Когда Светлана переехала на дачу — "навсегда", как она тогда с горькой ухмылкой пошутила — ей было сорок восемь. Городской воздух стал невыносимым: машины, гул соседей, бесконечные ремонты за стенкой. Саша, её сын, давно жил своей жизнью в другом городе, муж... да какой там муж. Его не стало, ещё когда Саша в школу пошёл. Так что теперь у Светы была только эта старая, покосившаяся дача, заросший сад и тишина.
Первое время казалось — дача её примет, как родную. По утрам Светлана варила себе кофе на старой плитке, выходила босиком на веранду и долго сидела там, слушая, как скрипит ветер в сухих ветках сирени. Неспешно чинила забор, красила ставни, приводила в порядок клумбы.
И тишина казалась подарком.
Но в мае, когда сирень только зацвела, позвонила Оля — младшая сестра.
— Свет, я тут подумала, — щебетала она в трубку, — у тебя же теперь пространство! Можно будет скинуть к тебе маму на лето?
Светлана застыла с поливальной лейкой в руках.
— Оля, ты серьёзно? — спросила она, медленно осознавая, к чему клонит сестра.
— Ну а что? Ей скучно. Там воздух, свежие ягоды, природа. Да и тебе не помешает компания. А то совсем заросла своим одиночеством!
Света долго молчала. В трубке послышался короткий писк — Оля, видно, проверяла почту или листала соцсети.
Света вдохнула.
— Хорошо, — сказала она.
Тревога поднималась где-то в груди, как непрошеная волна.
На следующий день мать уже стояла на пороге с двумя чемоданами. Худенькая, жёсткая, в короткой стрижке "под мальчика", с выражением вечной обиды на лице.
— Ты бы хоть дорожку перед домом расчистила, — были её первые слова. — Вид не тот.
Света улыбнулась — губами только — и взяла чемоданы.
Неделю спустя дача уже не была её.
Мама рулила всем: перекладывала посуду, вешала новые занавески ("Твои были унылые, Свет"), вырывала "ненужные" растения в саду.
— Папоротник сорви, — указывала она пальцем. — Нечего тут дикостью разрастаться.
Света стискивала зубы.
Иногда, вечером, она выходила в сад, садилась на скамью и смотрела на пустую дорожку между кустами сирени. Там, где рос любимый её папоротник, теперь зияла грязная кочка.
Мама же вела своё наступление методично и терпеливо.
— Ты почему одна? — спрашивала она, будто невзначай, наливая чай. — Тебе что, нормальные мужики не попадались?
Или:
— Саша редко звонит, да? Ну конечно, он занят. Ты его никогда к себе не привязывала, всё на свою самостоятельность напирала...
Или:
— Всё сама, сама! Вот и сидишь теперь одна, на развалинах.
Света молчала. Дни шли. На даче начинались летние хлопоты: прополка, сушка белья на верёвках, полив с бочками воды. Но теперь всё происходило под контролем матери. Даже чай пить Света не могла тогда, когда ей хотелось.
Тревога постепенно переросла в раздражение.
В одну из суббот мама решила устроить "капитальную уборку".
Выволокла на веранду старые книги, коробки с письмами, фотоальбомы.
— Это всё в печку, — бодро сказала она, указывая.
Света оцепенела.
— Ты что делаешь? Там письма от папы...
— Зачем тебе это? Пыль только собирают. Жить надо настоящим, Света. В твоём возрасте уже поздно в прошлом копаться.
Светлана медленно подошла к коробке. Провела пальцами по выцветшему конверту. "Светке. 1985 год." Почерк отца.
В груди полыхнуло.
— Мама, — сказала она очень спокойно, — ты не имеешь права.
— Имею, — отрезала та. — Я тут тебе порядок навожу. Благодарить надо.
Ощущение собственного бессилия накрыло Свету, как тяжёлое одеяло. Ей хотелось кричать, швырнуть эту коробку в лицо матери, схватить себя за волосы. Но она лишь стояла, сжав пальцы до боли.
Гнев был рядом. Он только ждал.
Сирень за окном медленно теряла цветы. Пыльные бело-фиолетовые лепестки сыпались на дорожку, как молчаливое напоминание о времени, которое утекает сквозь пальцы.
Мама хозяйничала на даче так, словно Света была у неё в гостях, а не наоборот. Каждое утро начиналось с замечаний:
— Кофе опять горький. Почему ты так готовишь? — морщила нос мать.
