Я забежал в лифт в последний момент…
…Мне нельзя было опаздывать, и потому я бежал по коридору со всех ног.
— Подержите дверь, пожалуйста! — кричал я, задыхаясь на бегу.
В кабине стоял мужчина лет сорока пяти — пятидесяти; тощий, низкий, в очках и с чёрным портфелем в руках, почти полностью облысевший, только по бокам осталось немного русых волос. Он стоял, ссутулившись и слегка подавшись вперёд, и смотрел на меня с недоумением. Лицо у него было озадаченное, будто он что-то пытался прочесть без очков.
Я продолжал бежать, продолжал кричать:
— Дверь!.. Держите дверь!
Но мужчина стоял, оцепенев. Он только глазел на меня. Как и все остальные в здании офисного комплекса, где располагалось в том числе издательство NDSL, куда я направлялся.
«До чего ж легко вас всех сбить с толку, чёрт возьми!» — думал я, испытывая к окружающим злость, которой они явно не заслуживали.
Двери лифта стали смыкаться, а выражение лица единственного его пассажира — меняться: теперь удивления стало чуть больше.
Я вытянул руку на бегу и сунул её между дверьми, словно пытался схватить призрака. И мне это будто бы удалось.
Я протиснулся внутрь и стоял согнувшись, упираясь руками в колени, и пытался отдышаться.
— Вам куда? — спросил мягким голосом мой попутчик.
— На тринадцатый, — обрывисто ответил я.
Лифт, однако, к моему удивлению, не тронулся. Лысый озадаченный мужчина не говорил ни слова. Я взглядом как бы спросил: «В чём дело?»
— Я на тринадцатый не поеду, — заявил он, словно услышал мой вопрос.
— Почему это? — спросил я вслух.
— Число несчастливое.
«Ну и дела! — подумал я. — Серьёзно?! Остались в мире ещё те, кто верит в подобную чепуху?»
— Это, может, всё и чепуха, — сказал вдруг он, заметив, вероятно, предельно красноречивое выражение моего лица, — но для меня это очень важно. Тринадцать — действительно моё прямо самое несчастливое число. Я вот сел однажды в такси с номером 131 и попал в аварию. Ничего серьёзного, конечно, отделался лёгким испугом. Но всё же! А вот моя тётя как-то раз…
— А вам самому на какой? — прервал его я.
— На четырнадцатый.
— Так нажмите на тринадцатый, а потом на четырнадцатый! Вы же сами не будете выходить на тринадцатом. Это для меня. А потом поедете на четырнадцатый.
— Нет-нет, мне нельзя даже быть мимоходом на тринадцатом, я не могу на нём останавливаться. К тому же я и на четырнадцатый не поеду.
— А куда вы тогда поедете?! — спросил я, начиная терять над собой контроль.
— На одиннадцатый, а дальше пешком.
— Так жмите на одиннадцать, а потом на тринадцать! — не выдержал я. — Господи боже!
— Не кричите на меня, пожалуйста! — возмутился он. — Жму на одиннадцать, а на тринадцать уже нажмёте сами. Я не буду.
— Мне нельзя опаздывать! — попытался оправдаться я.
— Понимаю. Мы уже едем.
Лифт и в самом деле тронулся. Мы ехали. Я отдышался и стоял теперь прямо, поправляя причёску, вытирая пот со лба. Сердце моё всё ещё бешено колотилось, и я пытался его успокоить, дыша медленно и глубоко.
— Нечасто вам бегать приходится, да? — с улыбкой спросил он. Меня его вопрос просто взбесил. Но я решил не подавать виду.
— Почему вы не подержали дверь? — задал я встречный вопрос. — Я ведь кричал вам.
— А, я просто не понимаю по-русски, — сказал он без тени акцента тоном, в котором сквозила детская непосредственность.
— Издеваетесь, значит? Ну ладно. Дело ваше.
— Да нет, не издеваюсь, это чистая правда.
Я немного подумал, а затем сказал, усмехнувшись:
— Даже если и так, вы могли догадаться.
— Догадаться?
— Ну да. По жестам, по крикам, по моему лицу. Человек бежит в сторону лифта и что-то кричит. Очевидно, что ему нужно.
— Я боялся, что этому человеку нужно будет на тринадцатый этаж.
