Чарльз Давенант в своей книге «Опыт о способах и средствах обеспечения войны» (1695г.) писал «война совершенно изменилась по сравнению с тем, что было во времена наших предков, когда в стремительном походе и на поле битвы дело решалось храбростью…»(1) С этим чувством охотно согласились бы его японские современники: средневековые и ранние современные самураи вспоминали поздний эпохи Хэйан - десятый, одиннадцатый и двенадцатый века - как золотой век своего класса, эпоху, в которую военное искусство практиковалось так, как должно было практиковаться, во времена рыцарского героизма, резко контрастировавшего с предательством и государственной политике, основанной на культе грубой силы, пренебрежении нормами морали, которые характеризовали войны их собственной эпохи (2).
Но это видение воинской традиции эпохи Хэйан было скорее эпическим, чем эпохальным. Подвиги, которые так восхищали последующие поколения, в действительности были неправдоподобны, поскольку они происходили не на каком-либо поле битвы периода Хэйан, а в воображении писателей и бродячих певцов тринадцатого, четырнадцатого и пятнадцатого веков, которые рассказывали о них. Такая творческая ностальгия нашла своё наиболее красноречивое выражение на страницах великих средневековых военных историй: «Хогэн моногатари» (Сказание о годах Хогэн), «Хэйдзи моногатари», «Хэйкэ моногатари» (Повесть о Доме Тайра») и «Гикэйки» (Сказание о Ёсицунэ). Современные литературоведы поставили под сомнение историческую достоверность этих хроник, отметив, что большая часть наиболее убедительных деталей, содержащихся в повествованиях, на самом деле была в значительной степени результатом шаблонных приёмов устного сочинения, а не запоминания истории.(3) Однако любопытно, что историки очень мало сделали для того, чтобы развить выводы своих коллег из отдела литературы. Несмотря на то, что с момента появления этой работы прошло более двух десятилетий, никто так и не дал исчерпывающего, современного описания войны эпохи Хэйан. Учёные почти не касались этой темы, ограничиваясь краткими, перемежающимися рассуждениями об обычаях на поле боя в обзорных историях и монографиях на смежные темы. В свою очередь популяризаторы проявили больший интерес, но и они, как их академические собратья, продолжают основывать свои описания поведения на поле боя эпохи Хэйан полностью или частично на рассказах о «Хэйкэ моногатари» и родственных ему текстах.(4). Скрупулезный пересказ боевых обычаев и поведения с десятого по двенадцатый век должен основываться исключительно на современных источниках, то есть на материалах, написанных во время самого периода Хэйан. Но этот подход не лишен своих подводных камней. Дневники, письма, публичные документы и судебные хроники - источники, которые ученые считают наиболее надежными, - раздражаю краткостью описании сражения. Гораздо более полные описания можно найти в литературных рассказах о воинах и войне, таких как «Кондзяку моногатари-сю» (Собрание стародавних повестей), «Муцу-ваки» («Сказание о земле Муцу») или «Сёмонки» («Записи о Масакадо»), но они рассказывают о событиях, в которых изменяются и добавляются некоторые детали и поэтому не заслуживают полного доверия. Тем не менее, если военные рассказы эпохи Хэйан приукрашены и отклоняются от реальности, они, тем не менее, отражают восприятие, образы воинов и сражений, людей, которые жили примерно одновременно с описанными событиями. Как таковым, им, по крайней мере, можно доверять, они гораздо ближе к изображению того, «как всё было на самом деле» на полях сражений периода Хэйан, чем в «Хэйкэ моногатари» и других средневековых хрониках, которые были написаны спустя столетия после события. Кроме того, в своём изображении войны литературные тексты эпохи Хэйан согласуются друг с другом и с другими источниками того периода, даже несмотря на то, что они расходятся с большей частью образов средневековой литературы, что является ещё одним основанием для отказа от последних.
БУСИДО 武士道: ПУТЬ ДЛИНОЮ В ЖИЗНЬ: СТАТЬИ, ПЕРЕВОДЫ КНИГ, ВИДЕО
Образ, полученный из более ранних источников, отличается от того, что встречается в средневековой литературе, но он не менее красочный. Воины периода Хэйан являются увлекательной загадкой, это люди, чья жизнь была сосредоточена на понятии чести, но которые, казалось бы, не имели понятия о честной игре, люди, которых одни считали «внушительными лицами, с отличными боевыми навыками, храбростью, осмотрительностью и разборчивостью»(5), а другие – «ничем не отличающимися от варваров... как дикие волки, разрывающие человеческую плоть и используют её в качестве украшений для своих тел».(6) Таким образом, в следующем эссе представлен требующий пересмотра обзор военного искусства в том виде, в каком оно практиковалось в период с середины до конца периода Хэйан. Он задуман как описание важного японского института (войны среди самураев) на этапах его формирования и как взгляд на этику, личность и поведение предков мастеров средневековой Японии.
Путь лошади и лука
Класс воинов, возникший в период Хэйан, был продуктом той же тенденции к приватизации государственных функций и делегированию административной ответственности, которая отличала государство периода Хэйан от его предшественника Нара. Его семена были заложены в результате изменения военной политики двора, которая началась в середине восьмого века и набрала обороты в течение девятого. По сути, императорский двор перешёл от призывных, обученных государством вооруженных сил к вооруженным силам, состоящим из специалистов, прошедших частную подготовку. То есть правительство прекратило попытки призывать и обучать население в целом и вместо этого сосредоточилось на использовании приобретенных частным образом навыков воинственно одаренных элит. Это было достигнуто путём создания ряда новых военных должностей и званий, которые узаконили использование частных военных ресурсов этой группы от имени государства.
Примечательно, что интерес правительства к военным талантам провинциальной элиты (и самых младших представителей центральной знати) совпадал с растущим частным спросом на эти таланты со стороны высших дворянских домов двора. Начиная с VIII века мастерство владения оружием всё чаще давало амбициозному молодому человеку возможность сделать карьеру на государственной службе и/или на службе у какого-нибудь влиятельного аристократа в столице. Чем больше становилось таких возможностей, тем с большим энтузиазмом и серьёзнее такие молодые люди посвящали себя оружейной профессии.
Результатом стало постепенное появление класса профессиональных бойцов в сельской местности и столице.(7)
Навыком, который породил и определил новый порядок, была конная стрельба из лука. В то время как самураи более поздней эпохи отождествляли себя со своими мечами, воины эпохи Хэйан были «людьми пути коня и лука» (кюба-но мити-но хито) или практикующими «путь лука и стрел» (юмия-но мити).(8) Лук как охотничье оружие восходит к эпохе Дзёмон (7000?-250 до н.э.) и использовался в качестве оружия войны в эпоху Яёй (400 г. до н.э. - 300 г. н.э.). Использование лука и стрел, вероятно, пришло с континента, но форма японского оружия была уникальной. Около двух с половиной метров в длину, он состоял из сердцевины из упругой лиственной древесины, ламинированной из бамбука. Ламинирование было усилено обмоткой из ротанга различного количества и расположения и покрыто лаком для защиты склеенных соединений от влаги.
