Архангельский порт, февраль 1920-го.
Лютый мороз выжигал глаза и легкие. Ледокол "Козьма Минин" натужно ревел, выпуская клубы пара в серое небо. На обледенелом причале толпились сотни людей - офицеры в потертых шинелях, купцы с чемоданами, заплаканные дамы в мехах. Все рвались на борт, как на последний плот с тонущего корабля.
Полковник Иван Кашуба стоял чуть поодаль, опираясь на трость. Высокий воротник старого офицерского пальто не спасал от пронизывающего ветра. В кармане лежал заветный билет на "Минина", купленный за бешеные деньги у спекулянта. Но 62-летний полковник и не думал протискиваться к сходням.
"Нет уж, голубчики, увольте", — бормотал он, наблюдая давку у трапа.
Его седые усы покрылись инеем, а в голове звучал далекий голос "Белого генерала" Скобелева: "Помни, Ваня, России присягал, не мне и не царю".
Сорок два года назад молодой подпоручик Кашуба скакал ординарцем за легендарным генералом под стенами турецкой Плевны.
А теперь стылый архангельский ветер трепал полы его потрепанного пальто, пока толпа на причале редела. Счастливчики карабкались на борт ледокола, неудачники рыдали и проклинали судьбу.
Рядом, пыхтя дорогой сигарой, топтался упитанный купец в бобровой шубе:
"Ваше высокоблагородие, продайте билетик! Озолочу!"
Кашуба только усмехнулся в седые усы. Странное дело, за этот клочок бумаги, открывавший путь в эмиграцию, можно было купить целый дом. Но что толку? В свои шестьдесят два он успел повидать три войны, четыре революции и одного великого полководца. Хватит с него бегства.
Офицер трех войн
Турецкая кампания 1877 года была для девятнадцатилетнего подпоручика Кашубы первой. Но зато какой! Под началом самого Михаила Дмитриевича Скобелева, "Белого генерала", грозы турок и любимца солдат.
Скобелев нёсся в бой на белом коне, в белом мундире, словно специально дразнил вражеских стрелков. А следом, пригнувшись к холке своей гнедой кобылы, летел ординарец Кашуба. В одной руке поводья, в другой генеральские приказы.
"Ваня, голубчик, к Осману-паше пробраться сможешь?" — щурился Скобелев, разглядывая турецкие позиции под Плевной.
"Так точно, ваше превосходительство!" — козырял молодой ординарец, хотя сердце ёкало от страха.
*****
Однажды под Ловчей Кашуба доставил в расположение русских войск не только ценные сведения, но и турецкого полковника. Выследил, как тот «инспектировал» кусты на передовой, оглушил прикладом и уволок, перекинув через седло, как мешок с мукой. За что получил первый орден и выговор от Скобелева:
"Ты, Ваня, не усердствуй так. Мне живой ординарец нужнее, чем мертвый герой".
Но разве мог усидеть на месте этот жилистый подпоручик с горящими глазами? То с разъездом в тыл противника умчится, то во фланг туркам заберется. Солдаты шутили:
"Наш Кашуба как блоха — его не поймаешь, а укусит больно!"
От Плевны до Константинополя прошагал Иван Степанович. В походе выучил турецкий язык. Первым делом постиг науку ругательства (от пленных не такого наберёшься), а потом и всё остальное. А вернувшись в Россию, решил, что одного восточного языка мало. Засел за персидский, да так увлекся, что впоследствии в Азиатский департамент МИДа попал.
Но не дипломатом суждено было стать Кашубе. Когда грянула русско-японская война, он уже командовал железнодорожным батальоном. И тут открылась новая страница его боевой биографии, и уже не с шашкой наголо, а с блокнотом и карандашом за столом.
Под Мукденом и Ляояном он «водил поезда» с ранеными прямо из-под огня. Японские снаряды рвались вокруг путей, пули свистели над головой, а эшелоны шли и шли на север.
"Полковник Кашуба поезда как шахматы двигает", — говорили железнодорожники. —"Только эти шахматы под обстрелом, и фигуры в них живые".
За одну такую операцию у реки Шахэ он вывез больше тысячи раненых. Составы двигались, паровозы хрипели от натуги, а в последнем вагоне стоял Кашуба, прикидывая, как бы еще пару теплушек прицепить, чтобы на каждой станции новых раненых подобрать.
Казалось бы, после такой службы самое лучшее, это отставка, покой, уютное кресло у камина. Тем более что к пятидесяти годам Иван Степанович заработал и чин полковника, и орден Владимира с бантом за безупречную службу. Но Кашуба и тут пошел своим путем.
Вместо теплого местечка в столице он укатил на строительство Мурманской железной дороги. Там, где волки выли по ночам, а морозы трещали такие, что рельсы лопались. Работал контролером, гонял на дрезине по недостроенным путям, ночевал в промерзших бараках.
"Да что ж вы, ваше высокоблагородие, себя не бережете?" — качал головой его помощник, когда Кашуба в метель тащился проверять дальние разъезды.
