Горькая ягода 94
День выдался ясный. В конторе Егор сидел за столом, за чистым листом бумаги. Рука тянулась к карандашу, да мысль не шла.
Подвинул лист поближе. Взял огрызок карандаша, послюнявил его. Вывел: «Здравствуй, Галя...»
Остановился. Что писать дальше? Сказать, что сожалеет? Что всё вышло не по его воле? Или сказать — живи, как знаешь, а я только... попрошу об одном?
Пальцы сами начали выводить буквы, слова складывались в строчки:
«Пишу тебе не с упрёком и не со злобой. Теперь у тебя своя дорога, у меня — своя. Я не вправе вмешиваться в твою жизнь. Но есть у меня одна просьба.
Если родится сын — назови его Васяткой. Доброе имя, простое. Может, и сынку нашему жизнь счастливая выпадет.
Больше ничего не прошу. Не тревожу. Пусть у тебя всё сложится хорошо. Береги себя и дитятко наше. Егор».
Он перечитал написанное. Получилось сдержанно, по-мужски. Без жалоб и причитаний. Будто тяжелый камень с души свалился, стало легче дышать.
Письмо свернул несколько раз, сунул в карман. Пошел искать Нюрку. Она шла неспешно по дороге, видимо, уже его ждала.
Егор оглянулся, нет ли кого рядом, достал письмо из кармана, протянул Нюрке.
— Держи. Никому не показывай. Перешли Галке.
Та серьёзно кивнула, спрятала письмо за пазуху. Девка понимала важность своей роли.
Егор пошел дальше. Шел медленно. На душе было чуть легче. Хоть что-то сказал. Хоть имя дал. А может, и судьбу — своему сыну, которого еще не было, а он уже любил его всем сердцем, всей душой.
**
Егор ждал ответ. Письмо было отправлено три недели назад, но дни шли, а ответа не было. Значит, ждать было бесполезно. Галка ничего ему не должна, тем более, что сейчас она была замужем.
Галка — не его. Да, была, да, носит его дитя. Но теперь она жена другого. Егор, остался в стороне от её жизни. Как он сам написал – у неё своя жизнь, у него – своя.
Ребёнок... Вот что терзало его. Мысль о том, что где-то будет бегать его ребенок, а он ничего о нём не будет знать — лишала сна. По ночам он ворочался, представлял: мальчонка с его глазами, с такой же прямой осанкой, с таким же упрямым лбом. Васятка. Так бы и звал.
Грудь Егора наполнялась тяжестью. Представлял, как другой мужик будет учить его сына ловить рыбу, как будет хвалить за первую пятёрку в школе, как станет гладить вихрастую макушку. И первое слово «папа» услышит не он.
Но теперь он ничего не мог изменить. Жизнь — не школьная доска, где можно стереть и переписать. Особенно в деревне, где все на виду.
«Живи своей жизнью», — твердо сказал Егор себе, вытирая вспотевший лоб. «Хватит метаться, хватит чего-то ждать. Хватит мучить Надежду. Не любит она жаловаться, а видно, что ходит потухшая, доброго слова не слышит, руки твои забыла. Не по её вине, а по твоей вине...»
Егор поправил сено в кормушке у буренки, отряхнул штаны. Улыбнулся сам себе — не весело, а так, через силу, как улыбаются люди, принявшие горькое, но единственно верное решение.
— Пора браться за ум, — прошептал он, глядя на свои огрубевшие от работы руки.
Вошёл в дом. В горнице пахло пирогами. Надежда возилась у печки, наливала в глиняную кружку парное молоко, чтобы остыло. На щеках — румянец от жара печи, русые волосы убраны под ситцевую косынку. Такая родная, простая. Хлопочет, не разгибая спины, молчит, не оборачивается — ждёт, как всегда, терпеливо, когда он заговорит, когда обратит на неё внимание.
Егор подошёл, коснулся её плеча. Она вздрогнула, замерла.
— Надюша... — тихо сказал он. — Давай пить чай. Ты говорила: пирог готов.
Она обернулась. Её глаза округлились, словно она не ожидала ласки. На губах заиграла робкая улыбка, засветилась неверием и надеждой.
До Егора медленно доходило, что его жизнь здесь, рядом. В этой простой женщине с натруженными руками и с добрым сердцем. А всё остальное — было, да прошло. И не стоит больше держаться за прошлое, когда рядом есть настоящее, живое, тёплое.
За окном дотлевал закат. Татьяна в последнее время будто оттаяла. Даже лицо посвежело, а в глазах появилась та самая тихая радость, которая бывает у матери, когда в доме всё ладится. Она смотрела на сына, и на сердце было спокойно. Егорка становился прежним. Прошла его непонятная угрюмость, замкнутость. Оттаивать стал, приходить в себя.