Рукоятка, отмеченная обмоткой из ротанга и кожи, была примерно на треть поднята снизу, а не посередине, что придавало луку очень характерную форму. Некоторые историки предполагают, что эта необычная рукоятка была принята для облегчения использования длинного оружия верхом (его длина была обусловлена материалами, из которых он был изготовлен), но, хотя это правдоподобно, есть свидетельства того, что форма лука предшествовала его использованию всадниками. Сообщения китайских посланников в Японии, записанные в хрониках династии Вэй, например, указывают на то, что японцы использовали «деревянные луки, сделанные с короткой нижней частью и длинной верхней частью» в середине третьего века, но при этом не упоминают о какой-либо культуре верховой езды в Японии в то время.(9)
Стрелы были сделаны из бамбука, с коваными наконечниками, вставленными в древки длинными тонкими концами, точно так же, как мечи вставлялись в рукояти. Наконечники стрел, использовавшиеся во времена Хэйан, имели поразительное разнообразие форм и размеров: узкие четырехгранные наконечники; плоские широкие наконечники в форме листьев; раздвоенные наконечники; тупые деревянные наконечники (использовались для тренировки); свистящие наконечники (использовались для подачи сигналов). Воины носили свои стрелы на правом бедре в колчанах (называемых эбира), которые напоминали маленькие плетеные стулья (см. рис. 1). Нижняя часть этого устройства имела форму коробки с сеткой из кожаных или бамбуковых полосок поперёк в верхней части. Стрелы были продеты через эту сетку, а затем привязаны шнуром к верхней части ажурной рамы, которая поднималась из задней части коробки. Чтобы натянуть стрелу, лучник хватал древко чуть выше головы, освобождал его от сетки, а затем тянул вниз и наружу, пока она не освобождалась от шнура. Затем стрелу прикладывали к внешней стороне (правой стороне, если смотреть лучнику) лука и натягивали тетиву. Большой палец правой руки был зацеплен за тетиву и зафиксирован на месте указательным и средним пальцами правой руки. На лошади лук натягивался, поднимая обе руки над головой и опуская их, сохраняя руки прямыми. Пешком лук просто удерживался на уровне груди, а тетива натягивалась прямо назад с помощью правой руки.(10)
В дополнение к лукам и стрелам воины эпохи Хэйан использовали ряд видов древкового оружия. Главным из них была нагината, тяжелая глефа, состоящая из широкого, похожего на меч лезвия, установленного на древке овальной формы. Нагината чаще ассоциируется с акусо или сохэй, «монахами-воинами», которых нанимали в больших храмовых комплексах вокруг Нары и Хэйан-кё. Но это оружие было также популярно у буси (воинов), сражавшимся в пешем строю, поскольку идеально подходило для того, чтобы подсекать ноги лошадей или рубить конных противников.
Нагината, использовавшаяся в период Хэйан, была тяжелее и имела более длинный клинок, чем в более поздних эпохах, длина её рукояти обычно составляла 120-150 см, а лезвия - 85- 100 см. Другими длинными видами оружия являлись хоко, копьё с прямым клинком длиной 30-40 см, установленным на цилиндрическом древке длиной около 4 м, и кумадэ, трех- или четырехпалые грабли, прикрепленные к длинному шесту, и использовались в основном при осадах или морских сражениях, чтобы притянуть что-либо или стащить противника на землю.(11)
Конечно, воины также носили мечи, но до середины шестнадцатого века они не считались основным оружием на поле боя. В период Хэйан мечи были вспомогательным оружием, аналогичным оружию, которое носили современные военные офицеры. Иногда они использовались в бою, когда воины сражались в пешем строю на очень близком расстоянии, или когда у них заканчивались стрелы или они были лишены своего основного оружия, но гораздо чаще они использовались в уличных драках, грабежах, убийствах и других (вне поля боя) гражданских беспорядках.(12) Вероятно, это было связано с тем, что меч был просто не очень эффективным оружием для воинов, сражающихся верхом: было бы трудно маневрировать на лошади достаточно близко к противнику, чтобы атаковать его мечом, особенно если противник был вооружен луком или длинным древковым оружием. И было бы еще труднее наносить эффективные удары верхом по противнику, защищенному тяжелыми доспехами.(13)
Предпочтительные доспехи, которые носили в период Хэйан, называемые о-ёрой (см. рис. 3 и 4), эволюционировали, чтобы соответствовать требованиям конной стрельбы из лука. Хотя примеров не сохранилось, раннюю форму доспехов этого стиля можно реконструировать по свиткам с изображениями и по более поздним образцам, которые, как считается, относятся к раннему стилю Хэйан. В любом случае считается, что о-ёрой широко использовался в середине десятого века. Как и большинство японских доспехов, о-ёрой был пластинчатым, сделанным из прямоугольных чешуек из лакированного железа или кожи, перекрывающихся и прошнурованных в ряды, которые затем были зашнурованы вместе вертикально, причем каждый ряд перекрывал предыдущий, так что вершины каждого ряда чешуек были видны.
Эта форма доспехов возникла на Ближнем Востоке, а затем распространилась в Центральной и Восточной Азии. Его особое преимущество заключалось в его большой гибкости и прочности по сравнению с его весом.(14) Кираса (часть доспехов, предназначенная для защиты груди и спины владельца) представляла собой трехстороннюю коробку из пластин, соединенных шнурками из цветного шелка или оленьей кожи. Отдельная часть доспехов, называемая вайдатэ, носилась под кирасой для защиты правой стороны тела.(15) Нагрудник был покрыт куском гладкой кожи, чтобы тетива не цеплялась за верхушки пластин. Под кирасой и поясом висела состоящая из четырех частей пластинчатая юбка, которая защищала бедра, живот и бедра владельца. Чтобы обеспечить свободу движений рук, необходимую для стрельбы из лука с лошади, кираса была обрезана вокруг плеч и подмышек. Защиту плеч и предплечий обеспечивали две большие плоские прямоугольные полоски из пластин, прикрепленные к корпусу доспеха шнурами таким образом, что их можно было попеременно перекидывать вперёд или назад, чтобы не мешать владельцу. Это, однако, оставляло опасные промежутки на плечах спереди, особенно с левой стороны, когда владелец натягивал лук. Они были прикрыты двумя дополнительными пластинами, свисающими с передней части брони.
Пластина слева, кюби-но ита, была меньше и сделана из цельного куска. Но защита для правой руки, сэндан-но ита, была шире (чтобы защитить больший зазор, который открывался с этой стороны при натяжении лука) и сделана из пластин, так что она могла сгибаться и оставаться близко к груди, а не выступать, чтобы зацепить тетиву, когда грудь владельца выдвигалась вперед во время натягивания. Ко всему этому были добавлены конический шлем, украшенный широкими полосками из пластин для защиты лица и шеи, перчатки и сапоги из медвежьей шкуры.(16)
При весе около 30 кг о-ёрой был намного тяжелее более поздних японских доспехов, но это не имело большого значения, поскольку он предназначался в основном для использования верхом. Он был свободным и квадратным в талии, так что можно свисать с седла, не поднимая пластины юбки и не обнажая бедра владельца. Вес доспехов приходился на плечи и седло владельца.