"А кто, кроме нас, Россию-то строить будет?" — отвечал полковник, поправляя заиндевевшие усы.
*****
Но тут грянул 1917-й. Революция ворвалась в размеренную жизнь империи, как шальной паровоз на запасной путь. Кашуба встретил ее странно, он написал восторженные стихи. В одном из них были такие строки:
"И час пробил. Воспрянул Росс...
Велик и силен он могуч.
Лелея сладкую мечту, в защиту прав своих поднялся..."
Только недолго длилось очарование новой властью. Революция катилась дальше, сметая всё на своем пути. К лету 1918-го бывший полковник оказался в Мурманске без денег, без работы, с одним чемоданом книг по истории революционного движения.
Здесь судьба свела его со старым знакомым генералом Звегинцевым, брата которого он знал еще по академии. Тот предложил службу, и Кашуба согласился. А куда деваться? В кармане последняя сотня, в желудке пустота, а в стране хаос.
*****
В Архангельск он приехал в июле 1918-го. В городе тогда по улицам сновали матросы с красными бантами, на площадях митинговали, в порту стояли английские корабли.
Приютился Кашуба в Соловецком подворье, у братьев Коржавиных, набожных купцов, державших лавку духовной литературы. Днем листал церковные книги, по вечерам писал в дневнике размышления о судьбах России. А ночью прислушивался к шагам на лестнице, не идут ли за ним?
Но пришли не за ним. В ночь на 2 августа в городе грянул переворот. Большевики бежали, власть перешла к Верховному управлению Северной области. И вот тут-то старому полковнику припомнили его административный опыт.
"Иван Степанович, голубчик, выручайте!" — умолял Звегинцев. —"Некому канцелярию военного отдела налаживать. Все разбежались, документы в хаосе".
Иван Степанович справился за неделю. Выстроил работу как часы, каждая бумага была на месте, каждый чиновник при деле. Только радости от этого он не испытывал. А в дневнике появилась запись: "Господи, куда же катится Россия? Брат на брата, сын на отца".
А потом были полтора года службы у белых. Начальник местной бригады, председатель комиссии по розыску казенного имущества. Работал честно, но без рвения. Будто предчувствовал, что не тем путем идет страна, не к добру все это.
И вот теперь, в феврале 1920-го, когда белая армия покидала Север, полковник Кашуба решил остаться. Может, устал бегать. Может, верил, что новой России пригодятся его знания восточных языков и железнодорожного дела. А может, просто не мог предать землю, которой присягал еще при Скобелеве.
"Последний рейс, ваше благородие!" — крикнул с палубы знакомый офицер. "Красные через день будут!"
Кашуба молча развернулся и зашагал прочь от причала. Билет на "Минина" он отдал какой-то зареванной гимназистке с узелком книг подмышкой.
*****
Арестовали его через три дня после прихода красных. Ночью постучали в дверь его комнаты в Соловецком подворье. Полковник как раз сидел над персидской грамматикой, он готовился предложить свои услуги новой власти как переводчик.
"Гражданин Кашуба? Следуйте за нами!"
В кабинете следователя ЧК на столе лежала пачка бумаг — стихи, заметки, религиозные брошюры. Все, что собирал Кашуба для своей "Истории революционного движения".
"Так-так..." — следователь, молодой парень в кожанке, перебирал листки. — "Значит, решили при Советской власти остаться? А это что за контрреволюционная агитация?"
"Помилуйте, какая агитация?" — Кашуба провел ладонью по седым усам. — "Я историю революции пишу. Документы собираю, свидетельства эпохи".
Следователь хмыкнул, вытащил из стопки листок со стихами: "А это что? «Голос добровольца 60-ти лет»? Тут про жидо-масонский заговор написано!"
"Так это ж не мое! Это образец антисемитской пропаганды для исторического анализа".
Но объяснять было бесполезно. Через два дня его выпустили, даже взяли на службу в губвоенкомат. Поручили регистрацию бывших офицеров, кто лучше его разберется в чинах и званиях? А в мае снова арестовали.
На этот раз все было серьезнее. Допросы шли неделями. Следователи менялись, а вопросы оставались те же:
"Зачем остались? С кем связь держите? Где оружие прячете?"
Кашуба писал объяснения своим четким писарским почерком:
"Владею тремя языками. Мог бы принести пользу. Христианин, верю в коммунизм как в братство людей".
В камере исправдома он коротал время, сочиняя проекты железнодорожных веток для новой России. А по ночам вспоминал Скобелева, турецкие походы, раненых в теплушках под Мукденом.
4 сентября 1920 года коллегия Архангельской ГубЧК вынесла приговор:
"Как не выказавшего раскаяния... К высшей мере..."
Расстреляли его в Холмогорском концлагере. Говорят, перед смертью он попросил бумагу и карандаш, хотел записать что-то важное. Не дали.
Так закончил свой путь последний ординарец "Белого генерала", полковник Иван Степанович Кашуба. Верный присяге до конца, он разделил судьбу той России, которой служил.
В 1992 году его реабилитировали. Посмертно, конечно. Как и тысячи других...