"Московский Златоуст": рождение легенды русской адвокатуры
В истории русского права и ораторского искусства имя Федора Никифоровича Плевако (1842-1909) занимает особое, легендарное место. "Московский Златоуст", как его называли современники, сравнивая его красноречие с даром великого византийского проповедника Иоанна Златоуста, был не просто блестящим адвокатом, но настоящим артистом судебной трибуны, мастером слова, психологом, способным переломить ход самого безнадежного дела и вызвать у присяжных и публики бурю эмоций – от слез сострадания до гомерического хохота. Его речи растаскивали на цитаты, а судебные казусы с его участием превратились в анекдоты, которые до сих пор рассказывают как образцы юридического остроумия и находчивости.
Федор Плевако был человеком своего времени, продуктом той великой эпохи реформ императора Александра II, которая коренным образом изменила облик России. Одной из важнейших реформ стала Судебная реформа 1864 года. Она вводила в России новые, прогрессивные для того времени принципы судопроизводства: гласность, состязательность сторон (обвинения и защиты), независимость судей (хотя бы относительную) и, главное, – суд присяжных заседателей по уголовным делам. Именно появление суда присяжных, где вердикт выносили не чиновники, а двенадцать обычных людей "из народа", открыло дорогу для расцвета судебного красноречия и выдвинуло на первый план фигуру адвоката-защитника (присяжного поверенного), способного убедить присяжных в невиновности или заслуживающем снисхождения положении своего подзащитного.
Плевако стал одной из ярчайших звезд этой новой русской адвокатуры. Его происхождение было не вполне ясным (отец – надворный советник В. И. Плевак, возможно, из польской шляхты или белорусских крестьян; мать – крепостная калмычка), что, возможно, придавало ему особую энергию и стремление пробиться наверх. Он получил прекрасное юридическое образование на юридическом факультете Московского университета, который окончил в 1864 году, как раз к началу судебной реформы.
С первых же шагов на адвокатском поприще Плевако проявил свой незаурядный талант. Он обладал удивительным даром слова: его речь была образной, яркой, эмоциональной, но при этом логичной и убедительной. Он мастерски владел интонацией, паузой, жестом. Его глубокий, бархатный голос завораживал слушателей. Он умел говорить просто о сложном, находить путь к сердцу и разуму как образованной публики, так и простых присяжных из мещан или крестьян.
Но главным его оружием была не только форма, но и содержание. Плевако обладал глубоким знанием человеческой психологии, умел разглядеть за сухими фактами дела живую человеческую драму, понять мотивы поступков своего подзащитного, вызвать к нему сочувствие. Он не боялся браться за самые сложные и запутанные дела, часто защищая "маленьких людей" – крестьян, рабочих, женщин, – ставших жертвами несправедливости или тяжелых жизненных обстоятельств. Его гуманизм, сострадание к человеческому горю сочетались с независимостью суждений и гражданским мужеством. Он не боялся критиковать несовершенство законов, произвол властей, общественные предрассудки.
Слава о Федоре Плевако быстро разнеслась по всей России. Присутствовать на процессе с его участием считалось событием. Залы суда были переполнены. Его речи печатались в газетах, обсуждались в салонах и на улицах. Он стал не просто адвокатом, а общественным деятелем, моральным авторитетом, к чьему голосу прислушивались. Его имя стало легендой еще при жизни. И, как всякая легенда, она обросла множеством историй и анекдотов, прекрасно иллюстрирующих его уникальный талант и неповторимый стиль.
Ирония как оружие: Плевако против обвинения и абсурда
Одной из самых сильных сторон ораторского таланта Плевако было его непревзойденное чувство юмора, иронии и сарказма. Он умел не только растрогать присяжных, но и рассмешить их, доведя аргументы обвинения до абсурда, высмеяв казенную риторику или формализм закона. Его ирония была не просто украшением речи, а мощным оружием, обезоруживавшим противника и склонявшим симпатии зала на сторону защиты.
Классическим примером такого рода стала защита старушки, укравшей жестяной чайник стоимостью 50 копеек (по другим версиям – 30 копеек). История эта настолько хрестоматийна, что ее рассказывают на всех юридических факультетах. Дело было ясное: кража налицо, вина очевидна. Прокурор, зная о магическом воздействии речей Плевако на присяжных, решил сыграть на опережение. Он сам произнес речь, полную сочувствия к подсудимой: да, старушка бедна, горькая нужда толкнула ее на этот поступок, кража незначительна, она вызывает не негодование, а лишь жалость... Но! – патетически воскликнул прокурор, – собственность священна! Если мы позволим людям безнаказанно посягать на нее, даже на такой пустяк, как старый чайник, то рухнут основы государства, погибнет Россия!
