(начало книги, предыдущая часть)
Часть 38
1919 год. Одесская Карантинная бухта.
Встреча со старым знакомым.
Постепенно я освободился от всепоглощающей депрессии, и моя обычная сангвиническая привычка к здравомыслию вновь взяла свое. Я понял, что проголодался, и остановился у итальянского ресторана, стилизованного под кафе «Фанкони» в Одессе. Поклонившийся официант распахнул дверь, и я вошел внутрь. В холодной прихожей стоял сенегальский часовой, который, увидев меня, пробормотал что-то по-французски, закатил глаза, глядя на мой потрепанный мундир цвета хаки с шевронами Белой армии и, отдав честь, с грохотом опустил винтовку на землю.
Объявление над дверью гласило: «Для господ, офицеров и дам», в то время как ниже был прикреплен кусок серого картона, который указывал на то, что для обычных солдат и унтер-офицеров вход был закрыт. Я был всего лишь старшим агентом и на мгновение замер в нерешительности. Затем, пожав плечами, толкнул дверь заведения и вошел.
Зал был переполнен, оглядевшись я увидел несколько знакомых лиц и, отдавая честь и кивая, я протиснулся к свободному столику. Зал, напоминавший генуэзскую винную лавку, был обшит панелями и обставлен мебелью из оливкового дерева, сильно изрезанной ножами, но все же очень красивой. Официант-татарин с неряшливым свисающими усами, в фартуке, испачканном сиропом и жиром, подал мне чашку кофе, а затем, сунув руку между брюками и рубашкой, достал маленькую булочку из белой муки. Получив в обмен за последнюю особую роскошь тысячу керенских рублей (около десяти шиллингов по текущему курсу), официант удалился, и его тотчас же настиг поток брани от бесформенной, неимоверно толстой, да еще и усатой греческой дамы, в темном огромном платье и кричащей горжетке из весьма потертого меха.
Некоторое время я сидел, наблюдая за людьми. В «Кубе», «Даноне», «Франсуа», «Heure Bleu» или любом другом фешенебельном питерском ресторане мужчины и женщины всегда проявляли некоторую бесстрастность, даже отстраненность, но здесь, в осажденной Одессе, атмосфера отличалась смесью военной истерии и чистого секса. Особенно заметна была шумная группа сиделок из городского госпиталя в центре зала. Толстые и худые, высокие и низкорослые, молодые и старые, медсестры носили узкие серые фартуки поверх тесных серых блузок, на которых сверкали бриллиантовые буквы императорской фамилии и рубиновые короны. Каждая громко выражалась в своей манере, с предельной откровенностью обсуждая темы, далекие от госпиталя или фронта. К этому времени, по сути, роль больничной сиделки полностью себя изжила, и в новой обстановке бывшие знатные дамы возвращались к чему-то, напоминавшем их прежнюю светскую жизнь, продвигая идею благотворительных балов, чтобы хоть частично оплатить привозные парижские наряды. Опять же, тут и там попадались монахини ордена Святой Ефросиньи, которые переходили от стола к столу в облаках мягкого фиалкового аромата в поисках пожертвований.
Однако самыми обычными фигурами среди завсегдатаев заведения были различные офицеры Белой армии. Собравшись в одном углу, они постоянно шумели обсуждая вечный еврейский вопрос, причем в обсуждении преобладало свирепое отвращение и ненависть ко всем евреям, вызвавшее возбужденные смешки у маленького деревенского священника, сидевшего рядом с ними, с блеском приключения в глазах.
Затем, когда громогласный хор смертельных офицерских угроз достиг своей сокрушительной кульминации, итальянские музыканты заиграли Марсельезу, которая, должно быть, очень нравилась ушам бывшего наместника, сидевшему слева от меня.
Столпотворение продолжалось, постепенно поднимая градус веселья. Я заметил, как маленький потрепанный священник поднялся на ноги, по-видимому, в попытке мягко протестовать.
Но его голос и фигура, полностью окруженная буйством звуков со всех сторон, вынуждали его стоять и беспомощно смотреть на бешено стучащий большой барабан оркестра. Затем, когда труба затрубила последние ноты французской революционной мелодии, священник внезапно зажал уши руками и бросился к двери. Однако уже у самого выхода, какой-то шутник ловко подставил ему подножку быстрым движением ноги вверх, бросив его в объятия входящего человека. Последовала короткая и гротескная схватка вращающихся конечностей, прежде чем священник исчез, а вновь прибывший продолжил свой путь.
У вошедшего посетителя было широкое обветренное лицо, и когда он улыбнулся метрдотелю, я заметил квадратные золотые зубы, которые явно сообщали, что их обладатель любитель кулачного боя. Мало обращая внимания на окружающих, энергично размахивая своим атташе-кейсом, он направился к моему столу. Сев напротив меня он кивнул подбежавшему официанту:
— Виски с содовой, - и не глядя на меня продолжил вполголоса:- А мир-то тесен!
На мгновение я растерялся, а затем мои мысли вернулись к тем памятным первым дням августа 1914 года, когда капитан Дуайт П. Браун прибыл в Санкт-Петербург по «причинам здоровья», став специальным агентом российской разведки.
Этот здоровяк, потягивая виски с содовой и покуривая трубку, во время войны мог поменять сотни псевдонимов, но для меня он оставался просто капитаном Брауном.
— Я теперь служу в разведке Белой армии, в Николаеве.- продолжил он. А как Вы?
Как старые друзья, мы вспомнили о многом: о делах личной охраны двора Его Императорского Величества, его приключениях в Финляндии, о знакомых нам агентах генерала Батюшина, русском генеральном штабе, женщинах-шпионах, пока, наконец, мой компаньон не заявил, что самой опасной задачей, какую только можно поручить мужчине, это стать двойным агентом. И вот здесь я признался, что сам был таким агентом в течение почти пяти лет и теперь остался без работы, хотя номинально числился в списках германской разведки. При этих словах выражение лица собеседника сразу стало напряженным, и после короткой паузы он потянулся через стол и крепко сжал мою руку.
Когда оркестр заиграл «Мадлен» капитан Браун спросил меня:
— Говорят, что Вы известны в тайных большевистских кругах Одессы как «товарищ Павел»? Вы продолжаете действовать, как двойной агент?
Его тон был таким естественным, почти небрежным, что сначала я с трудом понял, что за ним скрывается, хотя и знал, что он не из тех, кто задает праздные вопросы в ожидании праздных ответов. Я ответил не сразу, а потом, наклонившись вперед, кивнул:
— Да, был, - прошептал я, - «товарищем Павлом», и этой роли служил специальным комиссаром новообразованной большевистской секретной службы «ЧК». У меня была небольшая, но весьма эффективная организацией в подчинении. У меня даже мандат был от центральной Губчека в Москве.
Я прервался на минуту, огляделся и продолжил:
— Эта работа принесла хорошие результаты, но, опаснее дела у меня ещё не было….Совсем недавно мне удалось спасти несколько офицеров Белой армии в Аккермане от сожжения заживо в плавильной топке.
Я замолчал, вспоминая, как сам чудом избежал той же судьбы только использовав ряд умелых переодеваний, в том числе и в турецкую нищенку.
Капитан Браун уже собирался сделать какое-то замечание, когда легкое движение в зале отвлекло его внимание. Метрдоль, взмахнув салфеткой, поспешил к двери, где стояла очень красивая женщина в собольей шубке, небрежно наброшенной поверх простого черного шелкового платья, с узором из белых фиалок. Ее единственным украшением был большой мешочек из золотой сетки, свисающий с запястья. Это вошла мадемуазель Вера Холодная, великая Холодная прима русского кинематографа, а за ней - генерал Гришин-Алмазов, главнокомандующий Белой армии.
Неожиданное появление столь выдающихся персон обратило на себя всеобщее внимание. Большинство пожилых дам хотели поклониться и сделать реверанс, но не могли подняться из-за тесноты, мужчины, за редким исключением, были в таком же положении. Оркестр, тем не менее, разразился гимном «Боже, Царя храни», хотя и в несколько рваном темпе, так как исполнители к этому моменту уже выпили изрядную долю весьма сомнительного шампанского.