Пешие воины также использовали щиты. Это были большие деревянные барьеры высотой примерно на уровне глаз и шириной с плечи человека, использовавшиеся как своего рода переносная стена. Лучшие из них были сделаны из одной доски, но большинство было сделано из двух или даже четырех досок. Их заставляли стоять с помощью шеста или ножки, которая вставлялась в заднюю часть щита и могла быть сложена для переноски вперёд или назад или для хранения.(17)
СТРАТЕГИЯ И ТАКТИКА
Стратегической целью военных кампаний, в которых участвовали воины эпохи Хэйан, было убийство или захват противника, а не захват его земель, поскольку последнее было бы бессмысленным в политических рамках государства Хэйан. Ибо, в отличие от средневекового периода, когда военная мощь стала высшим, даже главным арбитром политического и экономического права, в период Хэйан титул воина на земли, которыми он якобы владел или которыми управлял, все ещё подлежал подтверждению и одобрению императорским двором(18). В эпоху Хэйан буси садились в седло чаще всего для того, чтобы наказать нарушителей закона (в качестве уполномоченных представителей власти) или отомстить за личные обиды. В первом случае естественной целью кампании было задержание или убийство самого нарушителя закона, а не захват его земель, хотя они могли быть, и часто так и было, конфискованы государством и перераспределены победителю в качестве награды. Во втором случае, если воин пытался присоединить к своим землям земли соперника с помощью захвата силой то тот, кто инициировал военные действия, навлекал на себя порицание и наказание государства, чаще всего от рук соперника, которому было поручено наказать его (19).
Воины, независимо от того, сражались ли они за государство или по своим собственным причинам, делали мало различий между благородной и бесчестной тактикой. В подавляющем большинстве случаев они были озабочены достижением своих целей наиболее эффективными доступными средствами, практически не заботясь об имуществе и жизни женщин, детей и другого мирного населения или о каком-либо понятии честной игры.
Предпочтительной стратегией было застать противника врасплох в засаде или внезапной атакой. Распространенным методом было окружить дом или лагерь врага глубокой ночью, а затем поджечь его. Воины, члены семьи и слуги, пытавшиеся спастись из огня, расстреливались из луков, когда они выбегали из жилища, что давало им выбор: погибнуть в огне или быть застреленными насмерть. В одном особенно интересном примере, описанном в сборнике сказаний начала XII века, прославленный воин избегает такого рода засады, одев одежду служанки, которая была заперта вместе с ним в доме, и выбегает сквозь дым, чтобы спрятаться в близлежащем ручье, пока вражеские войска не отступят. Позже он использует ту же тактику в доме своего врага (20).
Письменные источники с десятого по двенадцатый века, за исключением литературных произведений, как правило, скупы в своих описаниях сражений, что затрудняет сбор значимых статистических данных о стратегии и тактике в эпоху Хэйан. Тем не менее, большинство сражений, имевших место в течение этого периода, по-видимому, были связаны с той или иной формой внезапного нападения.(21) Предпочтение такого рода сражений отражено даже в великих средневековых военных сказаниях. Действительно, один из самых ярких отрывков в «Хогэн моногатари» (Сказание о годах Хогэн), литературном описании вооруженного конфликта, вспыхнувшего в 1156 году между отставным императором Сутоку и правящим императором Го-Сиракава, рассказывает о военном совете, проведенном войсками Сутоку накануне битвы. Когда Фудзивара Ёринага, министр левых сил, спросил, как ему следует вести предстоящие военные действия, Минамото Тамэтомо якобы ответил:
По моему опыту, нет ничего более выгодного в уничтожении врагов, чем ночная атака.
Отправьте Тамэтомо сейчас, пока небеса еще не посветлели, и он нападёт на дворец Такамацу.(22) Если мы подожжем три стороны и захватим четвертую, то те, кто спасается от огня, будут поражены стрелами, а для тех, кто пытается избежать стрел, не будет спасения от пламени.
Однако Ёринагу это не убедило:
План Тамэтомо груб, ему не хватает мудрости. Это следствие его молодости. Ночные атаки и тому подобное подходят для частных боев с участием десяти или двадцати человек, но когда Император и отставной Император сражаются за целую нацию, ночная атака немыслима.(23)
Озабоченность вопросами приличия на войне, которые Ёринага выражаются в этом отрывке, заметно отсутствует в текстах, написанных до средневекового периода.(24) Примечательно, что даже здесь эти слова вложены в уста Ёринаги, придворного, а не приписываются какому- либо воину. Аудитория периода Хэйан считала внезапные нападения настолько нормальными, что текст начала одиннадцатого века начинает описание архетипического буси, «величайшего воина в стране», сообщая нам, что «он был очень искусен в ведении сражений, ночных атаках, поединках из лука на лошадях и засадах».(25) Конечно, стиль ведения войны, который я описал, противоречит большей части общепринятого представления, касающегося боевых действий периода Хэйан, который живописно и причудливо описывает ритуализированный порядок сражений. Безусловно, большая часть этих образов была заимствована из картин полей сражений, изображенных в средневековых военных сказаниях, которые, как отмечалось ранее, были продемонстрированы через несколько лет средневековыми бродячими певцами. Но в тексте периода Хэйан есть по крайней мере одно описание битвы, подтверждающее идею ритуала и зрелищности в стычках эпохи Хэйан:
Обе стороны обменялись документами, согласившись встретиться на поле в указанный день. После этого они оба привели свои войска в порядок и приготовились к сражению. В условленный день оба отряда выступили в путь, встретившись лицом к лицу на обозначенном поле в час змеи [10.00 утра]. Оба отряда состояли из пяти или шести сотен человек. В то время как все подготавливали свои сердца, готовясь отбросить свои тела и пренебречь своими жизнями, они установили свои щиты рядами, напротив друг друга на расстоянии около одного тё [примерно 110 м]. Затем каждая сторона послала вперед по воину для обмена документами [объявляя об открытии сражения]. Когда эти воины возвращались в свои ряды, начинался, как обычно, шквальный огонь из стрел. При этом возвращавшиеся воины не оглядывались назад и даже не [торопили] своих лошадей вперед, а спокойно возвращались, демонстрируя тем самым свою храбрость. После этого обе стороны сдвинули свои щиты ближе друг к другу и были готовы открыть огонь друг по другу... (26)
Порядок сражения, описанный здесь, хорошо согласуется с образом средневековых военных историй, даже несмотря на то, что он противоречит низменной и грязной идеологии ведения войны, которая в остальном доминирует в современных описаниях боевых действий. В связи с этим возникает интригующий вопрос: могли ли существовать две конкурирующие этики поведения на поле боя в эпоху Хэйан? По крайней мере, один ученый пришел к выводу, что на самом деле среди воинов эпохи Хэйан действовала «дихотомия (деление целого на две части) конфронтации».(27) Однако историк Исии Сусуму предлагает более простое объяснение. Он отмечает, что в приведенном выше рассказе подробно описывается противостояние, произошедшее примерно в середине десятого века. То есть в нём описывается событие, произошедшее примерно за 150 лет до того, как был составлен «Кодзяку моногатари-сю» (今昔物語集 , «Собрание стародавних повестей»), в котором он записан. Более того, в самом тексте говорится, что «древние воины были такими», предполагая, что изображенные действия представляют собой идеализированный образ более ранних буси, которых придерживались их потомки в двенадцатом веке, точно так же, как средневековые военные сказания представляют идеализированный образ поведения воинов двенадцатого века (28)...