Казалось бы, после такой речи у защиты не оставалось аргументов. Но Плевако не был бы Плевако, если бы не нашел выход. Он поднялся и, обращаясь к присяжным, произнес свою знаменитую отповедь, ставшую шедевром судебной иронии:
"Много бед и испытаний пришлось перетерпеть России за ее более чем тысячелетнее существование. Печенеги терзали ее, половцы, татары, поляки. Двенадцать языков обрушились на нее, взяли Москву. Все вытерпела, все преодолела Россия, только крепла и росла от испытаний. Но теперь... теперь... старушка украла старый жестяной чайник ценою в пятьдесят копеек. Этого Россия уж, конечно, не выдержит, от этого она погибнет безвозвратно!"
Эффект был ошеломляющим. Громовой хохот в зале суда сменился оправдательным вердиктом присяжных. Плевако не стал оспаривать факты или закон. Он лишь довел до абсурда пафос прокурора, использовав прием reductio ad absurdum. Своей убийственной иронией он показал всю несоразмерность между мелким проступком несчастной старушки и "гибелью России", к которой апеллировал обвинитель. Он обратился не к букве закона, а к здравому смыслу и чувству юмора присяжных. И победил.
Другой анекдот прекрасно иллюстрирует быстроту реакции и находчивость Плевако не только в зале суда, но и в повседневном общении. К нему обратился за помощью некий простоватый, но весьма состоятельный купец. Плевако, выслушав суть дела, согласился взяться за него и сразу же попросил аванс. Купец, человек старой закалки, не привыкший к новомодным французским словечкам, удивленно переспросил:
— А это что ж такое, аванс-то?
Плевако, не растерявшись, нашел понятное для купца объяснение:
— Задаток знаешь?
— Знаю, батюшка, как не знать! – обрадовался купец.
— Так вот, – заключил Плевако, – аванс в два раза больше!
Эта шутливая реплика не только разрешила коммуникативное недоразумение, но и показала умение Плевако находить общий язык с любым клиентом, используя юмор и смекалку. Он был не только великим оратором, но и тонким психологом, умевшим говорить с людьми на их языке. Ирония и остроумие были таким же неотъемлемым элементом его личности и стиля, как и глубокое сострадание и блестящее знание законов.
Глас народа, глас Божий? Апелляция к совести присяжных
Суд присяжных, введенный реформой 1864 года, коренным образом изменил характер российского судопроизводства. Решение о виновности или невиновности подсудимого теперь выносили не коронные судьи-чиновники, а двенадцать обычных людей, "судивших по совести". Это открыло огромные возможности для адвокатов, умеющих воздействовать не только на разум, но и на чувства присяжных, апеллировать к их жизненному опыту, моральным ценностям, религиозным убеждениям. И Федор Плевако был непревзойденным мастером такого психологического и нравственного воздействия.
Он прекрасно понимал, что присяжные – это не бездушные автоматы, применяющие закон, а живые люди со своими страстями, предрассудками, состраданием. И часто он строил свою защиту не на опровержении улик или юридических тонкостях, а на апелляции к совести, милосердию, здравому смыслу "судей от народа".
Хрестоматийным примером такой тактики стала защита священника, обвиненного в тяжком грехе (характер преступления в анекдоте обычно не уточняется, но подразумевается нечто серьезное, возможно, связанное с нарушением церковных канонов или даже уголовным деянием). Вина священника была полностью доказана уликами и свидетельскими показаниями. Более того, сам подсудимый во всем сознался и раскаялся. Положение защиты казалось абсолютно безнадежным. Прокурор произнес обвинительную речь, требуя сурового наказания.
И тогда слово взял Плевако. Он не стал оспаривать факты. Его речь была предельно короткой и обращена не к закону, а к сердцу присяжных:
— Господа присяжные заседатели! – сказал он. – Дело ясное. Прокурор во всем совершенно прав. Все эти преступления подсудимый совершил и сам в них признался. О чем тут спорить? Но я обращаю ваше внимание вот на что. Перед вами сидит человек, который тридцать лет отпускал вам на исповеди грехи ваши. Теперь он ждет от вас: неужели вы не отпустите ему один раз его грех?
Эффект этих простых слов был подобен разорвавшейся бомбе. Плевако перевел дело из юридической плоскости в нравственно-религиозную. Он напомнил присяжным (среди которых, несомненно, было много православных верующих) об их собственном опыте исповеди, о таинстве прощения грехов, о милосердии, которому учит христианство. Он поставил их перед моральным выбором: могут ли они, сами грешные и получавшие отпущение грехов от этого священника, теперь осудить его за его падение? Присяжные совещались недолго и вынесли единогласный оправдательный вердикт.