— А-а-а, значит, дело всё-таки не в том, что вы не понимаете по-русски, а в том, что вам не хотелось иметь попутчика?
— Нет, мне всего-навсего не хотелось иметь дела с этим числом.
— А зачем вся эта чушь про «не понимаю по-русски»?
— Это не чушь. Это чистая правда. Но вы не можете её принять. Потому что пока не готовы.
— Не понимаю, чего ради вы продолжаете на этом настаивать. Признали бы, что просто решили поиздеваться. Нравится вам глядеть, как человек страдает. Что ж с того-то? Ничего. У всех свои причуды, не так ли?
— Это верно, — согласился он наконец. — У всех свои причуды. Тут не поспоришь.
Больше мы не сказали друг другу ни слова. И я был этому рад. На одиннадцатом этаже он вышел. И на прощание сказал:
— Удачи вам! Думаю, мы ещё встретимся. — Он вновь улыбнулся, снял с головы воображаемую шляпу — что было крайне нелепо, — слегка поклонился и вышел, оставив меня в полном смятении.
Я нажал на кнопку с числом тринадцать и поехал дальше, веля себе выбросить из головы все лишние мысли и думать только о главном.
Издательство NDSL было основано в Казани в 2015 году Петром Остроуховым — эксцентричным писателем, который оказался разочарован положением дел в отечественном издательском бизнесе.
— Всех волнуют только деньги, — говорил он в интервью одному популярному ютуб-блогеру, — а на сами тексты им плевать.
И поэтому Остроухов вознамерился найти и издать книгу, которая станет настоящим шедевром на все времена.
— Я вам так скажу, — продолжал он, — может, я, конечно, со странностями парень, но уж точно не идиот. Я понимаю, что среди говна, которое ежедневно в страшных количествах вываливают девочки-подростки, домохозяйки — выпускницы филфаков и великовозрастные хикканы, у которых детство в жопе играет… Так вот, среди всего этого крайне редко можно встретить хоть что-нибудь стоящее. Но! — Остроухов поднял указательный палец и сделал паузу. — Что-то же должно быть! — Он хлопнул себя ладонью по колену. — Хоть одно! Одна-единственная книга. — Указательный палец вновь оказался поднят. — Одна история. И всё. — Он откинулся на спинку стула и развёл руками. — Этого будет вполне достаточно. Тогда я смогу уйти с чистой совестью.
— Что значит «уйти»? — спрашивал его уже я во время нашей первой встречи.
Пётр сидел во вращающемся чёрном кресле за большим столом из массива красного дерева. Он сам мне сказал, что у него такой стол, так что я и тут ничего не выдумываю. Его стол был завален горами рукописей — он говорил, что ему нравится работать по старинке. Всё потому, что текст на экране монитора воспринимается не так, как нужно. Его кабинет был погружён в полумрак, и Остроухов уверял меня, что источником этого полумрака являлась его душа. Я тогда усмехнулся, отметил его остроумие и мимоходом заявил, что его фамилия оказывается слегка неточной. Что ему вполне можно было бы её сменить, чтобы устранить эту неточность. Но Остроухов дал мне понять, что совершенно серьёзен.
— Это значит покончить с жизнью, — таков был его ответ.
Остроухов заметил некоторую растерянность на моём лице и потому добавил:
— Вы уж простите, я не буду подбирать щадящих метафор, — пожал он плечами. — Я больше не писатель. Могу себе позволить.
Я закончил работу над романом в сентябре две тысячи восемнадцатого года. Это было весьма — но не крайне — необычное произведение объёмом в девятьсот страниц, названное мною «Сущий пустяк». Я почувствовал огромное облегчение, когда дописал его. Я был счастлив и в глубине души, конечно, надеялся и верил, но не признавался в этом самому себе, что этот роман изменит всю мою жизнь. Поскольку теперь есть нечто, созданное мною. Оно принадлежит только мне. Это не должно пройти без следа, считал я.
Но в то же время я понимал: этот роман подобен смерти. Произведение ничего не могло изменить. Всё осталось прежним, и даже те изменения, которые произошли во мне, не так значительны, как мне бы того хотелось.
Я сейчас думаю, что это «понимание» было навязано извне и спровоцировано главным образом чувством стыда. В течение шести лет я занимался лишь написанием романа, оправдывая свои пороки и вообще своё существование. Люди вокруг в это время занимались действительно важными вещами: добычей нефти, выплавкой металлов, производством химических удобрений.
