— Мария Петровна, к вам посетители! Дети ваши приехали, — голос медсестры Нины прозвучал громче обычного, будто я совсем оглохла за этот год.
— Иду, Ниночка, иду, — отложила я недовязанный носок и потянулась за тростью.
Суставы ныли сильнее обычного. К дождю, должно быть. В молодости я не верила, что погоду можно чувствовать костями, а теперь каждое утро получаю свой личный прогноз, точнее любого синоптика.
Зеркало в коридоре показало мне то, что показывает уже семьдесят восемь лет — круглое лицо с широкими скулами, теперь изрезанное морщинами, как сухая земля трещинами. Глаза выцвели до бледно-голубого, словно небо, забывшее свой настоящий цвет. Я пригладила седые волосы, собранные в тугой пучок. В такие моменты мне всегда кажется, что я гляжу на свою мать, Анну Васильевну. Она умерла двадцать лет назад, но иногда кажется, что она просто переселилась в меня и теперь смотрит из моих глаз на мир, который уже не понимает.
В холле их было двое — Сергей и Ольга. Сын в дорогом сером костюме и дочь в модном платье цвета морской волны. Красивые, чужие люди. Мои дети.
— Мама! — Ольга шагнула ко мне, обдав ароматом французских духов. — Как ты тут?
— Хорошо, доченька, — я улыбнулась, принимая её поцелуй в щёку. — Здесь спокойно.
Сергей неловко переминался с ноги на ногу. В свои пятьдесят три он начал лысеть, как его отец в том же возрасте. Василий тоже стеснялся этого, часто приглаживал волосы, будто пытался вернуть их на место.
— Привет, мам, — он протянул мне коробку конфет. — Вот, твои любимые, с орехами.
— Спасибо, сынок. Проходите, чаю попьём.
Моя комната небольшая, но светлая. Кровать, шкаф, стол и два кресла. На подоконнике герань — единственное, что я смогла забрать из нашей квартиры в центре, где прожила сорок два года. Из окна виден парк и скамейка, на которой я сижу в хорошую погоду, вяжу и смотрю на молодых мам с колясками.
— Как ваши дела? — спросила я, расставляя чашки. Руки дрожали сильнее обычного.
— Всё хорошо, мам, — Ольга взяла чашку. — У Миши повышение на работе, а Катя в этом году в первый класс пойдёт.
— Уже? — я невольно вздохнула. — Давно ли я ей косички заплетала... А ты, Серёжа?
— Нормально, — он дёрнул плечом. — На работе запарка. Квартиру твою, кстати, отремонтировали. Вышло отлично, тебе бы понравилось.
Я кивнула, не находя слов. В горле встал ком. *Мою квартиру*. Квартиру, полученную нами с Василием в 1982 году, когда Серёже было десять, а Оле пять. Сколько сил мы положили, чтобы сделать её уютной! Василий сам клеил обои, а я шила занавески и покрывала. Потом, в девяностые, когда всё рушилось, мы с мужем продали всё, что можно было продать, но квартиру сохранили. А теперь её отремонтировали, и я даже не увижу.
— Слушай, мам, — Сергей поставил чашку на стол. — Мы тут подумали... Может, все-таки вернёшься домой? Ольга считает, что мы поторопились. Если хочешь, я мог бы...
— Дома хорошо, но здесь спокойнее, — перебила я его. — В моём возрасте нужен уход. А вы заняты, у вас свои семьи, свои дела.
— Но мы могли бы нанять сиделку, — неуверенно сказала Ольга.
Я взглянула на неё и вдруг увидела маленькую девочку с веснушками, которая приходила ко мне на кухню и просила разрешения помешать суп в кастрюле. «Мама, дай я сама!» — говорила она, забираясь на табуретку. А теперь она говорит о сиделке, будто я совсем беспомощная.