Генерал Гришин-Алмазов любезно откликнулся на тост, предложенный французским штабным полковником, и произнес блестящую речь. Генерал заверил, что Одесса станет оплотом Белой России, что на франко-русском фронте все в порядке, что ожидаются американские транспорты с продовольствием, которые, возможно, прибудут в течение ближайших нескольких часов, и что большевистская пропаганда, развернувшаяся в последнее время, на самом деле распространяется одесскими евреями, а потому не должна вызывать излишней тревоги.
По окончании речи генерала Гришина-Алмазова и вызванных ею бурных аплодисментов робкая провинциальная дама, трезвая и чопорная, продекламировала что-то с явно патриотическим оттенком. Старания провинциалки вызвали обильные рыдания у присутствовавших вдов, когда те, дойдя до зелено-шартрезной стадии трапезы, вспомнили, что вежливо рыдать при упоминании об отречении Царя и его несчастной кончине в Сибири. Я взглянул на капитана Брауна, чтобы выяснить, какое впечатление на него оказала эта типично послереволюционная сцена, и какова будет его реакция на нее как исследователя русской жизни. Мой спутник хранил угрюмое молчание и занимался тем, что рисовал круги и звезды на пачке с сигаретами.
Затем он снова раскурил трубку, передал мне пачку и заказал кофе. Мое знание этого конкретного кода позволило мне прочитать написанное карандашом сообщение с первого взгляда. Мои губы слегка приоткрылись от удивления, и, наблюдая за мной, капитан Браун кивнул. Я получил предложение стать неким специальным и полностью аккредитованным агентом в миссии, которую мне капитан Браун изложит. Минуту или две я сидел неподвижно, а потом, глядя собеседнику прямо в глаза, кивнул в свою очередь.
По правде говоря, то, что капитан Браун перешел к деталям, выглядело многообещающе. По-видимому, у него были основания полагать, что мадемуазель Вера Холодная - большевистская шпионка. Красавицу-кинозвезду недавно выследили в Севастополе, где она пыталась связаться с товарищем Лебедевым, командиром 3-й Коммунистической бригады, но ей удалось встретиться только с его агентом, имя которого было неизвестно. Товарищ Лебедев был избран Московским советом, ВЦИКом, чтобы начать переговоры с генералом Гришиным-Алмазовым и, если возможно, склонить последнего к заключению временного перемирия. Товарища Лебедева особенно заботил подорванный моральный дух его войск, и поэтому было высказано предположение, что он будет готов заплатить два миллиона золотых рублей (200 000 фунтов стерлингов) за планы предполагаемого контрнаступления на Киев. Мадемуазель Холодная, которая была признанной любовницей генерала Гришина-Алмазова, могла бы убедить Белого главнокомандующего продать планы и поделится с ней прибылью.
Все указывало на то, что такое чудовищное предприятие могло стать вполне вероятным событием. Московский Совет уже много знал о контрнаступлении, но, с другой стороны, держава, на которую мне предстояло работать, не могла предпринять прямых действий в этом вопросе, так как это могло вызвать значительные трения с Францией. В довершение всего французское разведывательное бюро в Одессе прослышало об этом деле и решительно возражало против любых мер, которые могли бы расстроить сердечные отношения, связывавшие генерала Франше д'Эспере и генерала Гришина-Алмазова. Так обстояло дело на данный момент, и работа двойного агента, как надеялись, прояснит ситуацию и защитит планы контрнаступления.
В свое время я принимался за множество трудных задач, во-первых, потому, что они интересовали и интриговали меня, а во-вторых, просто следуя приказу. Теперь, однако, мне предстояло столкнуться лицом к лицу с более сложным и опасным делом, чем все, что мне когда-либо приходилось предпринимать. Я отодвинул коробку с сигаретами в сторону капитана Брауна, и незамедлительно получил документы, немного денег и новенький револьвер.
Я сказал капитану Брауну:
— Мы можем с Вами встречаться в гостинице, где Вы остановились или в любом ином месте, какое Вы укажете
— Гостиница в настоящий момент это достаточно безопасно для встреч. Если не случиться каких-либо особых обстоятельств.
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ
