против, если мы заберём Мишу на неделю к нам? Алексей говорит, тебе нужно отдохнуть. Да и комната у нас освободилась — Ольга съехала. Пусть ребёнок сменит обстановку.
Анна поняла, что её просто аккуратно, мерзко, как делают в дорогих отелях, выносят за пределы.
— Вы что, охренели? — спросила она, почти шёпотом, но в этом шёпоте было столько ярости, что соседи, наверное, услышали.
— Я тебе не позволю. Вы с Алексеем сошли с ума, если думаете, что я отдам сына туда, где решают без меня. Я тебе не отдам его. Ни на день. Ни на час.
Телефон молчал. Но в этом молчании было что-то липкое, как варенье, разлитое на столе — ты не сразу замечаешь, но оно уже на руках.
— Ты сама всё портишь, Аня. — сказала свекровь и повесила трубку.
А внизу, под почтовыми ящиками, Анна случайно услышала разговор. Алексей говорил с Ольгой. Громко. Злостью.
— Да она еб@нулась. Хочет, чтоб я ушёл. Мать говорит — забирай ребёнка, он всё равно с ней ничего не видит. Я думаю — может, правда? Я не могу больше жить, как между двух луж. То она ревёт, то мать давит. Честно — я устал.
Анна стояла в тени. И в тот момент всё стало ясно. Не страшно, не обидно, не больно. Просто — понятно.
***
Через неделю после того, как Алексей ушёл — не хлопнув дверью, не забрав даже зубную щётку, просто исчезнув в туманном мареве мартовского утра — в дверь постучал курьер. Тонкий, бледный, с глазами замученного студента. И вместо пиццы — повестка.
Анна долго смотрела на конверт, не открывая. Руки дрожали. Сама не знала — от страха или от злости. Миша в это время смотрел мультики, захлёбываясь чайком с печеньем, и ничего не подозревал.
— Да чтоб ты, Лёша, подавился своей мамой, — пробормотала она, наконец рванув бумагу.
"Заявление о психологическом насилии в семье. Судебное разбирательство — такого-то числа, такого-то месяца."
Психологическое насилие, блядь. Она села на подлокотник дивана, потому что ноги моментально стали ватными.
— Ты совсем с ума сошёл, кретин? — прошептала она в воздух, глядя в окно.
Он подал. Он, который десять лет сидел у маминой юбки и молчал, когда Анну в доме унижали как служанку. Он, который ни разу не встал на её сторону. И теперь — жертва.
Позднее, когда дело дошло до первого заседания, Анна стояла в коридоре суда, среди облезлых стен и одинаковых лиц, как будто она случайно попала в плохой советский сериал.
Алексей пришёл с Вертой Ивановной. Вера, как всегда, в своём костюмчике «школьная завучка» и с выражением лица, будто ей обязаны вручить орден за материнский подвиг.
Анна только усмехнулась.
— Какая милая сцена. Осталось только плед и мыльную оперу включить, — пробормотала она, закуривая прямо перед входом, несмотря на знаки «не курить».
Он посмотрел на неё с укором.
— Я знал, что ты будешь вести себя, как обычно, — сказал он холодно, поправляя галстук, который она же ему когда-то и покупала.
— Как? По-человечески? В отличие от некоторых? — она усмехнулась, выпуская дым ему в лицо.
— Анна, ты патологически агрессивна. Даже сейчас. — Он скрестил руки на груди, как адвокат на первом курсе.
— А ты — патологически тупой. И, судя по всему, слабый настолько, что даже уход твой — это не уход, а подлянка с доставкой через суд.
Она не смотрела на него. Смотрела на пол. Там валялась рассыпавшаяся пуговица. Почему-то стало обидно.
В зале заседаний было душно. Судья — женщина лет пятидесяти с измученным лицом — сразу дала понять, что настроена решительно.
— Итак. Истец обвиняет ответчицу в систематическом психологическом давлении. Просит ограничить общение с несовершеннолетним сыном. Ответчица, вы готовы что-то сказать?
Анна встала.
— Да, я готова. Я готова сказать, что мой бывший муж — тряпка, которую всю жизнь мяла его мать. Я готова сказать, что в этом браке я была одна. Я тянула ребёнка, я держала этот дом, пока они с мамочкой обсуждали, как мне "надо быть помягче". Я молчала, когда Вера Ивановна называла меня "нахлебницей" за ужином. Но теперь молчать не собираюсь.