— Не нужно, — твёрдо сказала я. — Мне здесь нравится. Тишина, воздух свежий. И общество есть — вон с Анной Григорьевной в шахматы играем. Она меня всё время обыгрывает, представляете?
Они переглянулись с облегчением, которое пытались скрыть. И в этот момент я поняла, что они приехали не потому, что скучали, а из чувства долга, проверить, не передумала ли я. Не захотела ли вернуться в свою квартиру, которую они уже считают своей.
***
Когда они ушли, обещав приехать через месяц, я долго сидела у окна, глядя на парк. За стеклом моросил мелкий дождь, и капли, сползая по стеклу, соединялись в маленькие ручейки. Как человеческие судьбы — каждая начинается отдельно, а потом сливается с другими, чтобы в конце концов исчезнуть в общем потоке.
Мысли текли неспешно, как эти капли. Я вспоминала.
...Серёже пять лет. Он стоит передо мной с развязанными шнурками на ботинках и упрямо сжимает губы.
— Я сам! — говорит он, отталкивая мои руки.
— Хорошо, — соглашаюсь я. — Смотри, как это делается. Берёшь два конца шнурка, делаешь петельку, обводишь вокруг и продеваешь. Видишь?
Он кивает, сосредоточенно хмурится и пробует сам. Шнурок выскальзывает из неловких пальцев.
— Ничего, — говорю я. — Давай ещё раз. Берёшь шнурок...
Мы стояли так полчаса в прихожей, пока он наконец не завязал свой первый узел. Его лицо осветилось такой гордостью, что я едва сдержала слёзы.
...Ольге три года. Она сидит на кухне, болтая ножками, и смотрит, как я готовлю пирог с яблоками.
— Мама, дай попробовать тесто, — просит она.
— Нельзя, доченька, там сырые яйца.
— А почему нельзя сырые яйца?
— Можно заболеть.
— А почему можно заболеть?
Бесконечные «почему», на которые я всегда находила ответы. Потом она выросла и перестала спрашивать. Теперь у неё есть ответы на все вопросы, только вот правильные ли они?
...Запах свежевыстиранного белья, развешенного на балконе. Запах борща, томящегося на плите. Запах антоновских яблок, которые мы с детьми собирали в саду у бабушки. Запах пыльной дороги после летнего дождя. Запах хвои на новогодней ёлке.
Все эти запахи — моя жизнь. А что теперь? Запах лекарств и старости.
Я достала из тумбочки старый альбом в потёртой обложке. На первой странице — наша свадьба с Василием. Мне двадцать три, ему двадцать шесть. Я в белом платье, сшитом мамой, он в костюме, одолженном у друга. Счастливые, глупые. Не знали, что впереди — сорок лет вместе, двое детей, внуки, болезни, потери и эта странная старость, которой я никогда не представляла.
Перелистываю страницы. Вот Серёжа, новорождённый, крошечный сверток в моих руках. Вот Ольга на горшке, смешно надув губы. Вот мы все вчетвером на фоне нашего нового дома — тогда, в восемьдесят втором, когда получили эту самую квартиру в центре. Вася держит на руках Олю, я — Серёжу. Мы улыбаемся так, будто впереди вечность.
А вот последняя фотография Василия — за год до смерти. Сгорбленный, похудевший, но всё с тем же лукавым блеском в глазах. «Маша, — говорил он мне, — не смотри, что я развалина. Внутри я всё тот же парень, что украл тебя с танцев в Доме культуры».
Пятнадцать лет прошло, как его нет. Пятнадцать лет я жила одна в нашей квартире, среди вещей, хранящих память. Его кресло, его очки на письменном столе, его рыболовные крючки в коробочке. Всё это осталось там, в квартире, которую теперь ремонтируют мои дети.
***
Вечером я вышла в общую комнату, где старики смотрели телевизор. Анна Григорьевна, бывшая учительница математики, помахала мне рукой.
— Садитесь, Мария Петровна, сейчас кино начнётся.
