Вечерний город был мокрым и неуютным. Сырость пробиралась под одежду, дождь стучал по зонту, словно чего-то требовал. Маша стояла на остановке, прижимая к себе потрёпанную сумку с оторванной молнией. Пальцы мёрзли, волосы прилипли к щекам, в горле першило — от ветра, от недосказанности, от всего сразу.
Никита — её парень — стоял рядом, уткнувшись в телефон. Иногда хмыкал. Наверное, смотрел мемы.
— Маш, ты чего? — спросил он, не отрывая взгляда от экрана. Потом всё-таки поднял глаза: — Пойдём в кафе? Там хоть тепло.
— Не хочу, — она даже не повернулась. Просто смотрела, как машины с гулом проносятся по дороге, оставляя за собой всплески воды.
Никита пожал плечами, но никуда не пошёл. Он подвинулся ближе, задев её плечом. И тут она увидела её.
Через дорогу, под фонарём, стояла женщина в выцветшем пальто и с зонтом, который держался на ней, как сломанное крыло. Она не двигалась. Только смотрела. Прямо на Машу. Слишком пристально. Слишком узнаваемо.
— Там кто-то палит в нашу сторону, — Никита кивнул в ту сторону. — Ты кого-то ждёшь?
Маша резко отвела взгляд. Сжала ремешок сумки. Под пальцами натянулась ткань там, где была молния, — теперь зияла дыра.
— Нет, — сказала она. Слишком быстро. Слишком тихо.
Никита повернулся к ней, но ничего не сказал. Он умел так — быть рядом, не лезть, не дёргать.
А Маша смотрела на асфальт. В лужах отражались фонари, как будто кто-то разбросал куски неба. И эти осколки были такими же, как внутри неё, — трещины, которые не зарастают.
Маше было семь, когда умерли родители.
Не просто умерли — пропали. В одночасье. Скатерть, чай на плите, крошки на полу, и вдруг — звонок, крики, слёзы чужой тёти в коридоре. Всё сгорело мгновенно. Маше даже не сказали, где они теперь. Просто: «авария». Её отдали Свете — младшей сестре матери.
Света была странной. Холодной. Вся в краске и вечных запахах растворителя. Художница, у которой подоконник был завален кистями, а кровать — чужими мужскими рубашками. Она не хотела ребёнка. Но выбора не было.
— Комната твоя, — сказала она в первую ночь. — Только веди себя тихо. Не мешай.
Маша старалась. Училась бесшумно закрывать двери, ходить на цыпочках, стирать носки в раковине. Иногда она хотела обнять Свету, но та отстранялась, как от паука на плече. «Ты похожа. Слишком...» — бормотала она, когда думала, что Маша не слышит.
Похожа на кого? Она знала. На маму. Ту, которую Света потеряла.
В десять лет Маша начала рисовать. Не потому, что хотела, — просто чтобы молчать. Линии, штрихи, лица без глаз. И море. Море, которого она никогда не видела, но почему-то верила, что оно где-то ждёт её.
В тринадцать лет появился Андрей. Света с ним была другой — почти живой. Он был взрослым, с гитарой, с хриплым смехом и красными глазами по утрам. Он слишком часто трогал Машу за плечо. Садился на её кровать, говорил: «Чего ты прячешься, девочка?» — и шёл искать пиво.
Однажды он пришёл ночью. Просто встал в дверях. Пьяный. Усмехался.
— Ты уже совсем взрослая, да?
Маша не помнит, что ответила. Только то, что сжалась под одеялом. Света вошла следом. Посмотрела. Молча. Потом:
— Ты что-то себе придумала. Он просто шутит. Перестань вести себя как маленькая.
И добавила, уходя:
— Ты ломаешь мне жизнь. Ты мне чужая.
После этого всё сломалось.
Через неделю Света сказала:
— Ты должна повзрослеть. Найдешь работу — снимешь угол. Я больше не тяну.
Маша собрала вещи в рюкзак. Несколько тетрадей, джинсы, блокнот с рисунками. Ушла. Без истерик. Просто не вернулась из школы.
Спала у подруги. Потом — у однокурсницы Светы, которая пожалела её. Потом нашлась женщина из ателье, Надежда Петровна. Она дала ей матрас в подсобке и работу. Сказала: «Только не ври. Остальное переживём».
Маша не врала. Училась. Шила. Копила. Фотографировала на старый «Зенит». Училась видеть то, чего не видно, — щербатые стены, смятые лица, как дождь стекает по стеклу.
Света не звонила. Ни разу. Как будто Маши никогда и не было.
Дождь усилился. Лужи стали глубокими, в них отражались облака. Света сделала шаг вперёд. Потом ещё один. И остановилась в двух метрах от него. Мокрая, уставшая, с накрашенными глазами и дрожащими руками.
— Машка, — выдохнула она. — Я… я искала тебя.
У Маши внутри что-то щёлкнуло. Даже не боль — скорее, отголосок.
— Искала? — Она засмеялась. Резко. Слишком громко. — Десять лет? Ты меня «искала»?
Света опустила взгляд. Вода стекала по пальто, как по брезенту.
— Я тогда… не справилась. Андрей — он… он ушёл. И ты тоже. Я осталась одна. Слишком одна.
— Ты сама этого хотела, — Маша смотрела ей в лицо. Раньше она боялась этого лица. Теперь — нет. Теперь оно было чужим.
— Я была глупой. Трусливой. Больной, может быть. Но я… — Света сглотнула. — Я помню, как ты спала с мишкой, которого тебе мама подарила. Потом я нашла его под кроватью. Хранила. Правда.
Это был удар. Маша почувствовала, как что-то дрогнуло у неё в груди. Но она не поддалась.
— У меня теперь своя жизнь. Никита. Сын. Ему два года. У нас всё… нормально.
— Сын? — Света шагнула ближе. В её глазах не было радости. Ожидание. Надежда. — Значит, я… я тётя?
— Нет, — тихо сказала Маша. — У моего сына нет тёти. Он не знает, что такое, когда взрослые говорят «уходи». Он не знает, каково это — жить с чужими людьми. И пусть не узнает.
Света побледнела. Зонтик задрожал в её руках. Потом она выпрямилась, натянула шарф.
— Я… поняла. Извини.
Она развернулась и пошла. Прямо под дождь. Не оглядываясь. Сгорбившись. Сломавшись.
Никита всё это время молча стоял рядом. Только когда Света скрылась за поворотом, он сжал руку Маши.
— Это кто?
Маша долго молчала. Её губы дрожали, но не от холода.
— Просто одна женщина, — сказала она. — Которой когда-то не хватило любви.
Никита ничего не ответил. Только обнял. И она вдруг заплакала — тихо, почти беззвучно. Не от боли. От того, что всё наконец-то вырвалось наружу.
Дождь хлестал. Но теперь он не мешал. Он смывал. Всё лишнее. Всё старое. Всё, что она несла в себе столько лет.