В зале наступила тишина. Даже протоколистка перестала печатать.
А потом началось шоу.
Алексей достал скриншоты переписок. Какие-то вырванные из контекста фразы, якобы написанные Анной. Он уверял, что она «унижала его как мужчину», что говорила при сыне, будто он «никчёмный», что она «запрещала ему видеть ребёнка» и что «давила морально».
— А теперь мы подошли к моменту, когда трус пытается назваться жертвой, — сказала Анна, подперев щёку рукой.
Но дальше стало хуже. Потому что на следующем заседании он притащил Ольгу. Да-да, ту самую Олю, сестру, которая по жизни была тенью мамы и всегда смотрела на Анну с видом «вот же ей повезло, шлюхе».
Ольга вышла к судье с видом мученицы.
— Анна не раз позволяла себе... хм... странные вещи. Я лично слышала, как она кричала на Алексея. Один раз она даже толкнула его. Было очень страшно. Миша плакал.
Анна в этот момент так сжала ручку, что та треснула.
— Ты, Оля, если так любишь драму, сходи в театральный кружок. И не надо врать. Это ты тогда наорала на него за то, что он не захотел с тобой играть в "Монополию", пока я готовила ужин. Ты его в детстве за волосы таскала, а теперь прикинулась сестрой милосердия.
Судья поморщилась.
— Без выкриков, пожалуйста.
И всё же — поворот случился. Его мать, стараясь добавить драматизма, сама себя подвела. Вера Ивановна, в порыве гнева, сказала:
— Я десять лет пыталась вытащить моего сына из этой грязи! Я следила за тем, чтобы он не превратился в тряпку, как её отец! Я сама заставила его уйти, иначе он бы остался у неё навечно!
В зале повисла тишина.
Анна повернулась к судье.
— Вы это слышали? Она только что призналась, что именно она настояла на уходе. Что вся эта ситуация — её идея. А теперь её сын подаёт на меня в суд, прикрываясь её же словами.
Судья смотрела на Верту Ивановну, как учитель на двоечника, который забыл, что контрольная — сегодня.
В этот момент в зал заглянул Миша. Его привела няня, которую Анна наняла на время разбирательства. Мальчик стоял в дверях и смотрел прямо на Алексея.
— Пап, а ты правда больше не хочешь жить с нами?
Алексей замер. Все замерли.
И всё. Дальше говорить не пришлось.
***
Анна стояла у окна и жевала ноготь. Некрасивая привычка. Вредная. Но уж лучше грызть ноготь, чем сожрать кого-нибудь живьём. Потому что хотелось. Ох, как хотелось.
Алексей объявился спустя неделю после суда. Не в дверь, не по-человечески. А письмом — аккуратным, с гербовой печатью. Мол, подал заявление на полное лишение её родительских прав.
— Ах ты, сука лысая… — выдохнула она, вцепившись в подоконник. Ноготь хрустнул. — Ты ж сам съехал, сам суд продухарил… и ты ещё будешь ребёнка отбирать?
Она покрутила бумагу в руках, как будто это был билет в ад, и раздумывала — сжечь или съесть. Но вместо этого она набрала номер.
— Мам? Привет. Можешь Мишу завтра забрать? У меня тут начинается второе пришествие.
— Что случилось?
— Лёша в суд подал. Хочет меня прав лишить. Полностью. Без права переписки, так сказать.
— Ты издеваешься? А он с головой дружит?
— Неа. Видимо, поссорились.
На том и закончили.
Утром в квартире пахло кофе, потом — нервами, потом — валерьянкой. Анна поехала к адвокату. Опять. За последнюю неделю она стала узнаваема у охраны. Ей кивали как родной.
Иван Аркадьевич сидел в кабинете, раскачиваясь на стуле и ковыряя в зубах. Он был из тех, кто может обсуждать развод и жаркое одновременно.
— Он что-то нарыть пытается. Просто так такие дела не заводят, — буркнул он, листая бумаги. — Ты в жизни не сидела нигде? Без наркотиков, психушек, алиментов за левую дочь?