Я села рядом с ней, но мысли мои были далеко.
— Дети приезжали? — спросила она.
— Да, проведать.
— Мои тоже иногда заглядывают. Всё спрашивают, не нужно ли чего. А что мне нужно? Только внимания их, больше ничего. Но у них работа, дети, дела...
Я кивнула. Мы понимали друг друга без слов.
— Знаете, — продолжила Анна Григорьевна, — я иногда думаю: может, это и правильно? Может, так и должно быть? Мы своё отжили, теперь их черёд. Пусть живут, как знают. А мы — как отработанная ступень ракеты: свою задачу выполнили, теперь можно и в сторону.
— Не говорите так, — возразила я. — Человек — не ракета. У него нет отработанных частей.
— Может, и так, — вздохнула она. — Но разве мы не для того растили детей, чтобы они жили своей жизнью? Разве не отпускали их каждый раз всё дальше и дальше от себя? Сначала в детский сад, потом в школу, потом — в большую жизнь. А теперь обижаемся, что они не бегут к нам со всеми своими бедами.
Я молчала. Она была права, но от этого не становилось легче.
В тот вечер мне приснился сон. Будто я снова молодая и стою на кухне в нашей квартире. Готовлю ужин, а за окном — лето, и занавески колышет тёплый ветер. Слышны детские голоса во дворе. Звякает ключ в замке — пришёл Василий с работы. Всё как тысячу раз в нашей жизни.
Утром я проснулась с мокрыми от слёз глазами, но на душе было легко, словно я простилась с чем-то, что долго держала внутри.
После завтрака я достала бумагу и ручку и начала писать письмо. Детям.
«Дорогие мои Серёжа и Оля!
Я пишу это не для того, чтобы вы чувствовали вину или обязанность. Просто хочу, чтобы вы знали.
Когда-то давно, когда вы были маленькими, я мечтала только об одном — чтобы вы выросли счастливыми людьми. Не богатыми, не знаменитыми, а именно счастливыми. Способными любить, заботиться, чувствовать. Я не знаю, получилось ли у меня это. Наверное, каждая мать задаётся таким вопросом, когда дети вырастают.
Вы помните нашу кухню на Садовой? Как мы по вечерам сидели за столом, пили чай и разговаривали обо всём на свете? Как ваш отец рассказывал забавные истории с работы? Как мы пекли пироги на Пасху и лепили пельмени зимними вечерами? Это были самые счастливые дни моей жизни.
Я не сержусь на вас за то, что вы определили меня в дом престарелых. Может быть, так даже лучше. Здесь у меня есть время подумать обо всём, вспомнить, осознать. Единственное, о чём я жалею — что я не смогла сохранить для вас то чувство дома, которое у нас было. То ощущение тепла и защищённости, которое я так старалась создать.
Квартира — это только стены. Делайте с ней что хотите. Живите там сами, продавайте, сдавайте — мне всё равно. Но если когда-нибудь вы почувствуете пустоту внутри, если захотите вспомнить, как пахнет настоящий дом, как звучит тишина, наполненная любовью — приходите ко мне. Я жду.
Ваша мама».
Я перечитала письмо, аккуратно сложила и убрала в конверт. Не знаю, отправлю ли я его. Может быть, оно так и останется здесь, в ящике стола, как многое, что остаётся невысказанным между родителями и детьми.
Из окна моей комнаты видно речку, тихую и неторопливую. Она течёт, как течёт время, унося с собой дни, годы, жизни. Но что-то остаётся — как остаются камни на дне реки, обточенные водой до гладкости. Может быть, это и есть самое главное?
В моей комнате тихо. За окном постукивает дождь. Я беру недовязанный носок — подарок для правнука, которого ещё не видела, — и начинаю методично перебирать петли. Спицы тихо постукивают, как дождь по стеклу. Как сердце, которое всё ещё бьётся. Как жизнь, которая продолжается, несмотря ни на что.