Любовь к внезапным нападениям и засадам прослеживается в японской истории, начиная с «Кодзики» (古事記, «Записи о деяниях древности»), в подвигах Ямато Такэру-но Микото и до войны на Тихом океане, начиная с Перл-Харбора. Действительно, это, пожалуй, одна из доминирующих тем боевого наследия Японии. Идея о том, что воин должен быть всегда настороже, всегда готов, всегда ожидать нападения, часто выражается в комментариях к японскому боевому искусству или бусидо. Возможно, именно такого рода философия ответственна за очевидное отсутствие чести в японской войне. Так как, если от воина ожидают, что он всегда будет настороже, то застать его врасплох - это обычное использование преимущества, как нападение на противника через брешь в его защите во время официального фехтовального поединка или дуэли.
Более того, тактика такого рода предлагала готовое решение того, что в противном случае было бы сложной военной проблемой для воинов в наступлении. Когда противоборствующие войска состоят по существу из одних и тех же систем вооружения или аналогичных комбинаций систем, как это было в Японии, обоим трудно навязать битву друг другу, поскольку отступающая армия всегда может двигаться быстрее, чем такая же армия, преследующая (поскольку последняя должна оставаться в строю и быть готовой к бою, если она настигнет свою добычу).. При прочих равных условиях битва может состояться только тогда, когда обе стороны считают, что им выгодно стоять и сражаться.(29) Скрытность этого тупика зависит, конечно, от стратегических целей наступающей армии. Некоторые цели (например, оккупация территории противника) могут быть достигнуты без решительной конфронтации. Но для буси эпохи Хэйан, чьи миссии, как я отмечал ранее, обычно были сосредоточены на поимке или уничтожении своих противников, задача повергнуть неуловимого врага на землю, должно быть, оказалась особым источником разочарования.
Застать противника врасплох, прежде чем у него появится шанс отступить, было простым способом справиться с этой задачей. Внезапные атаки и засады также являются самыми простыми способами применения принципов концентрации сил и использования слабых мест противника.
В дополнение к отступлению, обороняющиеся силы имели преимущество выбора топографически сильной позиции и могли даже укрепить её окопами(30). Похоже, что японские воины очень хорошо усвоили этот принцип и часто применяли его. Мало того, что такая тактика затрудняла успешную атаку аналогично оснащённым силам, это особенно эффективный способ помешать армии, состоящей из солдат эпохи Хэйана, которые стремились как можно скорее вернуться домой, чтобы заняться своими землями и другими делами. В «Муцуваки» (Сказание о земле Муцу), хронике так называемой Девятилетней войны, которую Минамото Ёриёси вёл на севере с 1051 по 1062 год, Киёвара Такэнори кратко объясняет Ёриёси этот момент накануне битвы в 1062 году:
Наша правительственная армия состоит из наёмников, и им не хватает еды. Они хотят решающего боя. Если повстанцы будут защищать свои крепости и откажутся выходить, эти измученные наёмники не смогут долго поддерживать атаку.
Некоторые дезертируют, а потом могут напасть на нас. Я всегда этого боялся. И всё же теперь [враг] выходит вперёд, желая сражаться. Небеса благословляют [Ёриёси].(31)
В наступлении атака на дом или крепость противника предлагала ещё одну возможность не дать противнику отказаться от сражения. Как сказал китайский военный стратег Сунь-цзы: «Когда я хочу дать сражение, мой враг, даже защищенный высокими стенами и глубокими рвами, не может не вступить со мной в бой, потому что я атакую позицию, которую он должен поддержать»(32). Та наступательная и оборонительная тактика осады, к которой были склонны воины Хэйан, могла быть довольно сложной и безжалостной:
С северной и восточной сторон частокола было большое болото. Две другие стороны были защищены рекой, берега которой были более трех футов [около 10 м] в высоту и неприступны, как стена. Именно на таком месте был построен частокол. Над частоколом [защитников] возвышались башни, укомплектованные свирепыми воинами. Между частоколом и рекой они вырыли траншею. На дно траншеи они кладут перевернутые ножи, а по земле рассыпают шипы. В [нападавших], которые были далеко, стреляли из юми (33) в тех, кто приближался, они бросали камни. Когда, время от времени, нападавшие достигали основания стены частокола, их ошпаривали кипятком, а затем размахивали острыми мечами и убивали их. Воины в башнях издевались над [осаждающей] армией, когда та приближалась, призывая их выйти и сражаться. Десятки слуг взбирались на башни, чтобы насмехаться над нападавшими песнями...
Атака началась в час зайца [5.00 утра] [на следующий день]. Собравшиеся о-юми стреляли в течение дня и ночи, стрелы и камни падали как дождь. Но частокол защищался упорно, и [осаждающая] армия пожертвовала сотнями людей, не взяв его. [На следующий день] в час овцы [13:00] командир [осаждающих] приказал своим войскам войти в соседнюю деревню, снести дома и сложить дрова во рву вокруг частокола. Далее он велел им нарубить соломы и тростника и сложить их вдоль берегов реки. Соответственно, многое было снесено и перенесено, срублено и сложено, пока, наконец, штабеля не стали высокими, как гора.
Затем командир сам взял факел и бросил его в костер. Внезапно поднялся свирепый ветер, и дым и пламя, казалось, прыгнули на частокол. Стрелы, ранее выпущенные [осаждающей] армией, покрывали внешние стены и башни частокола, как шерсть плаща. Теперь пламя, переносимое ветром, перескочило на перья этих стрел, и башни и здания частокола сразу же загорелись. В крепости тысячи мужчин и женщин плакали и кричали в один голос. [Защитники] обезумели; некоторые бросались в голубую бездну, другие теряли головы от обнаженных клинков. [Осаждающие] войска переправились через реку и атаковали. В это время несколько сотен [защитников] надели свои доспехи и размахивали мечами в попытке прорваться через окружение. Поскольку они были уверены в своей смерти и не думали о жизни, они принесли много потерь [осаждающим] войскам, пока [заместитель командующего осаждающей армией] не приказал своим людям открыть оцепление, чтобы позволить [защитникам] убежать. Когда воины разомкнули кольцо окружения, [защитники] немедленно вырвались наружу. Они не сражались, а бежали. Затем [осаждающие] атаковали их с флангов и убили их всех... На частоколе десятки красивых женщин, одетых в шелка и дамаст, горько плакали среди дыма. Каждую из них вытащили и отдали воинам, которые изнасиловали их.(34)
В осадах, в стычках внутри столицы и в других ситуациях, которые ограничивали арену боевых действий, пешие воины играли важную роль. Однако, когда сражения велись на открытой местности, они решались главным образом столкновениями между конными самураями. Пехотинцы также присутствовали на поле боя такого рода, но, хотя они были не просто слугами и лакеями (как часто предполагалось), они имели гораздо меньшее значение, чем всадники.(35) Пока у конных воинов было достаточно места для маневра, пехотинцы, вооруженные мечами или секирами, были бесполезны в наступлении и почти беспомощны в обороне, поскольку всадники могли легко оставаться вне досягаемости и забрасывать пехотинцев стрелами. Даже пешие лучники не представляли серьезной угрозы для кавалеристов, которые, в отличие от своих европейских коллег, могли вести ответный огонь и носили доспехи, специально разработанные для защиты от стрел (западные доспехи делали рыцарей опасно уязвимыми для лучников, пока в конце четырнадцатого века не были разработаны пластинчатые доспехи, заменившие кольчугу)… Таким образом, основная ценность пехотинцев в крупных сражениях заключалась в их способности беспокоить и отвлекать воинов на лошадях, чье внимание в противном случае могло бы быть полностью направлено на всадников союзников. Тем не менее, хотя пехотинцы явно были вспомогательным контингентом, их не следует воспринимать слишком легкомысленно, о чем свидетельствуют многочисленные сообщения о воинах, убитых «шальными стрелами».(36) Поскольку луки того периода были относительно слабыми, а доспехи довольно тяжелыми, необходимо было как можно ближе подойти к противнику, прежде чем сделать выстрел.
