Его звали Абрам и он был похож на еврея, которых изображают на карикатурах антисемиты: старенький, сгорбленный, с крючковатым носом, который нависал над толстой губой. Из-под мохнатых седых бровей выглядывали колючие черные глазки, которые ощупывали вас, как руки матерого опера, обыскивающие преступника при задержании. «Колись - говорил этот взгляд, – с чем пришел? Только не надо мне врать, что просто так».
Всю сознательную жизнь свою Абрам был ортодоксальным коммунистом. В партию большевиков он вступил в конце двадцатых, когда Троцкий уже был в опале, что помогло ему уцелеть в тридцатые… Сталину Абрам верил, и боготворил его даже после хрущевских разоблачений. Мысленно я прозвал его честным коммунистическим фарисеем. Религиозная упертость вообще не поддается разгадке. Самое мудрое – обходить ее стороной.
Я заходил к Абраму по просьбе начальства, как к старому большевику – узнать, в чем он нуждается
- В здоровье, – простодушно признавался он. – У вас нет случайно, юноша? Тогда могу предложить чашечку чая без сахара. Но вы должны обещать мне, что будете слушать и не перебивать.
Слушать приходилось его размышления на тему, почему коммунизм, не к ночи будь помянут, так и не наступил. Это была пытка. Я терпел, потому что у старика была племянница по имени… Юдифь. Но это по паспорту. В миру – Юлиана. Девушка была вполне в моем вкусе: смешливая, пухленькая, с крупным носом, с завиточками рыжих волос на височках, с темно-карими глазами, которые глядели всегда смело, внимательно, с трогательным детским любопытством. Еще она была абсолютно чистосердечна и верила каждому слову. Я любил разыгрывать ее, как ребенка.
- Юля, я вчера видел инопланетянина.
- Где?!
- На малине у Толика Выбей Глаз. Росту среднего, руки-ноги, как у нас, человеков, но лицо черничного цвета, а уши лилового. Потребляет исключительно политуру. И знает тридцать слов на русском языке, правда, половина – матерные.
- Артур, какой же вы циник.
Трудно было ей объяснить, что без цинизма в нашей работе не выжить. Что реальность состоит из множества параллельных миров, где обитают персонажи из кошмарных снов. Если заглянуть в очи Толика Выбей Глаз, надолго пропадет желание слушать музыку. Разве что «Блэк Саббот».
От Юлианы исходило столько тепла, что мне всякий раз хотелось замурлыкать и примоститься у нее на коленях, уткнувшись носом в живот. Вместо этого мы сидели за круглым столом в крохотной комнатке и покорно слушали рассказы про бравые похождения молодого Абрама Шустера на трудовых фронтах первой пятилетки. Абрам Яковлевич был свято уверен, что коммунизм не случился исключительно потому, что большевики невнимательно читали труды Маркса и не поняли глубины его идей. Он чем-то напоминал мне апостола Павла, когда доставал из тумбочки толстый том «Капитала»: благоговейно оттирал с него невидимую пыль и почти церковным речитативом зачитывал священные тексты Торы, сопровождая их христианскими комментариями.
Зато как хорошо становилось, когда пытка кончалась и мы с Юлей оставались одни. Оба свободны, оба молоды, оба верят, что завтра будет лучше, чем сегодня – здравствуй, любовь! Любовь – советская, целомудренная, со стихами Цветаевой, с премьерами в самодеятельном студенческом театре, с диспутами физиков и лириков; с внезапной грустью, которую непременно надо было разгадать, с клятвами, в которые нужно было поверить, с загадочным молчанием, нелепой обидчивостью… Советская любовь была немножко манерна, подражательна, немножко театрально напыщенна – думаю, всему виной были талантливые фильмы про любовь, которые владели тогда нашими сердцами и умами. Когда-то давно я подсмеивался над этим, сейчас лишь грустно вздохну.
Старик быстро разгадал, что является причиной моих частых визитов, и был со мной подчеркнуто суров.
- Я не могу оставить вас наедине с племянницей не потому, что ставлю под сомнение вашу порядочность, но потому, что пoлoвые инстинкты были, есть и будут сильнее здравого смысла.
- Я офицер, Абрам Яковлевич!
- Откуда же мне знать, каковы ваши понятия о чести?
- Они – безупречны! Юлиана для меня – символ чистоты и непорочности.
- Ах, оставьте! Непорочность для того и существует, чтобы стать приманкой для порочности. Вы не похожи на развратника, вы не дурак. Но ведь и умный человек может наделать глупостей. Вы обещали к осени прочитать «Капитал». И как успехи?