Несмотря на это, я продолжал, я не отказывался от своей мечты. Окончив роман, я отправил его всем издательствам, какие только смог найти. Некоторые не принимали рукописей, другие занимались исключительно нон-фикшен литературой.
Первый отказ пришёл от самого крупного издательства. Уже через неделю.
«Ожидаемо, — подумал я. — Наверняка они даже не читали рукопись».
Второй отказ пришёл через месяц. Это издательство было чуть поскромнее. Самое мелкое рассматривало рукопись целых шесть месяцев.
«Они её хотя бы прочли», — решил я, и мне от этой мысли стало немного легче. Совсем-совсем чуть-чуть.
Время шло. Я тратил его на то, что просто бродил по округе в своём чёрном пальто с длинным чёрным шарфом, развевавшимся на ветру. Я держал руки в карманах, слушал музыку и смотрел по сторонам. А иногда и вверх. Я думал о том, что мир останется таким и после моей смерти, ведь остался он таким после того, как я закончил роман. Это не изменило ровным счётом ничего. Мне было трудно принять такое положение вещей.
Но как-то раз я вернулся домой с прогулки и обнаружил на почте электронное письмо от издательства NDSL.
Читая его, мне трудно было поверить своим глазам. Действительно трудно. Это не просто избитое выражение, это реальное положение дел. Обратившись к своей памяти — к взору внутреннему вместо внешнего, который стал вызывать подозрения, — я не обнаружил там эпизода с отправкой письма издательству NDSL.
Зато я обнаружил письмо в папке «Отправленные». Выходит, что и память меня подвела. Тогда меня это, правда, не особо волновало. Ведь мой роман приняло издательство! О котором я ничего не знал, но разве в тот момент меня могло волновало хоть что-нибудь? Значит, всё было не зря.
— В конце концов, — сказал Остроухов во время всё той же нашей первой встречи, — главное ведь, чтобы всё было не зря, правда же?
Я кивнул. Он продолжил:
— Никто не будет возражать против страданий, если эти страдания принесут плоды. Бесплодные страдания — вот что нас действительно не устраивает. Как и бесплодные удовольствия, собственно. Тебе вот сколько лет? — спросил он неожиданно. Я успел заскучать от его рассуждений и слегка растерялся от внезапного вопроса.
— Э-э-э… Д-двадцать девять, — ответил я. — Через месяц будет тридцать.
— Тридцать?! — отчего-то удивился Остроухов. — Надо же! — Он задумался, а потом задал ещё один вопрос: — И как тебе?
— Что? — на всякий случай уточнил я, хотя понимал, к чему он клонит.
— Как ощущения? На пороге тридцатилетия.
— Боюсь, у меня нет короткого ответа.
— Иного я и не ожидал, — с улыбкой заявил Остроухов.
И я стал рассказывать, какое влияние оказывают на меня прожитые годы. О том, как изменилось течение времени (моё его восприятие), сколь стремительным теперь стал его поток, о том, как мне трудно это осознать и привыкнуть к этому. О том, как боль стала моей постоянной спутницей, преданней которой нет никого на свете. О том, как память начала подводить меня. О том, как исчезают — или не возникают вовсе, не задерживаются, не остаются в виде воспоминаний — события, действия или положения материальных и абстрактных предметов. И о том, что стричься приходится всё короче, потому что волос на голове всё меньше.
— Как-то рановато для такого, — заметил Остроухов, но не с подозрением, не со скрытым упрёком или скепсисом даже, а скорее с неким лукавством, будто хотел проверить меня, — разве нет?
— А это, между прочим, худшая часть, — сказал я так увлечённо, словно собирался поделиться с ним самым важным открытием. Мною это так и воспринималось. — Раз для такого, как вы говорите, рановато, значит, это должно было возникнуть позже. Логично?
— Логично.
— Однако возникло именно сейчас. Точнее, вскоре после двадцати пяти. Таким образом, я нахожусь в той же точке жизненного пути, что и те, для кого описанные явления пришли вовремя. Если учесть, что им жить осталось ещё плюс-минус лет двадцать — двадцать пять, то, значит, и мне осталось столько же.
Остроухов, услышав это, громко рассмеялся, откинувшись в кресле и положив руки на подлокотники. В такой позе мне всегда чувствовалась что-то зловещее. Затем принял изначальное положение и с улыбкой спросил:
— Вас очень пугает грядущее тридцатилетие, не так ли?
— Как говаривала моя учительница по литературе: «До усрачки!»
Он вновь рассмеялся, но на этот раз не так громко, и сказал:
— Уверяю, ничего страшного не случится.
— Все так говорят. А я чем чаще это слышу, тем меньше в это верю.
Работа над книгой началась через неделю после того разговора и продлилась примерно полгода. За неделю до её завершения Остроухов вновь пригласил меня к себе, но сказал, что ему важно встретиться в строго определённый час.
— Послушайте внимательно! Это очень важно. Это не просто вопрос пунктуальности или какого-то принципа, это не одно из проявлений моей эксцентричности. Хотя, пожалуй, всё же оно, но тем не менее... Вы должны прийти ко мне ровно в пятнадцать тридцать. Ни минутой позже.
Я сказал, что ни за что на свете не опоздаю, но его такой ответ не устроил.
— Это действительно очень важно, — повторил он со всей серьёзностью. — Если вы опоздаете хоть на минуту, наша встреча не состоится.
Мне показалось это очень странным, но я ничего не сказал. Лишь заверил, что к назначенному времени я буду у него в кабинете.
— Очень на это надеюсь, — сказал Остроухов и повесил трубку.
Я мог бы гордиться своей пунктуальностью, потому что никогда не опаздывал. Но причина была лишь в страхе оказаться невовремя в нужном месте.
В этот раз я тоже очень боялся опоздать. Особых причин для страха никогда не было. Мир не прекратил бы своего существования из-за этого. Но во мне всегда возникало и мучило потом ощущение, будто опоздание приведёт к страшным последствиям. Я не мог это контролировать, банальная рационализация совсем не помогала. Представлял, какой маршрут мне нужно проделать, пытался учесть все возможные обстоятельства и случайные события, что могут мне помешать. Я соотносил предполагаемое время, затрачиваемое на дорогу, с тем временем, которым располагал, — и мне никогда не удавалось соотнести их точно. На деле я всегда приходил гораздо раньше, чем нужно.
Случай с Остроуховым был особенным. Быть может, тот страх возникал во мне именно для того, чтобы в этот раз я успел прийти вовремя. Но, как назло, именно сейчас случилось нечто, что вынудило меня задержаться и поставило под угрозу мою безупречную пунктуальность.
Я вышел из дома за три часа до назначенной встречи, хотя добраться мог в худшем случае за час. Причуды работы наземного городского транспорта я считал за «худший случай». Торопливым шагом — хотя торопиться было некуда — я двигался к остановке под песни Arcade Fire. Был очень взволнован, но старался этого не замечать. Я сверялся с часами на телефоне гораздо чаще, чем это было необходимо, словно время каким-то непостижимым образом может отринуть собственные законы и начнёт двигаться так, как ему заблагорассудится. Я уже не верил в прочную связь между мной и реальным миром.
На остановке ко мне подошёл человек и спросил, как пройти в библиотеку. Он был бледен и худощав, одет во всё чёрное, носил шляпу с широкими полями.
— Не знаю, — вытащив из уха наушник, ответил я и помотал головой.
Он кивнул с печальным видом и отошёл.
Садясь в автобус, я заметил, что этот человек вошёл со мной.
«Ничего необычного», — подумал я. Но он подсел ко мне и попытался завязать беседу. От этого мне стало немного не по себе.
— Я, знаете ли, просто должен оказаться в библиотеке, — сказал незнакомец.
— Понимаю, — ответил я, натужно улыбнувшись.
— Но очутившись здесь, — произнеся это, он осмотрелся, — в этих краях, я понял, что не знаю, где находится библиотека.
— Понимаю, — повторил я.
— А вы куда направляетесь? — поинтересовался он и, не дожидаясь ответа, добавил: — Меня, кстати, зовут Родерик Депре. — И протянул мне руку.
Я рассмеялся, но следом вспыхнувшее чувство стыда заставило меня отвернуться к окну. Задумался о смысле жизни, о самой её сущности и забыл обо всём на свете. Руку ему я так и не пожал.
Я думал о том, почему всё стало таким удручающим: обычные явления жизни вызывают лишь желание отгородиться. Когда именно это случилось и почему я этого не заметил? И почему это столь сильно меня ранит?
Мне показалось, что у этого мрачного на вид человека с забавным именем должны быть ответы. Я и сам этому очень удивился. Повернулся к нему, чтобы спросить, но его уже не было рядом. Его нигде не было.
И только тут я заметил, что проехал свою остановку. Причём уехал я довольно далеко.
«Сколько времени я блуждал в своих мыслях?» — спрашивал я неизвестно кого.
Вот почему я всегда боялся думать о чём-то другом, когда у меня была назначена встреча.
Сойдя на остановке, я побежал обратно. В толпе я заметил фигуру человека в чёрной шляпе. Он повернулся ко мне и, улыбаясь с явной насмешкой, стал махать мне и указывать на запястье той руки, которой мне махал, как если бы указывал на часы. Словно говорил: «Поспеши!» Затем снял шляпу и слегка поклонился.
У меня не было времени подумать о случившемся. До самого лифта больше никто не чинил мне препятствий. Но и этого было достаточно. Я видел, как время утекало сквозь пальцы, и подлинный ужас сдавливал мне грудь.
«Если вы опоздаете хоть на минуту, — слышал я в голове слова моего издателя, которого хотел бы называть своим другом, — наша встреча не состоится».
«Что тогда будет?» — размышлял я. И эти мысли терзали меня.
Я вбежал в кабинет Остроухова, когда он уже стоял на столе с петлёй на шее. Его бумаги были разбросаны по полу. Он взглянул на меня с иронией и какой-то беспечностью. Это было совсем не то, что я ожидал увидеть.
— Я уж думал, вы не придёте!
— Что вы делаете? — спросил я его.
— Пытаюсь положить всему конец.
— Звучит не очень.
Он задумался на минутку и затем сказал:
— А вы, конечно, имеете в виду исключительно звучание самой фразы?
Я промолчал, и ему всё стало понятно.
— Просто конец давно наступил, а никто этого не заметил, — попытался оправдаться он. — Я должен это сделать. И мне нет дела — теперь уж точно — до того, насколько красиво звучат сказанные мною слова.
— Понимаю, — спокойно сказал я. — И я вас в этом не виню. Я вообще вас ни в чём не виню.
— Приятно слышать.
Он постоял минутку, придерживая левой рукой петлю на шее и глядя куда-то вдаль, словно наслаждаясь услышанным. Затем встрепенулся:
— Ну, пора браться за дело. Пробил мой час. Я рад, что вы успели, кстати. Вы мне не поможете?
— А что вы от меня хотите? — с тревогой спросил я.
— Чтобы вы, к примеру, выбили из-под меня стол. Я и сам могу, конечно, но…
— Ну нет, — нервно усмехнувшись, ответил я, — я в этом участвовать не буду, уж простите. Вы за этим меня позвали?
— В том числе.
— Тогда что ещё я могу для вас сделать?
— Дело не в том, что вы можете сделать. Я скорее хотел просто попрощаться.
— Почему именно со мной?
— Ну, прежде всего потому, что если бы не вы, ничего этого не случилось бы…
— И как, вы думаете, я должен чувствовать себя после такого?
Я чувствовал себя подавленно.
— …А кроме того, я уже со всеми попрощался.
Всё произошло слишком быстро. Я едва успел осознать хоть что-нибудь. Всё казалось нереальным. Этого просто не может происходить. Сейчас. Здесь. Со мной. С ним. С нами. Человек, издавший мою книгу, известный мне по фамилии Остроухов, дрыгался в петле так, словно исполнял дикий причудливый танец. И чем дольше я за этим наблюдал, — а у меня возникло ощущение, что наблюдал я за этим целую вечность, — тем сильнее укреплялся в убеждении, что он позвал меня к себе исключительно для этого. Я попытался помочь, когда он протянул ко мне руку, — второй рукой он отчаянно, но тщетно пытался освободиться от петли. Он словно пытался схватить нечто самое желанное на свете. Я хотел высвободить его из петли. Но когда подошёл к нему и заглянул в глаза — возможно, не стоило этого делать, но как-то вышло само собой, — я увидел необычайную, по-настоящему звериную ярость. Такой ярости я не видел ни до, ни после и вряд ли когда-нибудь увижу вновь. Очень надеюсь, что не увижу. Он как бы говорил мне: «Не смей! Даже не думай об этом, сучонок ты мелкий! Я хочу умереть, я хочу положить всему этому конец, я ставлю точку». Вместе с тем другая рука продолжала тянуться к тому, чего он так сильно желал. Моё предположение, что это желанное было спасением жизни, оказалось неверным. Ведь я стоял прямо перед ним. А он смотрел вдаль и чуть в сторону от меня. Рука застыла, будто стала каменной, будто она больше не была частью его тела. Это было живое воплощение его самого сильного желания, которое он осознал только в процессе умирания. Не так страшна смерть, как этот процесс. Желание существовало отдельно от него. Вскоре наступил конец.
Точка была поставлена.
Остроухов ошибся. Мой роман не стал хитом. Он даже не стал культовым в определённых кругах, чтобы можно было хотя бы этим как-то всё оправдать. Это был полный провал. Вероятно, умереть должен был я, а не он, но тогда мне в голову не пришла такая мысль. После я подумывал об этом, однако осознал, что момент упущен. Остроухов сделал это, лишив меня тем самым такой возможности. Тогда мне ничего не оставалось, кроме как написать второй роман. И я написал его практически на одном дыхании, выпустив всю свою боль. «Сопротивления материала» не было. Я написал и об Остроухове, сменив, конечно же, его фамилию в тексте, и о человеке в лифте, утверждавшем на чистом русском языке, что он не понимает по-русски. И о загадочном Родерике Депре, который искал библиотеку и явно обладал бо́льшим знанием, чем демонстрировал.
Второй роман можно было назвать хитом, но не думаю, что даже он стоил жизни Остроухова. Впрочем, не мне решать. Ведь Остроухов распорядился не моим романом — то есть не тем, что принадлежало мне, — а своей собственной жизнью. Тем, что принадлежало ему. У него были свои причины. Вернее, у него не было причин оставаться в живых. И он отказался существовать без причины.
Человек из лифта встретился мне вновь вскоре после похорон Остроухова, на которые меня, конечно, не пригласили. Он подошёл ко мне в книжном магазине, когда я разглядывал полку, где среди прочих книг стоял и мой первый роман. Я спросил его, что он имел в виду, когда сказал, что не понимает по-русски, хотя понимал всё, что я говорил. И сам тоже изъяснялся по-русски, не испытывая при этом никаких проблем.
— Вы рассуждаете привычным образом, — ответил он мне, — и это мешает вам заглянуть в самую суть вещей. Я сказал так, чтобы сбить вас с толку. И как видно, это сработало. Но какая разница, что сказал какой-то случайно встретившийся вам в лифте человек? Не всё ли равно, что он имел в виду? Зачем тратить столько сил и времени на то, чтобы понять истинный смысл его слов?
— Возможно, я тем самым как раз и пытаюсь постичь самую суть вещей. Не думали об этом?
— Думал. Но мне кажется, вы двигаетесь не в том направлении.
Вскоре наступил мой тридцатый день рождения. Я отметил его в полном одиночестве. Простоял полдня перед зеркалом, пытаясь разглядеть, как отразится на моём лице теперь уже наступившее тридцатилетие. Но ничего особенного я там не увидел.
Разочарованный таким положением вещей и тем, что многие оказались правы, я пошёл есть шоколадный торт, который купил себе накануне. Во время поедания торта я слушал Veridis Quo. На голове у меня был разноцветный колпак, потому что мне очень хотелось, чтобы у меня на голове был колпак. Задувая свечи, я думал о той, что украла моё сердце и сбежала. Мне стало жутко тоскливо. И я по-настоящему захотел последовать примеру Остроухова.
«Неплохое всё-таки вышло бы окончание праздника», — подумал я.
Не отказываясь от предыдущего своего мысленного утверждения, в итоге решил, что это дурной тон. Поэтому я просто пошёл спать.
Я проспал одиннадцать часов. А когда проснулся, то обнаружил, что моя тоска никуда не делась. Наоборот, она стала только сильнее. И тогда я сел за компьютер и снова стал писать.
И вот что у меня получилось.
Редактор: Александра Яковлева
Корректор: Вера Вересиянова
Другая современная литература: chtivo.spb.ru