Таким образом, бой между конными лучниками имел интригующее сходство с воздушными боями между лётчиками Первой мировой войны:
Наложив «гусиные стрелы» на тетиву, воины поскакали друг на друга. Выпустили по первой стреле. О следующей стреле каждый думал: в этот раз наверняка попаду! Каждый натянул лук и выстрелил на полном скаку. Проскакали мимо друг друга, развернули своих коней, снова натянули луки, но стрелу выпускать не стали, пронеслись галопом друг мимо друга, снова развернули лошадей. Снова натянули свои луки и прицелились.
Ёсифуми выстрелил, целясь Мицуру в живот. Но Мицуру будто бы свалился с лошади, стрела пролетела мимо и попала в ножны его длинного меча. Мицуру, снова развернувшись, выстрелил, целясь в живот Ёсифуми, но Ёсифуми уклонился, и стрела воткнулась в кожаную перевязь для меча у него на поясе.(37)
Конечно, воины, сражавшиеся в бою таким образом, редко могли позволить себе роскошь сосредоточиться исключительно на одном противнике. В пылу битвы им также приходилось сталкиваться с нападением двух противников, случайными стрелами из ближайших перестрелок и пешими лучниками, а также с древковым оружием, которыми владели вражеские пехотинцы. Конному лучнику также приходилось бороться с ограничениями своего собственного снаряжения, что делало его искусство действительно трудным. Он мог стрелять только в левую сторону, под углом примерно в 45°, примерно от положения «десять или одиннадцать часов» до положения «девять часов». Попытка выстрелить под более острым углом могла привести к тому, что лук или тетива натыкались на шею его лошади, либо пугали лошадь, когда стрела выпускалась. Попытка выстрелить под более острым углом назад могла сбросить его из седла. Стрельба из длинного японского лука с правой стороны от шеи лошади потребовала бы гибкости настоящего акробата. Вес доспехов лучника создавал дополнительные проблемы. О-ёрой не был идеально симметричным, поэтому он был несовершенно сбалансирован между правой и левой сторонами. Более того, свободно, а не плотно облегая талию, он легко перемещался вперёд-назад и из стороны в сторону, как колокольчик вокруг своего язычка. Все это делало поддержание равновесия в седле для воина ещё более трудным, чем это было бы в противном случае.(38) Интересно, что мастерство лучника, по-видимому, измерялось не только точностью, с которой он стрелял, но и силой. Например, в одном тексте о Минамото Ёриёси говорится, что:
В поле, когда его отряд охотился на оленя, лису или зайца, обычно это делал Ёриёси. С виду у него был слабый лук. Но выпущенные им стрелы вонзались в добычу по оперенья. Поэтому даже самые свирепые звери всегда валились от его тетевы.(39)
В том же тексте рассказывается о следующем инциденте с сыном Ёриёси Ёсииэ:
Каждый раз, когда во время сражения Ёсииэ выпускал стрелу, воин в доспехах погибал из-за тетивы. На следующий день [Киёвара] Такэнори сказал Ёсии: «Я хочу проверить силу лука моего господина, если вы не возражаете». Ёсииэ ответил: «Отлично», и Такэнори повесил на ветку три комплекта доспехов подряд. Ёсииэ пронзил все три доспеха одним выстрелом.
Такэнори взволнованно заявил: «Должно быть, он преобразившийся Бог! Как может простой человек противостоять ему? »(40)
Будь то конные или пешие, воины периода Хэйан вели ожесточенные сражения практически без указаний своих командиров, как только враг вступал в бой. Командиры, со своей стороны, обычно сами сражались в строю и редко могли осуществлять какой-либо контроль над сражением, кроме организации начальной атаки (или оборонительной позиции).
Управлению войсками периода Хэйан препятствовало то, что армии и отряды не были регулярными подразделениями, а представляли собой смешанную массу из лиц разного положения и небольших групп, собранных для конкретных кампаний и демобилизовавшихся после них.(41) По этой причине у командиров было мало возможностей, если таковые вообще были, обучать войска скоординированной групповой тактике. Более того, буси были частными профессионалами, чьи профессии определялись и развивались благодаря навыкам, которые они развивали самостоятельно, используя личные (и семейные) ресурсы. Карьера определялась репутацией, которая строилась на личном мастерстве. Таким образом, не столь известные командиры и воины были, подобно современным профессиональным баскетболистам, более склонны думать о себе как о очень талантливых личностях, выступающих за команду, нежели как часть этой команды. Успех команды всегда был выгоден каждому из её членов, но выдающаяся индивидуальная работа могла принести свои собственные награды даже перед лицом проигрыша команды.
Таким образом, войска, столкнувшиеся на полях сражений Хэйан, не были дисциплинированными и хорошо организованными армиями. Это были группы умелых людей, победа которых зависела главным образом от индивидуального мастерства их членов. В таких условиях неудивительно, что крупные сражения, как правило, представляли собой совокупность небольших сражений, дуэлей лучников и побоища между небольшими группами, перемежавшихся общими атаками и отступлениями, а также залпами стрел, выпущенных пешими лучниками, защищенными переносными стенами из щитов.