Как… Да пробовал я! Честно осилил первую главу. Дальше мне открылась истина, против которой был бессилен сам Маркс – а за каким чертом я себя мучаю? И я перестал читать.
…Наверное, это было неизбежно. Прошло три месяца, как мы познакомились с Юдифью. Прошел месяц, как мы начали целоваться. Первый поцелуй был робким и торопливым, перед входной дверью на лестничной площадке. Но нам понравилось. Второй был долгим, тоже на лестничной площадке, и прервался шумом у соседей. А вот в третий раз мы целовались на последнем этаже, и никто нам не мешал. Рот Юльки впервые раскрылся и наши языки встретились и не хотели расставаться: мы сопели, схватившись за плечи, чмокали, и мычали, словно хотели высосать друг у друга внутренности…
Тут уж торкнуло обоих на все сто. Ясно стало, что на этом остановиться мы не сможем. Но и сделать последний шаг было страшно. Целовались мы уже везде, где можно и когда можно: на лестнице, на кухне, когда старик выходил в свою комнату, в прихожей. Поцелуи становились все бесстыдней. Скрывать страсть становилось все трудней.
Все произошло вечером, в их квартире, по воле случая. Старого большевика вызвал обком партии на встречу с молодыми коммунистами. Прислали машину, обещали вернуть на ней же. Для дяди Абрама это был триумф! Счастье! Жизнь прожита не зря! Надо было видеть, как важно он садился в черную «Волгу»! Как махал нам с Юлей рукой! Как бежали за машиной детишки, крича: «Ура!» Ну а мы с Юлей вернулись домой, сели на диван, и я стал непослушными пальцами расстегивать ее кофту. Юля помогала мне вышелушивать пуговички из петелек, сама сняла розовый лифчик…
- Только не торопись, – прошептала она, ложась на спину.
Я был бы и рад не торопиться, но кто слушал в эти минуты голос здравого смысла? В моем рычании едва слышно прозвучал ее испуганный вскрик.
- Так вот ты какой, – сказала она, когда мы очнулись от потрясения. – Ты знаешь, я много гадала – кто будет моим первым. И вот уж никогда бы не подумала, что это будет участковый. Правда, молодой и симпатичный. Откуда ты взялся? Ворвался в мою жизнь, как хулиган. Ты меня просто из*асилoвaл, вот…
- Статья 117, часть первая, семь лет…
- Какие семь лет? Я собираюсь жить долго, до глубокой старости. Вместе с тобой. В брачных узах строгого режима. Амнистия исключена. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит. Вы поняли, подсудимый?
- Ваша честь, потерпевшая коварно соблазнила меня, она все время строила мне глазки и оголяла колени во время чаепитий.
- Чего-чего?! В карцер! А ну-ка срочно поцелуй мою грудь!
Удивительно, как быстро вошла она во вкус плотских наслаждений. В постели у Юдифи начисто отсутствовал стыд, но при этом ее никак нельзя было назвать бесстыжей. Бесстыжим был я, потому что всегда считал с*кc запретным и постыдным занятием. Грехопадением. Но каким же, черт возьми, сладким!
Абрам понял, что его обманули, довольно скоро. Я узнал об этом по телефону. Юля взяла трубку и торопливо сказала.
- Артур, я сейчас не могу говорить. Да, это кричит дядюшка Абрам. Не беспокойся. Я в полном порядке. Но тебе лучше пока не появляться у нас.
Так я надолго сделался персоной нон-грата в их доме. Осенью, после долгих и изнурительных споров, Юлиана сделала аборт. Дядя Абрам после этого резко сдал: еще больше сгорбился, стал сильно прихрамывать, обзавелся палочкой… Но главное – иссяк его бунтарский революционный дух. Он уже не повторял любимое: «Нет таких крепостей, которые не могли бы взять большевики». Оказалось – есть! Старость, например. Вместе с ней приходят и мысли о смерти. О воздаянии… Все трудней становиться погрузить себя в наркотический бред пустых фраз и фальшивых лозунгов. Вдруг выясняется, что кумир твоей жизни Маркс к старости признавался своему другу Энгельсу, как пуста и жестока в своей бессмысленности жизнь. Глядя в телевизоре на главного коммуниста страны, трудно поверить, что эволюция человека и общества идет правильным путем… Теперь дядя Абрам вновь впустил меня в свой дом, теперь он нуждался во мне, как в источнике силы, как в доказательстве, что красное знамя будет передано в надежные руки.
