Олимпиада Фёдоровна появилась на свет в год Олимпийских игр в Мюнхене. Отец её, завзятый болельщик и фанат спорта, так расчувствовался у телевизора, когда советская гимнастка взяла золото, что на радостях выдохнул:
— Дорогая, когда родишь, назовём дочку Олимпиадой! Чтобы сразу было ясно: и честь, и сила, и прыть!
Беременная жена, конечно, попробовала было возразить:
— А если она, к примеру, не станет спортсменкой? А выберет рабочую профессию?
Отец отмахнулся:
— Главное — имя победное! А профессия— это дело наживное.
Так и стала девочка Олимпиадой. А отчество у неё, как на грех, было простецкое — Фёдоровна. Олимпиада Фёдоровна. Олимпиада выросла не спортсменкой, а поварихой. Но не простой, а с руками, что, как говорили в селе, «от самого Бога». Так всю жизнь — между сковородкой и пьедесталом.
С юности Олимпиада Фёдоровна тянулась к плите, как кошка к батарее. В десять лет уже жарила блины, в пятнадцать — пекла ватрушки и пирожки, в восемнадцать — научилась варить борщ такой, что дед, попробовав, тихо сказал:
— Липа, (так её звали домашние) Ты покоришь мир… кухонной плитой. – Это не борщ… Это слёзы радости, заправленные сметаной! Это огонь, как олимпийский факел!
Действительно щи у неё были такие, что человек, только нюхнув, уже просил добавку. Пельмени — с тончайшим тестом, как из сказки. А пироги... Пироги у неё выходили с характером: мягкие, тёплые и обволакивающие, как сама Олимпиада Фёдоровна.
Жила она в посёлке Большие Гряды, работала в школьной столовой, но ели у неё не только дети.
Готовила она так, что даже местный священник Геннадий, забывал о постах. Как-то раз, отведав её грибной солянки, он аж прослезился:
— Липочка, да ты… ты как Пифагор в кулинарии! Это же… математика вкуса!
К двадцати пяти она уже заведовала столовой в райцентре. Не столовая, а кулинарный храм! У неё был один секрет: готовила она с душой.
Предложений руки и сердца у неё было больше, чем у какой-нибудь актрисы с телеэкрана. И всякие: и плотники, и ветеринары, и даже один лектор из краевого центра. Тот однажды, отведав её кулебяки, аж встал со стула и произнёс:
— Олимпиада Фёдоровна! Ваша выпечка пробуждает во мне философа. Выходите за меня!
Но она лишь вытерла руки о фартук и ответила:
— У меня муж дома. Не философ, но добрый и любящий.
Муж её, Славик, к слову, был тихий и спокойный, рыбак. Любил тишину, уху и жену.
— Липа, — говорил он жене, — у тебя борщ, конечно, сногсшибательный, но уха у меня лучше.
— Конечно, лучше, — подыгрывала она, — потому что варю её я, а ты — рыбу приносишь.
Вот такая была Олимпиада Фёдоровна. Настоящая золотая медалистка… по кулинарному биатлону: выстрелила вкусом — и попала в сердце.
А отказывала кавалерам всегда с одной и той же фразой:
— Я не ваша, я замужем. А вареники, котлеты, всё что приготовила — это ваше!
***
Олимпиада давно поняла: мужчины — как кометы. Сверкают, манят, обещают немыслимое, а потом — раз! — и сгорают в атмосфере будней.
Участковый Паша с сараем был ещё цветочки.
– Липа, выйди за меня! — взмолился как-то местный бизнесмен, размахивая букетом из сотни роз. — Куплю тебе остров!
— Алекс, — вздохнула она, — мы в Сибири живём. Ты сначала болота осуши, потом про острова мечтай.
А потом появился поэт. Читал стихи про её глаза, «как два уголька в печи вселенской скорби». Олимпиада вежливо посоветовала ему печь прочистить — и скорбь как рукой снимет.
Самый оригинальный был филолог-энтузиаст:
— Олимпиада! Ты — воплощённая метафора! Стань моей музой, и мы сотворим новую «Одиссею»!
— Спасибо, — кивнула она, — но мой Одиссей уже дома пульт от телевизора ищет.
Её сердце её давно занял Славик — человек, который не обещал ни сараев, ни островов. Просто однажды принёс ей валенки с овчиной, когда она замёрзла на народных гуляниях, и сказал: «Ноги береги, а то без тебя скучно». И она поняла: любовь — это не метафоры и не розы. Это когда тебя ждут в старых валенках у порога. И никакие кометы не нужны.
. Но однажды Олимпиада влюбилась. Не в участкового с сараем, не в поэта со скорбными угольками, а в… французского метеоролога! Пьер, как он сам представился, приехал изучать «сибирский флёр атмосферных аномалий». Носил берет, цитировал Бодлера и утверждал, что борщ — это «деконструированный рататуй души».
— Липа, ты — как ураган в зоне высокого давления! — говорил он, закатывая глаза. — Поедем в Марсель! Будем есть улиток и измерять скорость ветра страсти!
И знаете, она чуть не клюнула. Даже чемодан собрала — правда, вместо кружевного белья сунула туда термос и валенки (на всякий случай). А всё потому, что достопочтенный муж в тот день задержался на работе: спасал от поломки единственный в городе бульдозер. «Романтика!» — вздохнула Олимпиада, представляя, как они с Пьером танцуют возле Эйфелевой башне.
Олимпиада опомнилась, когда Пьер принёс ей билеты на поезд. Она как истинный правдоруб всё высказала своему ухажёру, что она думает об этой ситуации. И французскому ухажеру это не понравилось.
— Знаешь, Пьер, — сказала она, вытаскивая из чемодана запасные валенки, — наш «флёр аномалий» мне как-то роднее в формате мороза под минус сорок. А «улитки»… — она сунула ему в руки банку консервированных грибов, — передай Марселю. Пусть оценит.
Неожиданно Пьер из интеллигентного романтика превратился в скандалиста. Размахивая багетом вместо зонта, начал возмущаться какие непостоянные женщины, обещают одно , но по факту другое. Потом стал ругать грязь. Оказывается сибирская грязь на её сапогах — это «экзистенциальный перформанс».
Внезапно Олимпиаду осенило: бередивший душу метеоролог не заменит ей мужа Славика. Муж, с которым пуд соли съели лучше приезжего мужчины с багетом.
А Пьер тем временем, увязнув по колено в грязи, орал: «Это не лужá — это арт-инсталляция «Русский апокалипсис»!» Олимпиада глянула на его берет, плавающий в воде, как безнадёжный круассан, и захохотала.
Дома Славик, не задавая лишних вопросов, поставил на стол сковороду с жареной рыбой.
— Давай обедать, потом твой чемодан распакуем.
И пока Пьер что-то записывал в блокнот про «трагедию русского сюрреализма», она поняла: любовь — это когда тебя не зовут на край света, потому что твой «край» уже тут — в виде мужа, который вместо стихов про «угольки вселенской скорби» дарит тебе валенки и… жарит для тебя рыбу, которую сам поймал.
А французские метеорологи? Пусть себе измеряют «скорость ветра страсти». У Олимпиады ветер всегда дул в одну сторону — к дому, где в прихожей вечно пахло мазутом и борщом. И никакой Бодлер этого не переплюнет.
. Конец