Анна побледнела.
— Нет… ну, почти нет. То есть, психушка… была, но это не то, что ты подумал.
— Скажи сразу. Всё. Потому что если Алексей припрётся с бумажками, мы с тобой по миру пойдём. А не по суду.
Она сглотнула. Горло сдавило. Она двадцать лет молчала. Даже маме не рассказывала. Даже себе.
— Мне было семнадцать. Там… история была, ну… меня тогда на таблетках держали. После одной попытки… уйти.
— Суицид?
— Да. Ну, попытка. Там дурацкий роман был. Препод по физике. Всё как в дешёвом сериале.
— Фамилия?
— Миронов. Виктор Васильевич.
Иван Аркадьевич прищурился.
— А ты знаешь, что у твоего бывшего батя Миши — учитель физики по образованию?
Анна обмерла.
— Ты… хочешь сказать… это… связанно?
— А давай проверим. Судя по всему, Алексей что-то знает. Значит, кто-то ему рассказал. Или он сам нарывал. А если нарывал, то, возможно, и Миронова нашёл.
Он встал, хрустнул шеей и ушёл из кабинета, будто пошёл по грибы.
Анна осталась сидеть одна. Стул был жёсткий, солнце било в окно, а в голове стоял визг тормозов, как в тот день, когда она в мокрых джинсах стояла на крыше общаги и смотрела вниз.
Через два дня суд. Промежуточный. Формальности. Алексей пришёл — выглаженный, как будто только что из химчистки души. Рядом адвокатка — новая, молоденькая, с глазами, которые могли проклясть.
Анна надела чёрное платье. Не в знак траура, а потому что она знала — чёрное стройнит и защищает. Особенно, когда вся жизнь идёт под откос.
— Анна Валерьевна, вы подтверждаете, что ранее проходили лечение в психиатрической клинике?
— Подтверждаю. Это было двадцать лет назад. После эмоциональной травмы. Я не представляю угрозы ни себе, ни сыну.
Алексей только усмехнулся. Сидел, как на спектакле.
— Подтверждаете, что скрыли этот факт от супруга?
— А вы когда-нибудь пробовали рассказать человеку, что вас лечили таблетками, потому что вы хотели сдохнуть после того, как вас бросил взрослый мужик, спавший с вами, пока вы были несовершеннолетней? — резко, с лязгом, сказала она, и в зале стало тихо.
— Прошу записать в протокол! — вспыхнула адвокатка Алексея. — Подсудимая признаёт, что находилась в отношениях с учителем, находясь в возрасте до 18 лет! Это прямое нарушение закона!
Судья нахмурился.
— Это была попытка самоубийства. А не статья. Закрытое дело. Никто никого не судил. Вы используете детские травмы как инструмент давления. И это, между прочим, тоже насилие.
Алексей вскочил.
— Да она неадекватная! Она мне ни слова не сказала за десять лет брака! А я потом узнаю, что мой ребёнок — от женщины с диагнозом!
— Заткнись, Лёша, — сказала Анна тихо, но с такой сталью в голосе, что он сел. — А ты мне про диагноз говорил, когда в постели просил «погрубее»? Или когда Мишу делал, пьяный как сапожник, на полу в прихожей?
Судья стукнул молотком.
— Откладываем слушание. До получения заключения независимой экспертизы. И… пожалуйста, поуважительнее друг к другу.
Анна вышла из зала на ватных ногах. Сердце било так, как будто там кто-то барабанил изнутри.
— Ну и клоунада… — буркнул Иван Аркадьевич. — Но ты выступила огонь. Если б был Оскар за честность — дали бы тебе. Посмотрим, что всплывёт дальше. Думаю, он не остановится.
Она остановилась, уставилась на него.
— А я не дам ему. Ни Мишу, ни своё имя. Ни куска своей жизни. Не на тех напал.
***
Анна проснулась в четыре утра от звонка. Не гудка, не вибрации, а именно — звонка. Старого, как бабушкин звонок у подъезда. Из тех, что в мозг впиваются.
— Мам, он меня разбудил. Я не хочу у него быть. Забери меня, пожалуйста.
Голос Миши — тихий, почти шёпот, будто он звонил с окопов.
— Где ты, сынок? Ты у него дома?
— Нет. Мы у какой-то женщины. Он сказал, что это его друг. Но она… странная. И мне страшно.
Сердце Анны ухнуло вниз, как железный болт в колодец.
— Миша. Сиди на месте. Никуда не уходи. Я выезжаю.
Она вскочила, схватила ключи, забыла телефон, потом вернулась, потом снова забыла, потом вылетела на улицу босиком в тапках и только у подъезда сообразила, что на ней халат и трусы. Вернулась. Переоделась. Уже на ходу написала адвокату: "Увез ребёнка к чужой бабе. Забираю. Потом всё расскажу."
***
Через час она стучала в железную дверь панельки на окраине. Открыла женщина лет сорока пяти, в халате и с румянцем пьяного вечера.
— Вы кто, мать вашу?..
— Анна. Мать. Не "мать вашу", а та, чьего сына сейчас здесь незаконно удерживает ваш дружок Алексей.
Из комнаты вылез Миша, в кофте наизнанку. Увидел её — и расплакался. Вцепился, как котёнок, уткнулся в живот.
— Вещи в пакете. Быстро. И если Алексей появится — скажи ему, что я иду в опеку. А если ты ему поможешь — я подниму всех юристов Москвы. Я выжгу эту историю из жизни дочиста. Я тебе не шучу, подруга.
Она не шутила. Женщина поняла. Отошла. Миша собрал вещи. Они уехали.
***
Через два дня Алексей явился в суд — не один. С ним была блондинка лет тридцати, держащая за руку ребёнка.
— Это мой сын, — сказал он, не глядя на Анну. — Я хочу признать отцовство.
В зале зависла тишина.
Судья отложил бумаги, снял очки.
— Прошу пояснить. Вы заявляете, что у вас есть ребёнок вне брака?
— Да. Я узнал о нём недавно. Хочу оформить отцовство.
— Мать ребёнка где?
— Вот.
Он кивнул на блондинку. Та молчала, как под гипнозом.
— Вы понимаете, что находитесь в процессе по делу о лишении родительских прав в отношении другого ребёнка?
— Понимаю. Но это не меняет того, что я хочу быть отцом для своего младшего сына.
Судья покрутил ручку в пальцах.
— Это не меняет, но добавляет. Анна Валерьевна, вам есть что сказать?
Анна встала. Медленно. Как будто за эти месяцы старость прошла по ней трактором.
— Да. Я хочу прекратить все суды. Я не хочу бороться за права. Я просто хочу забрать ребёнка и жить с ним. Без страха. Без давления. Без театра. Я прошу суд признать, что Алексей, увезя ребёнка к незнакомой женщине без моего ведома, нарушил условия соглашения. Он…
Она запнулась.
— Он использует детей как оружие. У него их теперь двое. Пусть играет в войнушку один.
Миша сидел рядом. Положил руку ей на плечо.
Судья кивнул.
— Решение будет готово в течение недели. До этого момента ребёнок остаётся с матерью. Отец получает временный запрет на контакты без согласия суда.
***
Через пять дней решение было вынесено: отказ в лишении родительских прав, ограничение общения отца с ребёнком до психологической экспертизы.
Алексей не пришёл.
Зато пришло письмо. Ручкой, в конверте. Не по e-mail. По-старинке. Запахло девяностыми.
"Анна. Я проиграл. Не только суд. Я проиграл тебя, сына, себя. Мне надо было раньше понять, что ты не против меня — ты за себя.
Спасибо, что не сломала меня до конца.
Сына не отбираю. Забудь обо мне.
Лёша."
Она перечитала три раза.
Сожгла на балконе. Без пафоса. Просто бросила в миску и подожгла спичкой.
***
Прошло две недели.
Они с Мишей ели макароны с сосисками. Смотрели «Назад в будущее». Она на третьем бокале вина. Он на второй порции.
— Мам, а у тебя был какой-нибудь мужик до папы?
Она чуть не подавилась сосиской.
— Был. Дурак.
— Сильно любила?
— Как последний идиот.
— А он?
— Он любил себя. Но я выжила. А это значит — всё остальное фигня.
Он кивнул.
— Ты сильная.
Она рассмеялась сквозь слёзы.
— А ты — мой герой, Мишка.
КОНЕЦ