— Куда ты собираешься в этих штанах? На помойку? — шипела она, когда Света натягивала свои старые джинсы для работы в саду.
Света всё меньше отвечала. Движения её стали медленными, натянутыми, как у кошки, которую загнали в угол.
А однажды, за обедом, мама выложила главное:
— Оля хочет, чтобы ты переехала к ней в город осенью. Снимешь комнату где-нибудь рядом. Будешь помогать с детьми. Всё лучше, чем тут одной загнивать.
Света положила вилку. Налила в бокал воду. Молча вытерла подолом каплю с края стола.
— Свет, — продолжала мать, не замечая, — так будет всем легче. И тебе, и нам. Ты не создана для одиночества.
— "Нам", — повторила Света медленно, чувствуя, как внутри копится тяжёлое, вязкое зло. — Вы там уже всё за меня решили?
Мать фыркнула:
— Не делай трагедии. Тебе же помощь предлагают.
— Помощь? — Света подняла глаза. — Это не помощь. Это как всегда: сунуть меня куда удобней. Чтобы не мешалась.
— Светлана! — повысила голос мать. — Ты неблагодарная! Всю жизнь тебе всё на блюдечке...
Света встала. Стул скрипнул и накренился.
— Всю жизнь, мама, я от вас отбивалась. Сначала от твоих советов, потом от твоих ожиданий, потом от твоих упрёков.
— Тебе никто не враг, — бросила мать устало, словно объясняя что-то глупой ученице.
И тогда Света сорвалась.
Все слова, копившиеся годами, прорвались одним потоком:
— Ты никогда меня не слышала. Тебе всегда было плевать, чего я хочу. Главное — чтобы я вписывалась в ваши планы. Чтобы была правильной, послушной.
Чтобы не смела хотеть чего-то своего. Чтобы жить так, как вы решили.
Мама молчала. Только губы её поджались в тонкую полоску.
— Я больше не буду! — крикнула Света.
На секунду в доме стало оглушительно тихо. Даже старые ставни перестали скрипеть.
Она развернулась, вышла на веранду.
Старый сад стоял в июльской тишине. Жаркий, тяжёлый. Сирень опала почти вся. Остались лишь иссохшие ветки, растрёпанные ветром.
Света зашла в сарай, где пылилась старая садовая пила. Вернулась к заросшему кусту сирени и начала резать.
Сначала аккуратно. Потом — зло, резко, сбивая дыхание.
Каждый хруст сучьев был, как маленький бунт против всего того, что её душило.
Мать стояла в дверях, скрестив руки на груди. Молчала.
Когда Света закончила, на дорожке лежала куча веток. Лёгкая, как свобода.
Она выпрямилась, стерла пот со лба и посмотрела на мать.
— Осенью я останусь здесь. Одна, — сказала она спокойно. — А ты и Оля — живите своей жизнью.
— Света... — голос матери был хриплым.
— Я тебя люблю, мама, — перебила она. — Но больше я себя не предам.
Они долго стояли друг напротив друга. Две женщины. Две усталости. Две жизни.
А потом Света повернулась и пошла в дом, чувствуя, как за спиной наконец остаётся чужая воля, чужой контроль, чужая обида.
В доме пахло горячим деревом и выцветшими страницами старых книг.
Света поставила чайник, села на табурет у окна и закрыла глаза.
На улице ветер трепал обрубленные кусты. Где-то далеко глухо залаяла собака.
А в груди у Светы впервые за многие годы было не пусто и не больно.
Было ровно.
Было своё.
Послесловие
Вечером, уже в темноте, Светлана сидела на веранде, укутавшись в старый плед. Небо над дачей было густым, синим, медленным, как вязкая река. Где-то над кронами деревьев вспыхивали редкие звёзды.
Она думала о матери. Оле. О себе.
Странно — боль, которую она так долго носила, растворилась не в крике, не в ссоре, а в тишине. Как будто разорвала тонкую плёнку вокруг сердца — и впервые смогла дышать полной грудью.
Не было злости. Не было жалости.
Была только ясность.
Она понимала: мать не изменилась и не изменится. И, может быть, у неё самой никогда не получится стать для кого-то "удобной". Но больше не хотелось ломать себя ради чьих-то ожиданий.
Света посмотрела на обрубленные кусты сирени. На искалеченные ветки, на оголённые сучья.
— Отрастёт, — шепнула она.
И почувствовала — внутри тоже отрастёт. Что-то новое. Свободное.
Не сразу. Не скоро. Но обязательно.