Окончание воспоминаний Аделаиды Павловны Салтыковой
Из Ахена мы двинулись в Париж, для так называемой "nach'kur" (после лечения), отдыха и развлечения, и пробыли там недели две. Отец (Павел Александрович Витовтов) почти не выезжал, предоставив мне, под охраной компаньонки и князя Енгалычева колесить по всему городу и осматривать что захочу. Я ежедневно каталась в Булонском лесу, любуясь экипажами и туалетами.
Обедали мы с отцом в ресторанах разного типа; руководителями нашими по кулинарной части были Бутурлин и князь Горчаков (сын канцлера). Первый тащил туда, где было повкуснее и посытнее; он слыл гастрономом и соперничал аппетитом с известным в Москве Рахмановым, которому приписывают следующие слова.
Сидя у открытого окна, он всласть накушался; четверть телятины уменьшилась наполовину. В ту минуту, когда он отдыхал, как боа, и переваривал проглоченное, подошел нищий, прося милостыню и жадно глядя на пищу. "Счастливец, - воскликнул обжора; - он есть хочет!".
Наоборот, умеренный и расчетливый князь впадал в другую крайность: он разыскивал дешевые рестораны, которые оказывались весьма плохими; отец, любивший хорошо кушать, даже ворчал; да и я, не смотря на свою неприхотливость, выходила из-за стола почти голодная.
Мы, конечно, посетили гробницу великого Наполеона, окружённую его трофеями. Увы! географическая карта Франции не расширилась вследствие его завоеваний. Можно только повторить за мудрецом: "Oh, vanité des vanités, tout n’est que vanité!" (суета сует, - всё суета!).
Из Парижа мы поехали в Аркашон. Проезжая Бордо в утомительно жаркую погоду, мы все-таки захотели взглянуть на этот город винной торговли. Тут все сосредоточено на этой промышленности, лавки, подвалы крупных фирм, из которых одна из выдающихся нашего Елисеева. У него свои виноградники, свои суда. Здесь все величают его графом.
Когда, возвращаясь, мы переехала нашу границу, повеяло на меня отечественным духом. Хотя невзрачна наша природа, но сердцу русскому мила; в ней есть что-то недосказанное и что-то в будущем сулящее. После смерти матери (1857) я еще не снимала траур.
Хотя мы провели несколько дней в Петергофе, где готовились к свадьбе Великого Князя Михаила Николаевича, но я нигде не бывала. Отец, по обязанности службы, присутствовал на выходах и балах. Вскоре мы уехали на зимние квартиры в Воронеж.
Там забавлял меня очень часовой в будке у нашего подъезда, а, главное, что он мне тоже, при моем появлении, отдавал честь. Это отец потом отменил. По вторникам к нам собирались даже враждующие меж собой люди. Оригинальна была встреча непримиримых врагов г-жи Шале, желавшей играть в городе первенствующую роль и писавшей невозможные пригласительные записки на французском языке (это было нечто очаровательное) и ее противника, Вигеля, очень неглупого, довольно язвительного господина.
Из-за чего возникла между ними такая злоба, не знаю; но при встрече она, проходя мимо его, бросала ему убийственные взгляды и как-то шипела. Он избегал находиться в одной с ней комнате и при виде ее отдувался и надувался как петух.
Губернатором был тогда Синельников (Николай Петрович), некогда дежурный офицер, в бытность отца начальником штаба. При отце все военные были прекраснейшее люди: начальник штаба барон Дельвиг (Николай Иванович), адъютанты князь Енгалычев, большой мой приятель, и граф Остен-Сакен (Николай Дмитриевич), сын генерала, севастопольского героя, имя которого упоминается в сложившейся у солдат песне.
Весной мы вторично предприняли заграничное путешествие. Проездом, в Москве, я увидела нашего кавказского победоносного вождя Ермолова (Алексей Петрович). Львиная голова его врезалась мне в память; любезное его обращение отзывалось не светской вежливостью, но чем-то искренним, чисто русским добродушием.