Татьяна даже больше переживала не за него – мужики всегда себе на уме, а за Надежду. Девка была такая терпеливица, каких поискать. Но всё стерпела, всё выдюжила. Мужа душой удержала. И Егорка, знать, очнулся, понял, где родник…
Егор и сам это чувствовал. Как будто вернулся откуда-то издалека. Как будто метался где-то между прошлым и будущим, а теперь увидел, где его тропинка, знакомая, простая, своя. Ведь всё у него неплохо, надо только держаться этого, не шарахаться по сторонам.
Егор совсем не ожидал встретить на дороге Нюрку. Девчонка шла ему навстречу. Подошла — ни здрасьте, ни слова. Из варежки вытащила сложенную вчетверо бумажку, молча сунула ему в ладонь — и пошла дальше, будто не видела.
Егор встал. Бумажку развернул прямо посреди улицы, ветер трепал края, но он всё равно читал, глотая слова, как ожоги:
«Значит, ты хочешь сына? А если будет девочка? Она тебе не нужна? Впрочем, не переживай. Ребёнок уже не твой. Твоего ребёнка будет воспитывать другой мужчина. Но если хочешь Васятку — присылай деньги».
И адрес.
Он стоял. Снег хлестал по лицу, валил, слепил, а он не чувствовал ни холода, ни сырости. Только сердце — будто ухнуло в прорубь. Волна гнева шла по жилам — тёмная, сильная.
«А чего ты хотел?» — спросил он сам себя. — «Думал, что будет все так, как ты задумал?»
Егор сжал бумагу в кулак.
А снег валил, словно хотел стереть следы — и на дороге, и в душе.
Егор сидел один в своей избе. Керосиновая лампа освещала тусклым светом стол, на котором лежала бумажка с адресом — помятая, местами стёртая. Егор уже в сотый раз перечитывал её, водил огрубевшими от работы пальцами по строчкам: «Если хочешь Васятку — пришли денег».
— Ни "пожалуйста", ни "спасибо", — прошептал Егор, отодвигая от себя бумажку.
Она жгла душу, не давала покоя. Егор встал, прошелся по избе, подбросил дров в печь. Пламя вспыхнуло, осветило мужское лицо.
— Чужой я для них, — произнес он в пустоту.
Но в глубине души понимал: родной или нет, а мальчонка его крови, его плоти.
Деньги у Егора были. Осенью, после каждой своей поездки на рынок, бережно прятал в сверток вырученные рубли.
Завернутые в тряпицу деньги, хранил под скрипучей половицей в сенцах, подальше от глаз домочадцев. Сейчас пришло время с ними расстаться. Воспользовался тем, что от колхоза нужно было везти в город образцы семян.
По приезду сдал их. Потом зашел в лавку, купил керосина, соли, спичек. Спросил у продавщицы: — А почта где?
— Прямо и налево, красное здание, — ответила та, пересчитывая его деньги.
На почте народу было немного, очередь продвигалась быстро. Когда подошел черед, он достал бумагу с адресом, расправил ее на столе.
— Денежный перевод, — сказал он женщине за стойкой. — На этот адрес.
Заполнил бланк.
— Сообщение писать будете? — спросила почтовая работница.
Егор покачал головой: Нет.
Никаких писем, никаких слов. Галке нужны не весточки, а деньги. Вот и пусть получает. А имя... Имя, может, и правда даст - Васятка. Хоть так у сына будет что-то от отца.
— Распишитесь здесь, — протянула бумагу работница.
Егор расписался. Вышел на крыльцо. Морозный воздух ударил в лицо, холодил легкие. На душе легче не стало, но условие Галки он выполнил.
Егор отвязал Рыжую, погладил по шее.
— Домой, родная. Поехали домой. Там нас ждут, нам рады. Чего еще надо?
Остановился у магазина. В кармане оставалось несколько рублей и мелочь. На все эти деньги купил халвы. Надежде и мамане. Хоть чем то их порадовать. Отправился домой.
— Я вернулся, — сказал он вслух, и не только для того, чтобы Надя услышала.
Вечер был тихий. Надя поставила на стол миску с картошкой, подала солёные огурцы, хлёб. Присела рядом. Егор поел молча, потом положил кулек с халвой на её ладонь.
— Это тебе, — сказал просто.
Надя удивилась — сладкое в доме бывало нечасто.
— Спасибо… — только и прошептала. Смотрела на мужа иначе.
Он обнял её, как тогда, в юности, когда только поженились. Без слов, крепко, с теплом.
**
В кабинете председателя колхоза пахло сырой бумагой и свежими дровами — в углу потрескивала буржуйка. Представитель райкома, плотный мужчина с уверенной манерой держаться, тепло пожал Егору руку. Смотрел пристально, оценивающе, будто сквозь человека. Но не пренебрежительно — с интересом.
— Ну что, Егор Никифорыч, — начал он с лёгкой улыбкой. — Никанор Кузьмич вас хвалит. Говорит, парень толковый, за дело горой. И с народом ладите, и образование имеете, техникум закончили. Нам такие кадры нужны.
Егор стоял прямо, его лицо слегка порозовело от волнения, но взгляд был твёрдым и спокойным.
— Значит, решили пополнить ряды нашей партии? — продолжил представитель.
— Решил, — тихо, но уверенно ответил Егор. — Вижу, кто тянет вперёд, кто не боится — везде коммунисты. Хочу быть в их числе. Не сторонним наблюдателем, а тем, кто делает, отвечает.
— Вот это по-мужски, — одобрительно кивнул представитель. — Пишите заявление. Биографию, мотивы вступления, социальное положение. Побеседуем, «пощупаем» стержень. Примем сначала в кандидаты в члены ВКП(б). А через полгода вызовем вас на бюро. Там серьезный разговор будет. Если товарищи поймут, что вы достойны быть коммунистом — примем. Только помните, партия — это не просто значок на пиджаке. Это труд, ответственность.
— Почту за честь, — Егор говорил просто, но так, что чувствовалось: каждое слово идёт от сердца.
Мужчины переглянулись. В глазах Никанора Кузьмича, сидевшего сбоку, мелькнула гордость — его агроном, молодой, но уже с характером, с пониманием.
Егор кивнул, аккуратно поднял со стола лист заявления, придвинул к себе чернильницу. Перо скользило по бумаге неспешно, но твердо. Каждое слово выстраивалось, как кирпичик в новой стене его жизни. В голове звучали фразы, будто подсказанные кем-то мудрым: «жить не для себя, а для других», «строить, а не жалеть». Когда закончил, аккуратно сдул каплю чернил, поставил точку. Подпись — ровная, разборчивая.
— Вот и хорошо, — сказал представитель райкома, беря заявление. — Мы с вами ещё поговорим.
Разговор, словно отдохнув от важного, переключился на насущные дела — на весну. До неё было рукой подать, и уже сейчас в голове крутились расчёты: сколько удобрений, когда сеять, как всё успеть, не сорвать сроки сева.
Егор сразу же включился в разговор. Заговорил о севообороте, о готовности семян, об организации работ полеводческих бригад.
- Нам бы тракторов. Мы бы посевной клин увеличили, а это дополнительный урожай, - убежденно говорил агроном.
Слушая его, представитель райкома только кивал: «Вот он — молодой костяк. Таких бы побольше. Тогда и жить станет легче, и строить — веселее».
А Егор сидел, не замечая взглядов. Он размышлял. Впервые за долгое время на душе у него было как-то ровно, по-мужски спокойно. Будто он выбрал путь — и пошёл.
Вечером изба дышала теплом, уютом. Печь наполняла воздух терпким ароматом калины — Надя поставила в подтопок эти красные ягоды, чтобы они распарились к ночи. За окном глухо потрескивал мороз, ветер скрипел ставнями. Даже не верилось, что совсем скоро весна.
Егор снял тулуп, присел к столу, вытер лоб ладонью. Глаза его горели, а вид был серьезный. Надежда, едва взглянув на мужа, поняла — дело серьёзное.
— Ну что ты такой? — села рядом. — Случилось чего…
— Надя... — Егор потёр руки, глядя перед собой. — Сегодня приезжали из райкома. Разговор у нас был.
— Про что?
— Обо мне. Кузьмич замолвил словечко. Мол, парень толковый, активный. В общем, предложили вступить в партию.
Надежда вздохнула. Посмотрела на мужа серьёзно.
— Егор... с коммунистов спрос большой. Сам знаешь, сколько врагов.
— Я знаю, — кивнул он. — Но дело-то большое. По-другому никак. Порядок нужен, сила, пример. А кто, если не мы? Нам ведь жить, Надюха. Детей растить. Землю поднимать. Трактора осенью обещали. Сеять будет легче, зерна больше. Люди будут сыты. Голод — вон, чтобы забыли, как страшный сон.
— Ты так говоришь... — Надя коснулась его руки. — Как будто веришь всем сердцем.
— Верю. И ты верь. Летом нам избу ставить будут. Я больше не откажусь. Надо жить, Надя. По-настоящему. Не оглядываясь.
Он прижал её к себе, крепко, как давно уже не обнимал. А она и не сопротивлялась — таяла в его руках, слушала, как бьётся его сердце. Верила.
Он знал, что говорил. Он больше не метался, не суетился. Планы взращивал большие, мысли — раздольные. И не было в них Галки. Ни тени, ни сожалений. Отпустило. Отстрадало. Теперь - дорога вперёд.
— Всё у нас будет хорошо, — повторил он.
И впервые за много месяцев это звучало — как правда.