(начало книги, предыдущая часть)
Часть 39
1919 год. Одесская Карантинная бухта.
В одном шаге от провала.
Когда я вышел из ресторана, улицы затянул морской туман, и огни нескольких, пока ещё уцелевших фонарных столбов и фары, проезжающих мимо военных машин отбрасывали неясное, призрачное сияние.
Быстрым шагом я дошел до Молдаванки. Там останавливались под разгрузку военные грузовики и повозки с боеприпасами, ощупью пробирались сквозь мрак свистя и крича сенегальские патрули, а со всех сторон, нарастающим печальным хоралом, доносились рожки калмыцких иррегулярных войск, которые рысью гнали своих лошадей в расположения временных лагерей.
Продолжая двигаться в восточном направлении, я, в конце концов, добрался до Южной улицы, где туман уже почти развеялся, и можно было разглядеть громоздкие очертания старой еврейской скотобойни.
Странные нечеловеческие звуки донеслись до меня, когда я остановился у того, что когда-то было массивным каменным алтарем для старого греческого распятия. Чуть поодаль, у ворот скотобойни, стояла группа голодных крестьян, с голыми руками и ногами, с запавшими глазами и выпирающими животами. Своим странным бормотанием, медленным шарканьем, деревянными крестами, болтающимися на исхудалых шеях, они напоминали парад трупов из какой-нибудь старой украинской книги.
Как только я отступил в тень, они разразились хриплым воплем и бросились к резервуару с потрохами. По щиколотку погрузившись в гнилостную кашу, они жадно запихивали кости, шкуры и мясо под рубашки, хрустя какой-то мерзостью и поднимая волну запахов, вызывающих мучительную тошноту. Время от времени какой-нибудь ребенок поднимал к своей матери перепачканное лицо, тупо смотрел на нее, а потом падал на землю в предсмертных мучениях.
Я прошел мимо, пересек дорогу и подошел к стене. Я слышал, как внизу журчит вода. Было ещё слишком рано для встречи с моим большевистским руководителем, так как он обычно не возвращался к себе домой раньше полуночи. Я отправился на рынок Тоффалери, где меня встретил громкий гул голосов, доносившийся со стороны борделей по другую сторону от городских бань.
Внизу, за Костелецкой улицей, признанной главным прибежищем порока, собралась огромная толпа, состоявшая большей частью из солдат Белой армии. Почти все бордели были уже разграблены, а оставшиеся атакованы с использованием железных фонарных столбов в качестве таранов, голых женщин заставляли пить вино, танцевать и петь непристойные песни.
На проезжей части с десяток разбитых и подожженных пианино изрыгнули пламя, и воздух стал густым от белого тумана перьев из рваных подушек и матрасов, передававшихся из рук в руки. Башкирские иррегулярные войска шумно казнили восковую статую царя, а толстый калмык, сидевший на останках чучела царицы, горько жаловался, что она доставила ему мало удовольствия. Высокий грузин с тройными шевронами унтер-офицера распространял большевистские брошюры и уверял группу дюжих мингрелов, что «французские товарищи» Дне станут воевать. Это провозглашалось с огромной убежденностью и мингрелы решили совершить последнюю атаку на бордели. Я счел за благо поскорее скрыться, когда раздались взрывы ручных гранат и ответный треск пулеметов, вероятно, греческий патруль разгонял бунтовщиков.
Под звон полуночных колоколов я стоял на углу Раскидайловской улицы на липком ветру. Вскоре ко мне подошел человек в потертом пальто:
— Подскажите, как пройти на Старо-Конную? - подождал моего ответа и продолжил, - За тобой чисто.
Кивнул мне и исчез в переулках.
Я понял, что за мной не было слежки с тех пор, как я покинул рынок Тоффалери.
Теперь мой путь лежал к небольшому особняку на Старо-Конной улице, где в окне сторожки показался красный фонарь, осторожно отворилась дверь, и рука поманила меня внутрь.
В мертвой тишине я зашел в калитку, тотчас же закрывшуюся за мной. Я последовал за моим проводником через ряд садовых аллей, все они были заминированы и уставлены крошечными масляными лампами, чтобы показать положение минных растяжек для прислуги, входящей в дом. На вымощенной камнем кухне, куда я в конце концов, добрался, горела единственная лампа-молния, без абажура. Когда я поднимался по истертым каменным ступеням, слышал жуткий шум от многочисленных полчищ крыс, который явно свидетельствовал о солидном возрасте здания.
Наверху я отворил дверь с табличкой «Главштаб» и, не постучав, вошел в комнату, освещенную неярким светом настольной лампы и отблесками поленьев в камине. Человек, сидевший за конторкой, встал и поклонился с той особой чопорностью, которая всегда была свойственна видным царским чиновникам. Я, как обычно, с неловкостью ощутил как его яркие, жесткие глаза на серьезном, непроницаемом лице, казалось, сверлили мой мозг. Мой большевистский руководитель, товарищ полковник Петр Ольшанский улыбнулся и кивнул мне, указав на стул, обращаясь со мной с опытными навыками придворного, который когда-то управлял Великими князьями, а теперь так же успешно руководил Московскими Советами.