Приглашены мы были в Ивановское, к графу Закревскому (Арсений Андреевич), игравшему роль вице-короля; всё пред ним преклонялось, трепетало при его неудовольствии и замечаниях. Служащие слетали с мест без всяких объяснений. Роста он был ниже среднего, с почти совершенно голой головой; ничего властного в фигуре и в выражении лица нельзя было подметить.
Напускал ли он грубоватость или она была ему присуща, определить не могу; умен он был, конечно, по природе, но едва ли очень образован. Все же в нем было что-то барское. Графиня (Аграфена Федоровна), жена его, скорее могла быть принята за толстую веселую купчиху, чем за важную особу. Оба они, и муж, и жена, были хлебосолы, и у них в доме всем чувствовалось легко и хорошо.
К сожалению, прославившуюся их дочь, графиню Нессельроде (Лидия Арсеньевна) я не видела; воспета она была в романе Дюма. Я сидела против графини Ростопчиной (?) и, быть может, чересчур назойливо на нее смотрела: любопытство, свойственное молоденькой девочке при виде знаменитости. Она вела оживленный разговор со своим соседом, молодым офицером.
После обеда, когда я проходила мимо нее, она остановила меня словами: "Вы, кажется, m-llе Витовтова, удивились, что такая пожилая особа, как я, любезничает с молодым человеком: он сын моей приятельницы".
Этим она меня привела в смущение, но, собравшись с духом, я отвечала, что смотрела на нее с восторгом, как и вся Россия. Должно быть, наивное и вместе с тем лестное мое объяснение ей понравилось; она со мною продолжала разговаривать и впоследствии, чрез общих знакомых, присылала мне поклоны.
Памятна мне встреча на какой-то перекрестной станции с наследным принцем прусским, отцом нынешнего императора Вильгельма (I), так недолго процарствовавшим. Принц был строен и очень привлекательной наружности. Поздоровавшись с отцом, которого прежде знал, он любезно протянул мне руку и спросил: "Люблю ли я путешествие и не скучаю ли по родине?".
Осенью мы возвратились в Воронеж. Зимой давались вечера и балы в красивом и обширном зале Дворянского собрания, по случаю предстоявших выборов. Впервые присутствовала я на этом шумном съезде. С любопытством следила с хоров за передвигавшимися беспрерывно группами дворян, жужжавшими подобно улью и охотно жалившими друг друга, как гнездо ос.
Около меня волновались за мужей, родных и поклонников заинтересованные в выборах дамы, и они одна на другую бросали косые, не совсем-таки доброжелательные, взгляды. Началась баллотировка. Торжественно подходили по очереди старые, пожилые и молодые; в ящик бесшумно опускался шар и решал судьбу волнующихся.
Дело разрешилось выбором большинством голосов Афанасия Николаевича Сомова в губернские. Отставной моряк, богатый помещик, холостяк, он был "отчаянием" маменек. Выгодная партия всегда ускользала из их рук, несмотря на всевозможные подходы и ухищрения: он все-таки продолжал избегать уз Гименея и упорствовал в безбрачии.
Отец поехал делать кавалерийские смотры в расположенные по близ лежащим губерниям полки, а меня отпустил к сестре (здесь Мария Павловна Родзянко). Радостно пустилась я в путь, ехала со всевозможными удобствами, в дормезе с приспособлениями, с кроватью, которая раздвигалась, и спалось на ней отлично, как у себя дома. Были и часы, и фонарь, и шкафики по бокам для книг и лекарств.
Сопровождал меня целый штат: компаньонка, внушительного вида жандарм на козлах, при пистолетах и сабле, а на запятках великан-лакей в военной форменной одежде. Упряжь почтовая, шестериком, везла на славу, по допотопной дороге.
Станционный смотритель при нашем появлении стремительно сбегал с лестницы, спешно застегивал на все пуговицы свой потертый мундирчик, и, подскакивая к дверце кареты, спрашивал или, скорее, почтительно осведомлялся, как будет угодно ее высокопревосходительству: сейчас отправиться далее или напиться чаю и отдохнуть.
В одну из таких остановок, я от жары и мух вышла на крылечко из душной избы. У дома стоял огромный чан воды, кругом черноземная липкая грязь; целые кучи вымазанных дегтем жирных хрюкающих свиней, всяких возрастов и цветов, подходили к чану то и дело и жадно пили, испуская какие-то неопределённые звуки. Освежившись, они радостно встряхивались.
Каково было мое удивление, каков мой ужас, когда я увидела бабу, тоже грязную, вышедшую из дома с ведром и преспокойно черпавшую воду из того же чана, первоначально разогнавши свиней крепкими словцами и ударами прута. Я, точно по предчувствию, обратилась к ней с вопросом, куда она несет ведро?
- Известно, - отвечала она, добродушно улыбаясь, - тебе, барышня, на самовар... Я и моя компаньонка стали отчитывать оторопевшую бабу. На эту сцену выскочил смотритель, вытолкал совсем ошеломленную бабу и поспешил нас успокоить, объявив, что "сейчас же пошлет за водой". Как оказалось, колодезная вода горька и совсем не годится для питья: им лень ездить с бочкой под гору и брать воду из реки.
Орел - город заурядный, но Харьков произвел на меня выгодное впечатление. За станцию до него тянулся обширный лес, как утверждали, небезопасный для путешественников. Обстановка наша была слишком внушительна, чтобы опасаться нападения, хотя бы и ночью. Однако же одновременно с нами ехал офицер-ремонтёр и предложил нам свои услуги. Сам он поместился рядом с ямщиком, а жандарму уступил свою перекладную.
Кажется, такое перемещение обоих удовлетворило: офицеру было приятнее отдохнуть, едучи после тряской телеги в рессорном экипаже, а жандарм мог вволю накуриться, чего он не позволял себе в нашем присутствии, из уважения к столь именитым особам. Наш поезд принял воинственный вид, но "ни свиста соловья-разбойника, ни зловещих фигур" мы нигде не видели и не слышали.
Наконец, через несколько дней, добрались мы до имения моего зятя (Владимир Михайлович Родзянко). Сестра окружила меня сердечными заботами. У них было четверо детей: три сына и одна дочь. Последнему мальчику не было и года, когда они осиротели. Лишившись материнских ласк, они воспитывались попечениями доброй бабушки, начальницы Екатерининского института и под надзором дочери ее, незамужней тетки, фрейлины Родзянко.
Из числа моих племянников, старший (Николай) первым окончил Академию Генерального Штаба; второй (Павел), по выходе из Пажеского Корпуса, вскоре женился; третий (Михаил), покинув кавалергардский полк, служил по земству в своей губернии.
Мой любимец с детства, средний, Павел (шталмейстер высочайшего двора), с собственным санитарным поездом отправился на Дальний Восток, где делит и переносит все трудности наравне со всеми (1905)... Да благословит его Господь за этот подвиг! Живой портрет своего деда, - моего отца.
Племянница (Мария) замужем за Андреем Васильевичем Пантелеевым. Она была крестницей императора Александра II, лично стоявшего у купели с моей матерью. Государь всегда очень ласково к ней относился и в детстве называл всегда Машей. В пребывание персидского шаха, на балу, Его Величество спросил племянницу, как "нравится ей шах?". Она ответила, что "ни дать, ни взять один из конвоя Государя: такой же черный и носатый". Государь очень смеялся.
Она обожала своего Царя и в ночь на роковое 1-го марта видела вещий сон. Ей дважды приснилось, что Государю угрожает опасность. Она так плакала и металась во сне, что муж встревоженный разбудил ее. Рассказав ему про испытанный ею страх, как бы услышав пророческое предупреждение, она умоляла мужа скорее спешить во дворец, добиться приема и убедить Государя не ехать на предположенный смотр.
Конечно, муж не согласился; да и возможно ли было взять на себя такое поручение? Сочли все это "делом возбуждённого воображения", диким сном; а кто знает, не мог ли он быть благодетельным предупреждением кровавой, из ряда вон катастрофы или даже предотвращением её?
Прогостила я у сестры недели две слишком. Продав всю лишнюю мебель (провоз ее обходится очень дорого: кладь шла на подводах, так как Россия не была исполосована железными дорогами, сократившими и время, и траты), мы покинули Воронеж. Отец попросил разрешения у Государя оставить занимаемое им место. Мы ехали в Петербург, я, чтобы более не возвращаться, но отцу приходилось еще побывать в Воронеже для передачи вверенного ему корпуса преемнику.
Отец уехал, поместив меня у родственников Глинок-Мавриных, у которых я гостила в имении близ Луги. У них жилось очень привольно: старинная барская усадьба, окруженная прекрасным парком, за пределами которого блестело озеро, а на берегу виднелся монастырь, скромная обитель, куда мы ездили к обедне.
В Петербурге меня ожидало великое горе. Не стало сестры... Я впала в какую-то апатию, и мне предписаны были нашим другом Буяльским постоянные катания и гулянья пешком.
Сестра умерла в июле, и я до рождественских праздников почти никуда не выезжала, бывая только у родных и самых хороших знакомых. Из числа моих ближайших подруг назову С. Норову и сестер Клейнмихель (Елизавета и Александра); хороша я также была с А. Корф. Отрадно вспомнить, как мы веселились в обществе друг друга. Теперешние барышни скучают без присутствия мужчин; наш квартет не нуждался в них, чтобы без умолку болтать, проказничать и смеяться.
Граф Петр Андреевич с семьей занимал "просто дворец"; богатая обстановка, ватага прислуги и бесконечное число просителей и посетителей. Частые базары в обширных залах в пользу патриотических школ, которых графиня (Клеопатра Петровна) была председательницей, не обходились без меня. Давались блистательные балы с присутствием царской фамилии, спектакли с благотворительною целью.
Семейный быт их был очень привлекателен, хотя в присутствии главы семейства, несмотря на его добродушие и шутки, всем было как-то стеснительно. Хозяин он был прелюбезный, но на небольшие вечера иногда совсем не выходил, или выходил очень поздно, ссылаясь на занятия.
Мне врезался разговор во время обеда. Рассуждал он с кем-то о недавно выстроенной железной дороге и смеялся, рассказывая, что в первый год своего существования она принесла чистого дохода несколько копеек. Немудрено: большинство боялось таких путешествий и относилось скептически. Меня граф любил, а я, не сознавая его тогдашнего величия, бесцеремонно с ним шутила.
Часто приходили ко мне двоюродные братья, которых у меня было пятеро. Мы занимались музыкой, шумно беседовали и играли в карты. Скучно не было; но отец находил, что я в такие молодые годы слишком долго не выхожу из траура и веду жизнь слишком затворническую. Он пожелал, чтобы с наступления святок я начала выезжать.
Развлечений было много. Начались мои выезды оперой, и выезд этот составляет эпоху в моей жизни. Будучи за границей, я часто встречала (хотя знакома не была) моего мужа (Илья Евграфович Салтыков). Он "в моих девичьих грезах" занимал первенствующее место. Войдя в ложу, я была поражена и обрадована до испуга, увидев в соседней ложе предмет моих мечтаний. После частых встреч на водах мне ни разу не удавалось его видеть. Вообще он любил только товарищеское общество и отклонял всякие приглашения.
Вскоре при дворе был назначен бал в концертном зале, всегда очень многолюдный. Двоюродный брат мой, Волков, товарищ мужа по Школе Гвардейских Подпрапорщиков, по его просьбе подвел его ко мне. Он не танцевал (что мне очень понравилось) и, поговорив, выразил желание представиться отцу. На другой день он был с визитом. Так началось наше знакомство.
Мечта моя сбылась; конечно, под впечатлением происшедшего, я не обращала внимания ни на нарядный зал, ни на роскошь туалетов, сиявших самоцветными камнями, не слушала оркестра Лядова, переходившего от полных неги вальсов к оживленным кадрилям и воодушевляющей мазурке. Я была в чаду...
Еще веселее были эрмитажные балы, для избранного кружка. Танцевали в восхитительном зале в мавританском вкусе, напоминающем рассказы об Альгамбре (здесь Вашингтона Ирвинга). Когда я присутствовала здесь, шла "Дочь полка", конечно, с участием лучших итальянских артистов. Тогда гремели имена Лабшаша, Тамбурини (Антонио), Кальцолари (Энрико), несравненной по голосу и изящной наружности Бозио (Анджолина).
Необычайно милостив был ко мне, обожаемый и мною и отцом, ангел-монарх Александр II. Сколько мягкости, душевной теплоты отражалось в его облике и обращении! Недаром был он воспитан Жуковским. Всегда и ко всем приветливый, сочувствующий; лицо его постоянно озаряла ясная улыбка. Я свято храню память о его внимании ко мне, обо всех оказанных им милостях отцу моему, с глубокой признательностью.
Отношение Его Величества к престарелому верному слуге было настолько тепло, что он нередко удостаивал его своим посещением, лично крестил с моею матерью ребенка моей сестры.
Когда отцу разрешено было Государем переселиться в Москву, в надежде улучшения здоровья, он все-таки считался состоящим на службе при особе Государя, в качестве генерал-адъютанта. В бытности свою в Москве, Государь всегда навещал отца. В год свадьбы (1874) своей дочери (Мария Александровна) Е. И. Величество сопровождал "молодых" в первопрестольную столицу.
Императрица (Мария Александровна) сопутствовать им не могла по причине слабости и уже тогда таившегося в ней недуга. Начался целый ряд увеселений для встречи новобрачных. Увидав меня на балу дворянском, Государь подошел во мне и обратился с такими словами: "Как чувствует себя Павел Александрович? Сожалею, но вряд ли к нему попаду".
Я отвечала, что "поспешу передать отцу сказанное им и что это его утешит и придаст бодрости". Возвратившись поздно домой, я, однако же, наскоро сообщила отцу о разговоре и велела рано утром отнести к нему мое послание. С выхода, когда целовали руку у новобрачной, в придворном платье я проехала прямо к отцу. Он встретил меня с сияющим лицом и голосом, дрожащим от умиления, объявил мне: - А царь только что был у меня!
В вечер того же дня Государь на бале у князя Долгорукого опять осчастливил меня разговором.
- А я нашел время, - сказал он, улыбаясь, навестить Павла Александровича и прочел вашу записку. Аккуратно исполняете вы поручения. Жаль, не удалось мне привезти ему моих молодых.
У квартиры отца, на Тверской, против церкви Благовещения, всегда при царских посещениях собиралась густая толпа, и в ней шли разнообразные толки, к кому Его Величество ездит. Было решено, что "к бывшему своему дядьке".
Я с мужем и детьми жила в имении и познакомилась с новой родней и с одним из ее членов, известным Щедриным, братом моего мужа. В семейном быту он был молчалив и угрюм, но когда, случалось, на него находил разговорчивый стих, в течение целого часа он высказывал по поводу одного и того же предмета диаметрально противоположные суждения и мнения, и все с желчном оттенком и видимым раздражением.
Свекровь моя (Ольга Михайловна), хотя по струнке вела "своих подданных" и все делалось по ее ведению безропотно и беспрекословно, была женщина недюжинного ума и обижать их не обижала. Соблюдая собственные выгоды, она не отягощала их работой и поборами. Конечно, для меня, непривычной, странно и зазорно казалось, что престарелых служителей и служанок величали "Фильками", "Матрешками", гоняли за несколько десятков верст в стужу и непогоду пешком с нужными и ненужными поручениями, иногда просто с барскими затеями. Я втайне негодовала.
Но, повторяю, обиды они себе в этом не видели. В стариках видны были остатки прежней приниженности; но в молодых проявлялось некоторое самосознание. Слышались иногда внушительные оклики свекрови: "что, матушка, нос-то задрала, рано фордыбачиться стала; острастки-то видно, полагаешь, на тебя нет, ошибаешься". Вся женская прислуга во всякую погоду бегала босиком. Меня это коробило, и я попала впросак: недолго думая, всем им я заказала обувь. И досталось же мне за это своевольное распоряжение!
"Городская, мол, жительница, невестушка, порицает старую дуру; людей она, вишь, мучает, в черном теле; по-своему прислугу держать хочет"... Я, конечно, извинилась, да вовсе и не имела намерения стать соправительницей и дала себе слово до поры до времени ни во что не вмешиваться, чтобы не накликать на себя неудовольствие и упреки старушки, хотя сделала это из сострадания, без всякого поползновения разыгрывать хозяйку и подрывать ее власть.
Впрочем, со свекровью мы ладили, жили дружно.
В вотчине моего мужа крестьяне почти все были зажиточные, исключая отчаянных пропойц и лежебок. Теперь посмотришь, куда девалась эта зажиточность?! Мало уцелело хороших хозяйств.
Вскоре после объявления воли (1861), вероятно по чутью, налетели в сёла аферисты для скупки старинных монет. За серебряный рубль давали 10 коп., а за пятирублевый золотой чуть ли не полтинник. В одном из сел мужниной вотчины, где насчитывалось до 40 дворов, эти аферисты загребли до 11 тысяч. Хранились эти деньги в корчагах и зарыты были в укрытых местах в земле от жадных и зорких взоров господ и их управляющих, еще чище обиравших крестьян.
Когда свекровь передала в руки мужа имение, почти все служившие при прежних порядках в разных должностях остались на своих местах, и теперь некоторые из них мирно доживают век на иждивении моего сына. Насколько я присмотрелась к пресловутому, помещичьему хозяйничанью, оно велось своеобразно и необременительно для самих владельцев.
Избирался обыкновенно, среди крепостных, для домашнего хозяйства, среди дворовых, для полевого между крестьянами, какой-нибудь юркий, способный и умевший угодить человек, и ему оказывалось полнейшее доверие.
Он забирал в свои цепкие руки бразды правления и, отдавая отчет в своих плутовских деяниях, умел "все округлить и барыне зубы заговорить". Выбор падал иногда на немца для вящей острастки вотчины и в полном убеждении его честности...
Отец мой скончался 10 марта 1876 года. Горе было великое. Утешало сочувствие всех и, еще раз, расположение незабвенного царя, назначившего панихиду по отце в дворцовой церкви. В Москве служили панихиды, торжественно сопровождали тело, с генерал-губернатором во главе, военные; шел пешком с духовенством преосвященный Леонид, а около Покровских казарм выстроены были солдаты по пути следования.
Отпевали, по прибытии в Петербург в церкви Спаса Преображения, соборе гвардии, в присутствии Его Императорского Величества и великих князей. Государь со свитой следовал за погребальной процессией почти до половины Литейной. Далее шествие дошло до Девичьего монастыря, где и покоится прах моих родителей. В обеих столицах улицы были полны народа, конки были приостановлены, и вообще воздано покойному то, что было заслужено им беспредельной привязанностью к царю, строгим и честным исполнением долга.