Тем не менее, легко (на самом деле, это глубоко укоренившаяся ошибка) преувеличивать отсутствие командования и контроля на полях сражений периода Хэйан. Воины этого периода не предпринимали крупномасштабных тактических маневров, но и не сражались поодиночке, не завися от своих товарищей. Скорее всего, они держались вместе небольшими группами разной численности и состава. И опять же это было следствием состава военных отрядов и армий периода Хэйан. Командиры собирали необходимые силы через сложные частные военные связи, привлекая членов небольших групп воинов, подчиненных союзников и (если конфликт не был чисто частным делом) военных чиновников провинциальных правительств. Воины из последних двух категорий, а иногда и из первой, не заявлялись как отдельные лица, они приводили с собой последователей и союзников, принадлежащих к их собственным частным военным организациям. В некоторых случаях у этих последователей и союзников также были свои собственные последователи и союзники.42 Здесь следует обратить внимание на то, что воины не были свободными одиночками, завербованными для кампаний как отдельные личности. Армии были временными, нерегулярными формированиями, неспособными к совместному обучению и, следовательно, невосприимчивыми к крупномасштабному командованию и контролю. Но они состояли из более мелких компонентов, которые, в свою очередь, состояли из еще более мелких подразделений, которые могли регулярно сражаться и тренироваться вместе и, следовательно, могли координировать свои действия и взаимодействовать на полях сражений.(43)
Воины, составлявшие эти монадические организации, жили и тренировались в непосредственной близости друг от друга, оттачивая свои навыки в различных ситуациях и состязаниях. Тренируясь вместе таким образом, буси смогли согласовать свои действия с действиями своих близких соратников с такой степенью дисциплины и гибкости, что это вызывало страх и негодование у гражданских людей. В одной знаменитой истории, высокопоставленного священнослужителя буддийского храма Мии-дэра, отправленного с ночным поручением, сопровождали Тайра Мунэцунэ и несколько его людей. Мунэцунэ сначала поразил монаха тем, что тот явился на службу пешком, хотя монах собирался ехать верхом. Однако они проехали всего несколько сотен метров, когда встретили двух других воинов, ожидавших их на дороге с лошадью для Мунэцунэ. Когда тот сел на коня, два воина последовали за ним и священнослужителем, и они вчетвером прошли еще несколько сотен метров, где к ним присоединилась еще одна пара воинов. Эти действия продолжались по мере продвижения свиты, через каждые двести-триста метров появлялись ещё воины и молча выстраивались в конце шеренги, так что к тому времени, когда они достигли окраин столицы, отряд насчитывал более тридцати человек. На обратном пути схема была обратной, каждый из воинов молча покидал то самое место, где он присоединился к группе, пока, наконец, только монах и Мунэцунэ, снова пешком, не вернулись к месту отправки. После этого Мунэцунэ вернулся в свои покои, оставив священника восхищаться необычайным проявлением групповой дисциплины и координации, свидетелем которых он только что стал.(44)
Другая история, рассказанная в том же тексте, рассказывается, как Минамото Ёринобу и его сын Ёриёси выследили и убили конокрада. Проснувшись посреди ночи от криков конюхов, оба мужчины бросились в погоню за вором. Каждый вооружился и выехал независимо от другого, но каждый был уверен, что другой тоже преследует поблизости, хотя они не могли видеть друг друга и общаться. В конце концов, они догнали вора, которого не было видно, но было слышно, как он шёл на лошади по луже:
Ёринобу услышал [звук воды] и, хотя было темно, и он ещё не мог знать, был ли Ёриёси там или нет, крикнул: «Стреляй в него!», как будто они заранее договорились об этом месте.
Только сказав, раздался звук выстрела из лука. Ёринобу услышал, как стрела попала в цель, а затем послышался звук убегающей лошади без всадника в стременах. Он крикнул еще раз: «Ты убил вора, а теперь беги скорее за лошадью и приведи её обратно». Затем, не дожидаясь, пока Ёриёси приведет лошадь, вернулся домой.
Ёриёси догнал животное. Когда он привел его обратно в дом своего отца, к нему по дороге присоединились несколько его людей, которые по двое и по трое выходили ему навстречу. К тому времени, как он вернулся домой, его свита насчитывала около тридцати человек. Он отпустил их, вернул лошадь в конюшню и лег спать, не проверив отца. На следующее утро ни Ёринобу, ни Ёриёси не обсуждали инцидент, видимо, принимая такого рода приключения как нечто само собой разумеющееся.45
На поле боя (и вне его) воины эпохи Хэйан были одержимы своей репутацией и личной честью. Это были заботы, которые имели приоритет над всеми другими обязательствами.
Иногда даже их собственная жизнь имела меньшее значение, чем их репутация и образ.
Центральным вопросом в отношении репутации и чести были боевые способности воина.
Таким образом, в литературе мы находим дуэли и вражду, вызванные взаимной клеветой относительно боевых навыков участвующих в них людей, а также рассказы о попытке известного воина убить врача, который только что спас ему жизнь, чтобы помешать врачу распространить историю о том, что воин был слаб от старой раны, полученной на поле боя.
В другой истории изображен ещё один знаменитый буси, отказывающийся делать сложный выстрел из лука, чтобы не промахнуться и не запятнать свою репутацию мастера стрельбы из лука. В ещё одном рассказе воин выражает глубокое чувство стыда за свою неспособность защитить слугу, которого убили во сне.(46) Хэйкэ моногатари и другие родственные ему рассказы о войне изображают особенно яркое проявление гордости воинов за свою репутацию, изображая буси, рассказывающих свою краткую биографию и родословную перед тем, как вступить в бой с врагом. Цель этой практики, называемой нанори, заключалась в том, чтобы помочь выбрать себе противника с достойной репутацией и положением:
— Мое имя — Кагэтоки Кадзихара, я один равен тысяче! — громовым голосом крикнул он. — Я потомок Кагэмасы Гонгоро из Камакуры! Когда в давние времена, во Второй Трехлетней войне , Ёсииэ Минамото по прозванию Таро Хатиман взял приступом твердыню Канадзаву в краю Дэва, предок мой Кагэмаса в том сражении был первым! Стрела, пробив шлем, вонзилась ему в правый глаз, но он, не дрогнув, ответной стрелой поразил насмерть ранившего его стрелка и прославился воинской доблестью в грядущих веках! Кто из вас считает себя могучим и храбрым? Выходи, и сразимся! Поднесите голову Кагэтоки вашему господину! — И, сказав так, он с громким криком погнал вперед своего коня.47
Речи такого рода - это буквально материал, из которого слагаются легенды, но, к сожалению, они не были материалом, из которого создавалась история. В то время как рассказы, подобные рассказу Кагэтоки, украшают страницы средневековых военных историй, тщетно искать хоть один пример в любом тексте, составленном до конца XIII века. В более ранней литературе есть упоминания о том, как воины выкрикивали свои имена, бросаясь в бой, но они были далеки от волнующих речей более поздних эпосов.48 Учитывая акцент буси на личной славе и чести, можно только предположить, что некоторые предпочитали использовать свои собственные имена в качестве боевых кличей. Но мысль о том, что воины могли остановиться в середине схватки, чтобы представиться, требует значительного романтического воображения. Нанори, изоброжаемое в средневековых военных сказаниях, просто не заслуживает доверия происходившему на поле боя, и это плохо согласуется с предпочтением воинов эпохи Хэйан нападать исподтишка и устраивать засады. Однако это вполне естественное литературное приукрашивание: если воины эпохи Хэйан сражались как личности, разве они не могли искать противников, поимка которых принесла бы им наибольшую награду? А что может быть лучше для определения ценности противника, чем сравнение биографических данных? Более того, гипербола такого рода была характерна не только для средневековой Японии. Герои, хвастающиеся своей родословной и достижениями в начале боя, - одна из многих тем устных сказаний, распространенных в эпической литературе по всему миру.49
Вывод
Всё выше сказанное было попыткой соскрести немного пыли с предмета, который, хотя и является старым и знакомым, не подвергался тщательному пересмотру в течение нескольких десятилетий. Поскольку воины, действовавшие в десятом, одиннадцатом и двенадцатом веках, были предками, как институционально, так и генетически, самураев, которые сформировались и доминировали в средневековой и ранней современной Японии, средства, с помощью которых они реализовали своё ремесло, являются важной темой. Действительно, это, по крайней мере, затронуто в большинстве вводных курсах и текстах. Серьезные исследователи литературы и истории эпохи Хэйан знали (или должны были знать) с конца 1960-х годов, что романтические рассказы о битвах в Хэйкэ моногатари и других средневековых военных хрониках ненадежны, что Золотой век сражений, который они описывают, был оживлен не реальными персонажами, а легендами, фантазиями бродячих артистов четырнадцатого века. Открытие этого романтического облика также не стало
большим потрясением: от кампаний Александра Македонского до Второй мировой войны солдаты и граждане одной эпохи всегда оглядывались на сражения прошлых времен как на то, что они были лучше, более справедливы, более благородны, менее запутанны, чем битвы в их собственное время. Однако, проблема заключается в том, что, хотя старая картина войны в эпоху Хэйан давно дискредитирована, у нас до сих пор не было основательной новой картины, которой можно было бы её заменить.