Чем я мог ему ответить? Верить в коммунизм я не мог и не хотел, даже ради его душевного спокойствия. Тогда что? А ничего! Иногда я пытался встать на точку зрения дяди Абрама, чтоб найти ответ на главный вопрос каждого человека – «в чем смысл жизни». Абрам всю жизнь прожил так, словно ответ для него был очевиден. Оказалось – нет! Настоящий, итоговый ответ был ужасен: ни в чем! Свергли царя? Ну и что? Победили капиталистов? Ну и что? Построили социализм? Ну и что? Построим коммунизм? Да мне-то какое до этого дело? Одно дело мусолить эту дурь с кафедры научного атеизма перед студентами, и другое – лежа в полной темноте у себя в постели. Да пусть строят хоть башню до Луны – мне-то какое дело?! Какое мне дело до пра-пра-пра-внука, который доживет до полного изобилия и в этом же изобилии сдохнет, истлеет навсегда!
Чтоб не соскочить в полное отчаянье и пустоту бессмысленности, Абраму нужен был собеседник. Юлиана своей мягкой податливостью выводила его из себя. Нужен был спарринг-партнер покрепче, поупрямей – одним словом, я. На мне можно было проверить прочность догм его религии, которую он по привычке именовал наукой.
Мы не щадили друг друга. Кричали. Юля не раз испуганно заглядывала в дверь.
Однажды спор вышел особенно жарким.
- Вы философией прикрываете человеческие трагедии! Умничаете там, где надо плакать! Вы находите утешение в цифрах! Боль измеряете процентами выработки планов. Да к черту эти планы! Разве они согревают душу? Разве счастье в перевыполнении социалистических обязательств? Построили колхозы! Аллилуйя! Тысячи замученных не в счет! Чем и перед кем виноват ребенок, которого вытащили из теплой избы и заставили по морозу тащится до товарной станции вместе с родителями, чтоб отправить за Полярный круг? Кто считал слезки на его обледенелых щеках? Вот это были бы настоящие цифры!
- Достоевский! Надоело слышать про эту злосчастную слезинку, которая перевешивает у вас, моралистов, почему-то ведра слез униженных и оскорбленных рабов! Сентиментальная жалость! Поймите же, молодой человек, новое всегда рождается в муках! Спросите свою маму – легко ей было рожать вас? Прогресс – это борьба! Классовая борьба, самая беспощадная! Превратить убогую грязную деревню в передовое социалистическое хозяйство уговорами невозможно. Да, необходимо принуждение. Твердость! Жестокость, наконец, если все другие методы исчерпаны. Да, были перегибы… Случались и трагедии…
Внезапно Абрам остановился и задрожал. Вспомнил что-то. Я обрадовался.
- Абрам Яковлевич, а ведь вы сами принимали участие в раскулачивании на Псковщине. Тяжко было? Мальчики кровавые в глазах – было?
Старик несколько раз пытался возмущенно ответить, но всякий раз что-то мешало – булькало в горле, застревало… Лицо его стало пунцовым. Он лишь махнул рукой. Я налил ему в чашку остывшего чаю.
- Извините, дядя Абрам. Я понимаю, сейчас легко судить… другие времена – другие нравы…
- Ничего ты не понимаешь, Артур, – вдруг сказал Абрам глухим голосом, который заставил меня вздрогнуть – Я бы отдал любые деньги, чтоб забыть кое-что навсегда.
Он сгорбился и не отвечал на мои вопросы. Зашла Юля, испуганно посмотрела на дядю, потом на меня. Я пожал плечами. Вскоре я засобирался.
- Погодите, Артур, – попросил вдруг старик и жестом усадил меня обратно на стул. – Вы про слезу ребенка вспомнили, дайте мне слово, что не расскажите никому о том, что сейчас услышите.
- Так, может быть, и не рассказывать? – резонно предложил я.
- Не могу! – старик поднял голову и со страхом я увидел, что он плачет. У меня возникла дикая мысль, что он плачет первый раз в жизни. - Сниться мне начал этот ребенок. Да, да, тот самый, со слезинкой на щеке.
Повисла страшная тишина.
- Второй месяц снится… А ведь сны редко ко мне приходят… Эта девочка – лет шести… Она улыбается мне, а я кричу…. Во сне, конечно, кричу: «Уходи! Не смотри на меня!» А она улыбается и мне яйцо на ладони протягивает. «Спасибо, дяденька», - говорит. Просыпаюсь – вся подушка мокрая. Юлиана несколько раз прибегала посреди ночи, говорит, что я реву во сне, прощения у кого-то прошу…
Дядя Абрам вскочил, сел опять, сжал виски ладонями.