Этот случай – яркий пример того, как Плевако умел находить неожиданный ракурс, апеллировать к глубинным чувствам и ценностям присяжных, использовать их жизненный и религиозный опыт. Он как бы говорил им: "Судите не по закону формальному, а по закону совести, по-человечески". И часто этот призыв к милосердию и здравому смыслу оказывался сильнее любых улик и статей закона.
Подобную тактику Плевако использовал и во многих других делах, особенно когда защищал представителей низших сословий – крестьян, рабочих, мещан, – обвиняемых в преступлениях, часто совершенных в состоянии отчаяния, нужды или под влиянием алкоголя. Он умел показать присяжным социальные корни преступления, тяжелые условия жизни подсудимого, вызвать сострадание к его судьбе. Он часто превращал защиту конкретного человека в обвинение общественным порядкам, несправедливости, равнодушию властей. Его речи становились не просто юридическими выступлениями, а настоящими социальными проповедями. И присяжные, сами часто вышедшие из народа, откликались на этот призыв к совести и справедливости.
Конечно, не все процессы Плевако выигрывал. И его методы порой вызывали критику со стороны коллег-юристов за излишнюю эмоциональность, за давление на присяжных, за отход от буквы закона. Но его умение говорить с народом на его языке, его способность затронуть самые глубокие струны человеческой души делали его поистине уникальным явлением в истории русского суда.
Защитник "маленьких людей" и великих дел: наследие Плевако
За свою долгую адвокатскую карьеру Федор Никифорович Плевако участвовал во множестве громких и сложных процессов, оставивших заметный след в истории России. Он брался за самые разные дела – от защиты старушек, укравших чайник, до участия в крупных политических и экономических процессах.
Его имя часто ассоциируется с защитой "маленьких людей", жертв социальной несправедливости. Он блестяще провел защиту крестьян села Люторичи, обвиненных в сопротивлении властям во время проведения крестьянской реформы. Он защищал рабочих, участников Морозовской стачки 1885 года (хотя здесь его успех был частичным). Его речи в защиту женщин, обвиняемых в убийстве мужей-тиранов или неверных возлюбленных, вызывали бурю сочувствия в зале суда.
Но Плевако брался и за дела, связанные с высшими слоями общества, с крупными финансовыми махинациями и политическими интригами. Одним из самых знаменитых стало дело игуменьи Митрофании (баронессы Прасковьи Розен) в 1874 году. Игуменья престижного московского Владычне-Покровского монастыря обвинялась в подделке векселей и мошенничестве в особо крупных размерах. Дело было скандальным, затрагивало интересы влиятельных лиц и самой Церкви. Плевако выступал на стороне защиты. Хотя доказать полную невиновность игуменьи было невозможно (улики были слишком серьезны), своей блестящей речью, где он рисовал сложный психологический портрет подсудимой, женщины сильной, властной, но запутавшейся в финансовых делах монастыря, он сумел добиться для нее относительно мягкого приговора (лишение сана и ссылка в Сибирь вместо каторги).
Он участвовал и в других громких делах: деле банкира Байрашевского, обвиненного в умышленном поджоге собственной фабрики ради страховки; деле братьев Луриджи, обвинявшихся в финансовых аферах; деле об убийстве студента Иванова, связанном с революционным движением нечаевцев (хотя здесь Плевако выступал не как защитник, а как гражданский истец).
Во всех этих процессах Плевако проявлял не только блестящее ораторское мастерство и знание законов, но и глубокое понимание человеческой психологии, умение анализировать сложные экономические и социальные проблемы. Он был не просто адвокатом, а настоящим исследователем человеческих душ и общественных нравов.
Его репутация была неоднозначной. Консерваторы и представители власти часто обвиняли его в популизме, в потакании "низменным инстинктам толпы", в разрушении авторитета закона. Либеральная же интеллигенция видела в нем рыцаря правосудия, защитника прав человека, обличителя общественных пороков.
Несомненно одно: Федор Плевако был выдающимся явлением русской юридической и общественной жизни второй половины XIX – начала XX века. Он поднял престиж адвокатской профессии на небывалую высоту, показав, что защитник может быть не просто крючкотвором, а настоящим трибуном, борцом за справедливость. Его речи стали классикой русского судебного красноречия, их изучали и цитировали. Анекдоты о нем вошли в юридический фольклор.
Он скончался в 1909 году, оставив после себя память как о величайшем русском адвокате, человеке огромного таланта, сложного характера и неповторимого стиля. Его наследие – это не только выигранные дела и спасенные судьбы, но и напоминание о силе слова, о важности совести и милосердия в правосудии, о том, что даже в самой безнадежной ситуации всегда есть место для защиты и надежды. "Московский Златоуст" навсегда остался в истории как символ подлинного служения праву и человеку.