Воины, появляющиеся из пересмотренного представления, представленного на предыдущих страницах, во многих отношениях менее трогательны, менее героичны, менее положительные, чем те, кто изображён на страницах средневековых военных историй. Но они также более комфортно вписываются в японскую воинскую традицию, поскольку она простирается с древних времен до двадцатого века. Старая точка зрения подразумевала, что эпоха Хэйан была рыцарским перерывом между битвами типа «все идет своим чередом», изображенными в Кодзики и Нихон Сёки, и столь же непримиримыми войнами средневековья. Теперь ясно, что между концом двенадцатого и началом четырнадцатого веков не было никакого таинственного вырождения воинских ценностей и стандартов поведения. Буси подходили к своему ремеслу практически с одинаковым отношением в обоих эпохах. Конечно, военная технология развивалась, а вместе с ней развивались тактика и методы ведения боя. Самураи эпохи Хэйан любили сражаться верхом, с луком и стрелами, а их средневековые потомки предпочитали копья и мечи, которыми владели пешие. Армии эпохи Хэйан не могли справиться с большим количеством своих частей, а средневековые даймё командовали дисциплинированными, хорошо организованными корпусами. Тем не менее, в рамках ограничений, налагаемых на них временем, в которое они жили и сражались, воины десятого, одиннадцатого и двенадцатого веков практиковали искусство войны таким же рациональными, расчетливыми и изощренными способами, как и воины четырнадцатого, пятнадцатого и шестнадцатого веков. Воины эпохи Хэйан не были (перефразируя Арчера Джонса) людьми с дубовыми сердцами, которые часто вели себя так, как будто их головы были сделаны из того же вещества.50 Они были профессионалами, ни больше, ни меньше.
Примечания:
1. Чарльз Давенант, Очерки о путях и средствах снабжения войны (1695), quoted in Justin Wintle, ed., The Dictionary of War Quotations. New York, 1989, стр 53.
2. Традиционный взгляд на политическую и военную атмосферу средневекового периода находит отражение в характеристике Джеймса Мердока как «золотого века не только перебежчиков, но и бездарных людей». История Японии, Том 1. Нью-Йорк, 1964, репринт 1925, стр. 580.
3. Кеннет Батлер, «Текстуальная эволюция Хэйкэ Моногатари», Harvard Journal of Asiatic Studies # 26, 1966, стр. 5-51; «Хэйкэ Моногатари и японская воинская этика», Harvard Journal of Asiatic Studies # 29, 1969, стр. 93-108.
Тщательная реконструкция Батлером текстуального развития «Хэйкэ» демонстрирует, что, хотя наброски великих средневековых военных историй были впервые перенесены на бумагу вскоре после описываемых в них событий, в этих типичных описаниях отсутствовали подробные описания поведения на поле боя, которые сформировали наши представления о войне эпохи Хэйан. Последние являются результатом слияния обогащения и приукрашивания оригинальных историй, разработанных бродячими артистами (бива-хоси), в письменные тексты (это слияние происходило поэтапно в течение четырнадцатого века).
Батлер утверждает, что бива-хоси создали эти приукрашивания, манипулируя рядом стереотипных тем и формул, общих для сочинения устных сказок во всем мире.
Подробное обсуждение текстовой эволюции Хогэн моногатари приводится в книге Уильяма Р. Уилсона «Хогэн моногатари: Рассказ о беспорядке в Хогэн». Токио, 1971, стр. 109-130.
4. Смотрите, например, в: Nishimata Fuso, «Kassen no ruru to manaa», in Yasuda Motohisa, ed., Gempei no soran.Tokyo, 1988, pp. 146-147; Mikiso Hane, «Premodern Japan: A Historical Survey». Boulder, CO, 1991, pp. 73-74; 1991, pp. 73-74;
Stephen R. Turnbull, The Book of the Samurai ; the Warrior Class of Japan. New York, 1982, pp. 19,22-36 and The Lone Samurai and the Martial Arts. London, 1990, pp. 14-28; John Newman, Bushido: the Way of the Warrior. Wigston, Leicester, 1989, pp. 13-14, 16-17.
Единственное исключение, которое мне удалось найти, — это введение Уильяма Р. Уилсона к его «The Way of the Bow and Arrow: the Japanese W'arrior in the Konjaku Monogatari», Monumenta Nipponica 28, 1–4, 1973, стр. 187. -189.
5. Кодзяку-моногатари 28.2.
6. Хэйан ибун , 339.
7. Происхождение ордена воинов и эволюция военной и полицейской системы государства подробно обсуждаются в книге Карла Фрайдейа «Hired Swords: the Rise of Private Warrior Power in Early Japan». Стэнфорд, Калифорния, 1992 г.
8. Например а Mutsuwaki (in Gunsho ruiju Vol. 20 [Tokyo, 1941)) p. 23; Sandai jitsuroku (in Shintei zoho kokushi taiket (Tokyo,1986])887/8/7; Ruiju fusensho(in Kokushi taikei [ Tokyo, 1964]) p.175 (992/10/18 daijokanpu); Choya gurisai (in Kokushi taikei (Tokyo, 1964]) p. 525; or Konjaku monogaiari shu 19.7.
9. «The History of the Kingdom of Wei», in Japan in the Chinese Dynastic Histories, tr. Ryusaku Tsunoda, ed. L. Carrington Goodrich. South Pasadena, CA, 1951, p. 11; Sasayama Haruo, ‘Bunken ni mirareru senjutsu to buki’, in Obayashi Taryo, ed., Ikusa.Tokyo, 1984, p. 131 ; I. Bottomly and A. P. Hopson, Arms and Armor of the Samurai. New York, 1988, pp. 26-27.
10. Bottomly and Hopson, ibid., pp. 27-29.
11. Sasama Yoshihiko, Nihon kochii-bugu jiten. Tokyo, 1981, pp. 371-373, 399.
12. Heian ibun doc. 797; Mutsuwaki pp. 31-34; Konjaku monogatari shu 23.15, 25.6, 25.11; Shoyuki 985 3/22, 989 4 /4; Gonki 1000 11.3; Mido kampakki 1016 5/25; Chiishuki 1098 2/30, 1111 7/23, 1114 5/27, 1114 6/27.
13. Японские доспехи не могут быть легко пробиты даже опытными фехтовальщиками в идеальных условиях. Большинство техник с мечом, разработанных в периоды Сэнгоку и Эдо для использования против бронированных противников, нацелены на бреши и слабые места в доспехах, но это требует значительной точности и навыков, даже если сражаться пешком и владеть мечом обеими руками. Это было бы вдвойне сложно сделать одной рукой на спине прыгающей лошади.
14. Sasama Yoshihiko, Nihon kochii-bugu jiten. pp. 34—42.
15. Причина такой конструкции не ясна. Легенда периода Эдо повествует, что щель с правой стороны была создана для того, чтобы вместить императрицу-регентшу Дзингу, которая забеременела во время одной из кампаний в Корее и не могла влезть в свои доспехи. Скорее всего, трехсторонняя конструкция предназначалась для устранения одного из отверстий, созданных более ранним стилем доспехов, которые закрывались с обеих сторон. Это, конечно, означало, что другую сторону нужно было оставить открытой, чтобы воин мог надевать и снимать свои доспехи. В отличие от остальных ерой, вайдаи представляла собой сплошную пластину, а не ряды пластин. Эксперты расходятся во мнениях относительно причины этого, но, вероятно, это было сделано для того, чтобы боковая часть не сбивалась и не оставляла щелей при защемлении основной частью кирасы. См. Sasama, op.cit., pp. 97-98.
16. Russell Robinson, Japanese Arms and Armor. New York, 1969, pp. 13-17; Bottomly and Hopson, op. cit., pp. 12-36.
17. Sasama Yoshihiko, Nihon kochii-bugu jiten. pp. 425-426.
18. Хаяси Рокуро в «Кодай макки но ханран» (Tokyo, 1977, p. 173), делает аналогичное наблюдение относительно цели войны в эпоху Хэйан. Однако он приписывает это относительному изобилию обрабатываемых земель по отношению к наличию рабочей силы
для их обработки. Таким образом, утверждает он, уничтожение противника или его дома было важнее, чем попытка захватить его земли нетронутыми, поскольку устранение соперника освобождало ценных работников для работы на землях победителя.
Дополнительную информацию о системе землевладения в эпоху Хэйан в отношении воинов можно найти в работе Jeffrey P. Mass «Warrior Government in Medieval Japan». New Haven, CT, 1974, pp. 1-119.
19. Heian ibun doc. 1626, 1663, 1681;Chuyuki 1104/6/24; Fuso ryakki 1049/12/28; Konjaku monogatari shu 23.13.
Мелкими нарушениями общественного порядка обычно занимались регулярно назначаемые провинциальные сотрудники правоохранительных органов (орёси или цуйбуси), в то время как нарушения более крупного масштаба или последствий приводили к назначению специальных агентов, вооруженных «Ордером на преследование и захват» ( цуйбу канпу).
Подробнее см. у Фрайдей, в цитируемом произведении, стр. 153-166.
20. Кондзяку моногатари сю 25.5. Предполагается, что инцидент произошел вскоре после того, как Фудзивара Санеката стал губернатором провинции Муцу, то есть с 995 по 998 год.
21. Из 58 эпизодов, описанных в различных источниках достаточно подробно, чтобы можно было судить о боевом порядке, 41 был связан с засадами и/или внезапными нападениями в той или иной форме.
22. Дворец Такамацу был резиденцией императора Го-Сиракавы.
23. Yamagishi Tokuhei and Takahashi Teiichi, eds., Hogen monogatari (Nakarai-bon) to kenkyu.
Toyohashi, 1959, pp. 26-27.
24. The Nakarai-bon Hogen monogaian, from which this passage is drawn is thought to have been compiled shortly before 1318 (Yamagishi and Takahashi, op. cit., p. 146).
25. Shin sarugakki (in Nihon shiso taikei vol. 8: kodai seiji shaken shiso [Tokyo, 1986]) p. 138. Author’s emphasis.
26. Кондзяку моногатари сю 25.3.
27. See Wilson, «The Way of the Bow and Arrow».
28. Ishii Susumu, Chiisei bushidan. Tokyo, 1974, p. 117.
29. Archer Jones, The Art oj War in the Western World. Chicago, 1987, p. 83.
30. Ibid., p. 83.
31. Mutsuwaki, p. 28.
32. Sun Tzu: the Art of War, tr. Samuel B. Griffith. London, 1963, p. 97.
33. Юми были одним из самых важных видов оружия армий рицурё и, по-видимому, использовались (по крайней мере, в северной Японии) до позднего периода Хэйан. Никаких сохранившихся фрагментов или современных рисунков этого устройства не сохранилось, но, по-видимому, это был какой-то большой арбалет или пусковая установка с несколькими стрелами. Обширное обсуждение о-юми появляется у Карла Фрайдея, Hired Swords: the Rise of Private Warrior Power in Early Japan», pp. 41-43.
34. Mutsuwaki, pp. 30-31.
35. Сёмонки (Tokyo, 1975) p. 65; Мидо кампаки 1017/3/11; Тёя гунсай, p. 284. Этот вывод подтверждается относительными цифрами, приведенными в большинстве упоминаний о пехотинцах. Например, Кондзяку моногатари сю описывается отряд из 70 конных воинов и 30 пехотинцев, в то время как в Хэйан ибун и Мидо кампакки к отрядам относятся 15 или 16 всадников и 20 или более пехотинцев или 7-8 всадников и десять или более пехотинцев соответственно. В некоторых случаях рассказывается, что боевые группы состояли как из конных, так и без конных воинов, но только всадники считаются достаточно значительными, чтобы быть перечисленными, как, например, в Хэйан ибун или Сёмонки, стр. 65.
36. Sandai jitsuroku 878 6/7, Fuso ryakki 1057 8/10, and Chushuki 1095 10/23.
37. Konjaku monogatari shu 25.3.
38. Fujimoto Masayuki, ‘Bugu to rekishi 1Г, Rekishi to chiri 421, 1990, pp. 68-69.
39. Mutsuwaki, pp. 22-23.
40. Mutsuwaki, p. 32.
41. I have discussed this point in some detail in Friday, op. cit., pp. 98-119.
42. Ibid., pp. 98-101, 159-164.
43. Исследователи западной военной истории заметили, что аналогичная ситуация, по- видимому, имела место в Европе в течение того же периода (десятый-тринадцатый века).
Вопреки стереотипу о рыцарях как о несговорчивых бойцах-одиночках, одержимых идеалом схватки один на один, по-видимому, тесное взаимодействие групп от десяти до сорока всадников друг с другом было обычной практикой. Malcolm Vale, War and Chivalry. Athens, GA, 1981, pp. 103-105
.44. Кодзяку моногатари сё 23.14.
45. Кодзяку моногатари сё 25.12.
46. Кодзяку моногатари сё 25.3, 25.5, 29.25, 25.6, 25.4.
47. Helen Craig McCullough, tr., The Tale of the Heike. Stanford, CA, 1988, p. 310.
48. Для примера, Сёмонки, стр 67. Не один ученый поддался искушению прочесть в этих ранних упоминаниях средневековую литературную традицию нанори. Среди них: Исии Сусуму «Камакура бакуфу». Токио, 1965, стр. 117-126; Нисимата Фусо, «Кассэн но рууру то манаа», стр. 146; и Джудит Рабинович, Сёмонки: история восстания Масакадо. Токио, 1985, стр. 85n.49. Butler, op. cit., pp. 104-106. 50. Jones, op. cit., p. 121.
БУСИДО 武士道: ПУТЬ ДЛИНОЮ В ЖИЗНЬ: СТАТЬИ, ПЕРЕВОДЫ КНИГ, ВИДЕО