Наш разговор в течение следующего получаса или около того касался главным образом контрразведки и распространения меньшевистской пропаганды среди солдат Белой Армии.
Наконец, когда я упомянул о контрнаступлении на Киев, то сразу заметил странное напряжение в глазах моего начальника. Я довольно пристально посмотрел на него, но он ловко избегал моего прямого взгляда. Он неторопливо достал из кармана старомодную табакерку, открыл ее со слабым щелчком и протянул мне сложенный лист бумаги. Бумага была испещрена цифрами.
Очевидно, это был официальный шифр штаба Белой армии, а с другой стороны - аккуратно отпечатанное на машинке расшифрованное содержание. Для меня это не имело никакого значения. Генерал Гришин-Алмазов уже подробно описал расположение своих войск в предполагаемом наступлении на Киев, меня волновало только то, что он намеревался продать информацию о передвижении франко-греческих войск за два миллиона золотых рублей московским Советам.
Судя по заметке на полях страницы, вполне возможно, что мадемуазель Холодная была способна предоставить данные о «детали Р.Ф. = Ж.Ф.И., Ж.А.» в течение двадцати четырех часов.
Я поднял глаза и посмотрел на своего шефа. Я не знал, что за железной дверью его мыслей таится улыбка, но тогда он улыбался – странно и загадочно. Он предположил, что я, без сомнения, устал и должен вернуться в свою гостиницу.
Как только дверь за мной закрылась, я почувствовал острое беспокойство от ощущения опасности. У меня не было ничего определенного, только инстинкт, который предупреждал меня все то время, пока я разговаривал с товарищем полковником Ольшанским.
Мне было известно, что в библиотеке этажом выше хранились важнейшие документы организации. Я на цыпочках быстро поднялся по винтовой лестнице, которая вела в ту комнату, где я впервые беседовал с моим большевистским руководителем, и теперь использовалась как частное бюро. Мне пришло в голову, что меня вполне могли выдать начальники разведывательных служб Белой армии. Возможно, их возмущало мое отношение к еврейским погромам, но, скорее всего, они подозревали, что я слишком много знаю. Во всяком случае, малейший намек на мою прежнюю карьеру двойного агента уничтожил бы мою репутацию в глазах членов старого царского штаба.
Двойной шпионаж считался смертным грехом у этой касты. Мне потребовалось около пяти минут, чтобы отпереть дверь библиотеки отмычкой, на двери были какие-то оборванные провода, к которым я не рискнул прикоснуться.
Зайдя внутрь, я увидел на письменном столе красного дерева, в круге света, отбрасываемого масляной лампой, мое удостоверение Белой армии, служебную фотографию, список моих обычных личин и описание моего первого дела в качестве агента одесского разведывательное бюро. К первой странице документов, разорванных пополам, была прикреплена темно-зеленая бумажная звезда. Это означало, что генерал Гришин-Алмазов приговорил меня к смерти и теперь передал эти сведения моему большевистскому начальнику.
На мгновение я стоял неподвижно, размышляя о прошлом, которое вдруг оказалось рядом со мной. Я получил высшую награду за свою работу. По крайней мере, мне предстояла хитроумная контрразведывательная работа, как выразился бы генерал Батюшин.
Я осторожно приподнял окно библиотеки и выглянул в ночь. Стоял туман, под покровом которого я выбрался на пожарную лестницу.
Ранним утром я сидел с капитаном Брауном в его гостинице, неторопливо пил чай и обдумывал план наших совместных действий. Даже после долгих телефонных разговоров с различными французскими чиновниками французское разведывательное бюро не было склонно верить тому немногому, что я обнаружил, считая это не более чем сомнительной историей сомнительного агента.
Действительно, отношение к генералу Гришину-Алмазову складывалось как к человеку неизбежно оклеветанному, так как он считался защитником благородного дела. Единственная уступка, сделанная французами структуре, которую представлял капитан Браун, заключалась в том, что «Деталь Р.Ф. = Ж.Ф.И., Ж.А.» при контрнаступлении на Киев будет передана в штаб Белой армии в последний момент, когда франко-греческие войска уже будут находиться на расстоянии дневного перехода от города. Было признано совершенно верным, что в доме на Старо-Конной улице находилась штаб - квартира какой-то большевистской организации, но, к сожалению, подозреваемые сбежали до прибытия сенегальского патруля. Также было установлено, что помещение, о котором шла речь, заминировали, а в винном погребе содержалось нечто такое, что французы не желали даже обсуждать. На самом деле там находилась целая кипа большевистских памфлетов, которые громко заявили о себе во время мятежа на флагманском корабле адмирала Амета «Жан-Бар».
Что касается будущего, то капитан Браун спросил:
— Возможно Вам будет лучше перебраться сюда, в гостиницу
— Нет-нет, я нашел отличное место, абсолютно безопасное, Городской морг. Там сотни неопознанных тел и среди них можно отлично спать не опасаясь обнаружения.
— ?????
Я улыбнулся Брауну
— Когда-то в юности я на спор так уже делал, теперь повторю.
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ
