Дождь хлестал по окнам, как будто кто-то там, снаружи, злился и не мог остановиться. Нина сидела на кухне, в старом свитере, который колол шею, но она не снимала его — он был Витькин, а это, черт возьми, что-то значило. Или уже нет. На столе лежала его зажигалка, дешевая, с облупившейся краской. Нина крутила ее в пальцах, щелкала, пока не обожгла большой палец. Вчера она нашла в его рюкзаке записку. Три слова, корявым почерком: «Позвони мне, Кира». Нина не знала никакой Киры. Но знала, что Витька врет, когда его глаза бегают, как мыши по углам.
Это началось не вчера. Может, месяц назад, может, два. Витька стал другим — не сразу, не резко, а так, будто кто-то потихоньку выключал свет. Он чинил мотоциклы, приходил домой с запахом бензина и железа, и Нина любила этот запах, он был живой, настоящий. Но теперь он приносил с собой еще что-то — сладковатый шлейф, как от чужого шампуня. Нина молчала. Она всегда молчала, когда не знала, что сказать. Варила ему кофе, стирала его футболки, притворялась, что все в порядке. Но записку она нашла случайно — рюкзак упал, когда она вешала его на крючок, и бумажка вылетела, как предатель, который не успел спрятаться.
Нина сидела полночи, глядя на эту записку. Три слова. Позвони мне, Кира. Она не плакала — слезы были для тех, кто еще верит в сказки. Вместо этого она взяла Витькин телефон, пока он спал, и нашла чат. Кира. Без фамилии, без фото, но сообщения были, как ножи: «Ты придешь завтра?», «Я скучаю, Вить». Нина читала, стоя босиком на холодном линолеуме, и чувствовала, как внутри что-то трескается, как старая тарелка, которую роняешь нечаянно.
Утро было серым, дождь не унимался. Нина сидела на кухне, крутила зажигалку, ждала, пока Витька проснется. Он вышел, растрепанный, в мятой футболке, и сказал: «Кофе есть?» — как будто ничего не изменилось. Нина посмотрела на него, на его руки, которые когда-то чинили ее велосипед, а теперь, наверное, касались этой Киры. И сказала, тихо, почти шепотом: «Я знаю про нее».
Витька замер, ложка с сахаром повисла в воздухе. «Про кого?» — его голос был хриплым, как будто он уже знал, что проиграл.
— Про Киру, — Нина щелкнула зажигалкой, пламя вспыхнуло и погасло. — Я нашла записку. И сообщения. Не ври, Вить. Я устала от твоего вранья.
Он открыл рот, закрыл, потер шею. «Нин, ты не так поняла. Это просто… коллега. Мы просто болтаем, ничего такого».
— Коллега, — Нина усмехнулась, и в ее голосе была горечь, как в перестоявшем чае. — Коллега, которая пишет «скучаю»? Которая ждет тебя где-то там, пока я тут варю твой чертов кофе? Не надо, Вить. Я не дура.
Он смотрел на нее, и в его глазах было что-то — не вина, не страх, а раздражение, как будто она испортила ему игру. «Ну и что ты хочешь? — сказал он, и его голос стал жестче. — Чтобы я извинился? Чтобы на колени встал? Это не то, что ты думаешь».
Нина встала, так резко, что стул скрипнул. «Я хочу, чтобы ты ушел, — сказала она, и ее голос дрожал, но не от слез, а от злости. — Собирай свои шмотки и вали. Я не буду твоей запасной, Вить. Не буду».
Витька ушел через час. Сложил в сумку пару футболок, забрал свои ключи, зажигалку оставил. Нина стояла в коридоре, смотрела, как он надевает кроссовки, и думала: вот и все. Десять лет — и все, что осталось, это запах бензина и треснувшая чашка на полке. Когда дверь хлопнула, она не пошевелилась. Просто стояла, слушала дождь, и чувствовала, как внутри что-то оседает, как пыль после взрыва.
Она не поехала за ним, не стала искать эту Киру. Не хотела видеть ее лицо, слышать ее голос. Но через неделю Нина поехла в мастерскую, где Витька работал. Не к нему — к его другу, Сашке, который всегда смотрел на нее с какой-то грустной улыбкой. Сашка сидел в углу, пил кофе из жестяной кружки, и, когда увидел Нину, сказал: «Ты чего, Нин? Он не здесь».
— Я знаю, — Нина села напротив, теребя рукав свитера. — Просто… расскажи мне про нее. Про Киру.
Сашка вздохнул, потер щетину. «Она никто, Нин. Девчонка из бара, где мы тусим после смены. Витька запал, она ему мозги пудрит. Но это не серьезно. Он вернется, если ты…»
— Не вернется, — Нина оборвала его, и в ее голосе была сталь. — И я не хочу, чтобы возвращался. Я просто хочу знать, почему. Почему я не заметила, как он стал чужим.
Сашка пожал плечами, посмотрел в кружку, как будто там был ответ. «Ты хорошая, Нин. А Витька… он всегда хотел больше, чем у него есть. Думал, Кира — это билет в другую жизнь. Но она его уже кинула, если тебе легче».
Нине не стало легче. Она кивнула, встала, вышла под дождь. Шла домой, чувствуя, как вода стекает за шиворот, и думала: билет в другую жизнь. А что, если ее жизнь — вот эта, с дождем, с колючим свитером, с пустой кухней — тоже чья-то мечта?
Нина подала на развод через месяц. Суд был быстрым, как порез. Витька не пришел, прислал какого-то адвоката, который мямлил про «раздел имущества». Имущества не было — только квартира, которую Нина снимала, да мотоцикл, который Витька забрал. Она не спорила. Ей было плевать.
Она переехала в другой район, в маленькую студию, где пахло сыростью и свежей краской. Купила кровать, которая скрипела, как старуха, и стол, на котором кто-то вырезал сердце. Нина устроилась на новую работу — вела учет в маленькой пекарне, считала булки, муку, деньги. Цифры были честными, не то что люди. А вечерами она рисовала. Не картины, не шедевры — просто карандашом, в старой тетради, лица, дома, дождь. Она не умела рисовать, но это было как дышать — нужно, и все.
Витькина сестра, Оля, стала приходить в гости. Привозила пироги, сидела на скрипучей кровати, рассказывала про свою дочку, про работу. Однажды она сказала: «Ты знаешь, Нин, я всегда завидовала тебе. Ты как ветер — тебя не поймать, но ты всегда движешься». Нина засмеялась, впервые за месяцы, и подумала: ветер? Может, и так. Только ветер иногда ломает деревья.
Витька звонил пару раз. Говорил, что Кира его бросила, что он «все осознал». Нина слушала, крутила в пальцах карандаш, и молчала. Потом сказала: «Не звони больше, Вить. У меня своя жизнь». И повесила трубку. Она слышала, что он теперь работает на заправке, живет в общаге, пьет больше, чем надо. Кира уехала, нашла кого-то нового, молодого, с чистыми руками и пустыми глазами.
Нина стояла у окна, глядя, как дождь рисует кривые линии на стекле. Она думала о записке, о годах, которые ушли на молчание, на попытки удержать то, что давно треснуло. Но теперь в ней было что-то живое, как искра, которая тлеет под пеплом. Она повернулась к столу, открыла тетрадь. Нарисовала дерево — кривое, с обломанными ветками, но все еще стоящее. Под деревом написала: «Ключи на столе, а я ухожу».
Дождь стих, и в комнате стало тихо, только тикали часы. Нина посмотрела на свои руки — шершавые, с чернилами на пальцах. Эти руки умели держать карандаш, варить кофе, отпускать. Эти руки умели жить.