- Я этот день на всю жизнь запомнил. Мы тогда по заданию губкома раскулачивали богатеев в Опочецком районе. Зима. Глушь. Край худой, зажиточных мало было, но – были. Помню, мороз был градусов под тридцать. Деревенька бедная, зажиточных – одна семья, да и те… три коровенки, лошадка; соседей, правда, нанимали по весне – это было. Соседи и протокол подписали, что, мол, эксплуатировали их. Неоднократно. Куда тут деваться? Подогнали подводу, когда вечереть начало. Мы торопились, хотели закончить одним днем. Хозяева и одеться-то толком не успели. Кто-то предложил – давайте, мол, отложим до утра. Командир наш, из прибалтов, Петерс Руге, пьяный был, на меня смотрит – мол, как молодежь скажет? А я горячий был, боялся, что могу слабину дать и все поймут, что я хлипкий, ну и рукой махнул: пусть едут, мол, кулаки, жирок растрясут по морозцу… Загрузили. Хозяин, помню, молодой еще мужик, только озирался дико, не понимал, что происходит, а жена молилась все в полголоса, крестилась. А девочка в шубейке, помню, все в сани никак не могла залезть. Я помог, а она смотрит на меня, а глаза большие, синие, и говорит тихо: «Спасибо, дяденька». А на щеке – искорка от замерзшей слезинки. Понимаешь, Артур, она во мне защитника увидела. Мы – взрослые – не обидим, мы умные и сильные. Я ей яйцо вареное в ручку сунул незаметно, а она его запихала куда-то в шубейку, и опять, тихо так: «Спасибо, дяденька, а вы с нами поедете?» «Нет, - говорю, - мы останемся, а потом нагоним». Отправили уже в сумерках в сопровождении конвойного. По дороге они с пути сбились. Всю ночь проплутали. До станции только отец с матерью доехали… да конвойный…
Я молчал. Про себя решил, что не скажу ни слова. Пусть перемелется в душе старого большевика страшная правда. Внезапно старик поднял голову, глаза его сверкнули.
- Но ведь кто-то должен! Кто-то должен был это делать?!
- Зачем?! – взревел я. – Да будьте вы… неладны со своими колхозами!
Юля провожала меня до самого дома. У парадной взяла за руку, заглянула в глаза.
- Тяжело с ним стало. Теперь он не против свадьбы, но хочет, чтоб мы жили вместе. Говорит, что недолго ему осталось.
О свадьбе не было и речи. Дяде Абраму становилось все хуже. Юля говорила, что он стал часто разговаривать сам с собой, ругался, плакал, просил прощения… Две недели отлежал в госпитале. Врачи диагностировали микроинсульт, предупредили, чтоб готовились… Последний акт драмы произошел в начале марта. Юлиана позвонила мне глубокой ночью. Первое, что мне пришло в голову – Абрам умер. Но он прожил еще три дня. И успел исповедоваться перед племянницей. По полной. У Абрама был родной брат, Юрий, блестящий, молодой хирург, который попал в замес кампании борьбы с космополитизмом уже на излете 52-го года. В Большой дом тягали и старшего брата. Положение отягощалось и тем, что супруга младшего, Людмила, имела какое-то отношение к Еврейскому конгрессу. Юра встречался с людьми, с которыми не нужно было встречаться. Абрам, застрявший к этому времени на средней полке райкомовской номенклатуры, честно предупреждал об этом брата. И честно рассказал все это следователю на Литейном. Супруги получили по десятке. Сдюжили меньше года. Юлиане исполнился тогда один год с лишком.
Но не только раскаяние заставило старика покаяться перед Юдифью. Страх. Девочка с замерзшей слезинкой на щеке не оставила старика в покое. Являлась ночью во снах. И всегда с яйцом, которое протягивала на ладошке. Матерый атеист струсил. Когда он, всхлипывая, просил прощения у племянницы, то впервые по словам Юли, упомянул Христа…
Вот и вся история. Дядя Абрам умер ночью, во сне. Юля последние дни спала в одной с ним комнате на раскладушке. Она услышала слабый хрип и включила свет. Все было кончено. На щеке дяди Юлиана отчетливо увидела слезинку. В левой руке он держал яйцо, которое племянница по его просьбе сварила и давала на ночь – так он легче засыпал. По ее словам, лицо старика в последнюю минуту было просветленным.
***
Дядюшка Абрам умер, ничто не мешало нашему счастью, но оно не случилось. Изменилась Юля, изменился я. Мы как будто повзрослели с ней. Вскоре после смерти дяди Юля уволилась с работы. Исчезла ее милая беспечность. В глазах появилась грусть, которую я не в силах был излечить. Вскоре она подала на обмен… Мы еще перезванивались долго-долго, но уже не встречались, да и разговоры наши были обыденны и неприятно скучны. Потом я женился, а она вышла замуж за музыканта. Последнее, что я о ней слышал – уехала на ПМЖ в Израиль.
Автор: Артур Болен