Алина смотрела на экран ноутбука, пока её пальцы судорожно сжимали края стола. Результаты экзаменов по химии – 62 балла из 100. «Неужели опять?» – прошептала она, чувствуя, как ком подступает к горлу.
За спиной послышался скрип двери. В комнате пахло лавандой из аромалампы, которую мама ставила «для концентрации», но сейчас этот запах вызывал тошноту.
На полке над кроватью, заваленной учебниками по биохимии, пылилась старая плюшевая сова – подарок бабушки на десятилетие. «Ты же наша мудрая девочка», – говорила она тогда, и Алина верила, что мудрость – это когда делаешь всех счастливыми. Теперь же ей хотелось спрятать сову подальше.
– Доченька, ужин готов! – позвала мама. Голос звучал мягко, но Алину передёрнуло. Она знала, что будет дальше.
Внизу, на кухне, пахло борщом и свежим хлебом, но аппетита не было. Отец, как всегда, разложил газету с объявлениями о вакансиях в клиниках. Его руки, шершавые от работы на заводе, перелистывали страницы с нарочитой громкостью.
– Вчера звонил дядя Сергей. Говорит, в их НИИ ищут стажёров. Ты же понимаешь, конкуренция огромная, но мы готовы помочь… – Он умолк, заметив, как дочь ковыряет ложкой в борще.
– Пап, я… – Алина попыталась вставить слово, но мама перебила, подливая ей сметаны:
– Ты наша умница. Помнишь, как в пятом классе на олимпиаде по биологии всех обошла? Тогда весь район говорил: «Вот это гордость!» – Её голос дрогнул, словно она пыталась убедить саму себя.
Они не спрашивали, нравится ли ей медицина. Они даже не заметили, что в её комнате, среди плакатов с анатомическими схемами, прячется мольберт с незаконченным портретом бабушки. Алина дорисовывала его по ночам, когда бессонница гнала из-под одеяла. Лицо бабушки, изрезанное морщинами, улыбалось с холста тайно, словно знало секрет, который Алина боялась произнести вслух.
Прорыв случился в четверг, когда профессор биохимии вернул курсовую с красной пометкой: «Поверхностно. Без энтузиазма». Алина засмеялась горько – последние три года её жизнь и была одним сплошным «без энтузиазма». Она вышла из аудитории, спотыкаясь о собственные мысли, и наткнулась на Сашу, однокурсницу, которая всегда рисовала скетчи на лекциях.
– Снова двойка? – Саша протянула ей шоколадку. – Не парься. Вот, посмотри, – она открыла блокнот с карикатурой на профессора в виде злой молекулы.
– Ты же на красный диплом претендуешь! – Алина удивилась, но засмеялась.
– А родители думают, что я зубрю. Главное – не светиться. – Саша подмигнула.
Этот разговор застрял в голове, как заноза. Вечером, когда отец устроил скандал из-за «позорной» оценки, Алина впервые закричала в ответ. Её голос сорвался, когда она показала на папку с рисунками, случайно найденную в шкафу:
– Я не хочу спасать жизни! Я хочу их рисовать!
– Ты губишь себя! – Отец швырнул папку на пол, и листы разлетелись по комнате, как испуганные птицы. На одном из них был эскиз его же портрета – усталого, с сигаретой у окна.
Она бежала по улице, не разбирая пути, пока не упёрлась в витрину арт-студии «Крылья». На табличке красовалось: «Набор на курс иллюстрации». За стеклом горел жёлтый свет, а за мольбертом сидел мужчина лет тридцати, с седым виском и в крапленных краской джинсах. Он что-то бурно обсуждал с девушкой, размахивая кистью, и Алине вдруг захотелось плакать – от зависти к их свободе.
– Знаешь, почему акварель такая капризная? – спросил Марк, владелец студии, на первом занятии. – Она требует смелости. Нельзя постоянно исправлять ошибки. Иногда надо принять пятно и вплести его в картину. – Он мазнул по бумаге синим, и небо на эскизе ожило, превратившись в бурю.
Алина приходила сюда тайком, тратя деньги с подработки в кафе. Здесь, среди запаха масляных красок и глины, она впервые за долгие годы дышала полной грудью. Её эскизы оживали: старуха у подъезда с сизым котом, огни ночного города в дождь, даже отец – не сердитый, а усталый, с морщинами у глаз. Марк иногда подходил и молча клал рядом чашку кофе. Однажды он сказал:
– Ты рисуешь так, будто просишь прощения за то, что дышишь. Перестань.
Но обман раскрылся, когда мама нашла в рюкзаке альбом с набросками обнажённой натуры.
– Это что?! – её голос дрожал, как будто она держала в руках что-то опасное.
– Учимся анатомии, – попыталась пошутить Алина, но мама разрыдалась:
– Ты губишь своё будущее! Мы мечтали, чтобы ты стала кем-то!
– Я уже стала, – тихо ответила Алина. – Отбой.
После этого дома воцарилась тишина, густая, как туман. Отец перестал говорить о клиниках, а мама резала салат так, словно водила ножом по стеклу. Алина рисовала по ночам, при свете настольной лампы, и однажды услышала, как за дверью скрипнула половица – отец стоял и смотрел, как она выводит крылья для ребёнка в инвалидной коляске. Это был плакат для благотворительного аукциона.
– У бабушки Тони тоже руки золотые были… – пробормотал он неожиданно. – Шила всем на селе. Платья, занавески. Говорила, что красота спасает, а я смеялся. – Он отвернулся, но Алина заметила, как он потрогал край рисунка, будто проверяя, настоящий ли он.
Через месяц мама, стиснув зубы, принесла в студию коробку конфет:
– Для твоего… преподавателя. Скажи, пусть строго спрашивает. Чтобы не расслаблялась. – Она говорила резко, но в её глазах мелькнуло что-то вроде смущения.
На выпускной выставке Алины родители стояли сзади, но пришли. Отец надел тот самый пиджак, в котором ходил на родительские собрания, мама сжимала сумочку, будто боялась, что её отнимут. Когда к портрету отца с подписью «Мой герой» подошёл покупатель, мама вдруг выпалила:
– Это не продаётся! Мы… сами заберём. – Отец кивнул, не поднимая глаз.
Сейчас Алина рисует комиксы о врачах. Ироничные, трогательные, с подписями: «Спасибо, что научили меня видеть людей». Родители до сих пор вздыхают, глядя на диплом медколледжа в рамке, но на стене рядом уже висит её первая награда за «Лучший дебют». По вечерам мама иногда заглядывает в комнату:
– Может, чаю принести? – И добавляет, словно оправдываясь: – Художникам тоже надо подкрепляться.
А вчера отец, роясь в гараже, нашёл старую коробку с бабушкиными вышивками. Принёс домой, не говоря ни слова, и повесил одну над диваном – розы на чёрном фоне, колючие и яркие, как вопль.
Гордость, оказывается, бывает разной. Не только звонкой, как аплодисменты, но и тихой, как карандаш, выводящий новую строчку жизни. Или как родительское молчание, в котором всё ещё слышится: «Мы пытаемся понять. Дай нам время».