Продолжаем читать юмористический цикл «Наши за границей» Николая Александровича Лейкина (1841-1906), написанный в 1890-х годах. На этот раз уже знакомые нам (см. предыдущую публикацию на канале) супруги Ивановы – уроженец Любимского уезда Ярославской губернии, а ныне петербургский, «с Лиговки», купец Николай Иванович и Глафира Семеновна – путешествуют по Ривьере и Италии.
И снова Ивановы одеты по последней парижской моде, и снова видно в них русских купцов. На этот раз им компанию составил «крестьянин Пошехонского уезда Ярославской губернии, временный Санкт-Петербургского уезда второй гильдии купец» Иван Кондратьевич Конурин с «Клинского проспекта». В первую в его жизни заграничную поездку Конурина «сманил и ссудил» Иванов. «Я теперь и ума не приложу, зачем я поехал. Ты тогда сбил меня у себя на блинах на масляной. «Поедем да поедем, все заграничные трактиры осмотрим, посмотрим, как сардинки делают». Я тогда с пьяных глаз согласился, по рукам ударили, руки люди розняли, а уж потом не хотел пятиться, я не пяченый купец».
Конурин очень страдает от «заграничных порядков»: «Ни бани здесь, ни черного хлеба, ни баранок, ни грибов, ни пирогов. Чаю даже уже две недели настоящим манером не пили, потому какой это чай, коли ежели без самовара!» Или: «Скажи мне в Питере, что на заграничных железных дорогах стакана чаю на станциях достать нельзя – ни в жизнь бы не поверил». Про чай, который «или не кипятком зальют, или скипятят его», говорит: «Какой-же это чай! Пьешь его и словно пареный веник во рту держишь». Жалуется: «Матушка, голубушка, в горле пересохло. Вы-то разочтите: ведь мы в Петербурге по пяти раз в день в трактире чай пить ходим, по два десятка стаканов чаю-то охолащиваем иной раз, а тут без китайских трав сидишь». И часто вспоминает жену: «А что-то теперь моя жена, голубушка, дома делает, поди теперь чай пьет». На вопрос Иванова «да что она у вас так уж больно часто чай пьет, в какое бы время об ней ни вспомнили – все чай да чай пьет?», отвечает: «Такая уж до сего напитка охотница. Она много чаю пьет. Как скучно – сейчас и пьет, и пьет до того, пока, как говорится, пар из-за голенища не пойдет. Да и то сказать, куда умнее до пара чай у себя дома пить, нежели чем попусту, зря, по заграницам мотаться».
НИЦЦА: «ДИКИЕ ОНИ НА СЧЕТ САМОВАРОВ»
По прибытии в Ниццу путешественники решали, в какую гостиницу ехать.
«– В какой гостинице есть русский самовар – туда и поедем, а то нигде заграницей чаю настоящим манером не пили, – остановил Николая Ивановича Конурин и в свою очередь спросил:
– Ребята! У кого из вас в заведении русский самовар имеется?
Комиссионеры (агенты гостиниц на вокзале), разумеется, русского языка не понимали.
– Русский самовар, пур те... – опять повторил Николай Иванович и старался пояснить слова жестами, но тщетно. – Не понимают! развел он руками. –– Глаша! Да что же ты! Переведи им по-французски.
– Самовар рюсс, самовар рюсс... Пур лобульянт, пур те... Эске ву аве дан ли готель?
–Ah! madame désire une bouilloire! (мадам желает чайник!) – догадался какой-то коммиссионер.
– Нет, не булюар, а самовар рюсс, с угольями.
– Самовар! – крикнул Конурин.
– Mais oui, monsieur... Samovar russe c'est une bouilloire (но да, монсеньор, русский самовар – это чайник).
– Что ты все бульвар да бульвар! Не бульвар нам нужно, давай комнату хоть в переулке. Что нам бульвар! А ты дай комнату, чтобы была с самоваром.
– Иван Кондратьич, вы не то толкуете. Оставьте... Ни вы, ни они вас все равно не понимают, – остановила Конурина Глафира Семеновна.
-– Да что тут разговаривать! – воскликнул Николай Иванович. – Дикие они на счет самоваров. Брось, Иван Кондратьич, и залезай на счастье в какой попало омнибус. В какую привезут гостиницу, та и будет ладна».
По пути миновали роскошный сквер. «Смотрите, смотрите, лимоны! Целое дерево с лимонами», – восторгалась Глафира Андреевна. На что Конурин «мрачно покосился» и сказал: «Лимоны есть, а самоваров к чаю завести не могут».
Конечно, никаких самоваров в гостинице не оказалось. Но Глафира Семеновна, наученная уже предыдущей заграничной поездкой, ухитрилась накрыть утренний чай и без самовара. «Видите, нам подали мельхиоровый чайник и спиртовую лампу. В чайнике на лампе мы вскипятили воду, а самый чай я заварила в стакане и блюдечком прикрыла вместо крышки. Из него и разливаю. Сколько ни говорила я лакею, чтобы он подал мне два чайника – не подал. Чай заварила свой, что мы из Петербурга везем», – рассказала она Конурину. Который тут же попросил «стаканчик, да покрепче». Николай Иванович же не удержался от речи: «Мы им и «вив ля Франс» и все эдакое, а они вон не хотели даже второй чайник к чаю подать. Срам. В стакан чай завариваем. Это что, мусье? Не можете даже для русских по два чайника подавать, а еще французско-русское объединение! Нет, уже ежели объединение, то обязаны и русские самовары для русских заводить и корниловские фарфоровые чайники для заварки чая».
За кипяток в чайнике и спиртовую лампу, на которой путешественники «чайник для собственного чаю кипятили», взяли четыре франка – то есть «рубль шесть гривен». Что было расценено как «разбой с большой дороги». При этом в счете значилось: «пур самовар».
РИМ: РУССКОГО САМОВАРА НЕ ОКАЗАЛОСЬ
В Риме остановились в гостинице, которая произвела на них приятное впечатление, хотя, «как и всюду во время их заграничного путешествия, в ней не оказалось русского самовара, который они требовали, чтоб заварить чай». Чай заваривали свой, исхитряясь, как и в Ницце.
НЕАПОЛЬ: «ВОТ ГДЕ САМОВАРЫ-ТО СТАВИТЬ»
Рассуждения по пути к Везувию, Николая Ивановича и Конурина.
«–Там, говорят, целые горы углей – сказал Николай Иванович.
– Вот где самовары-то ставить, подхватил Конурин. – А у них, наверное, там, на Везувии и самоваров нет и, как везде заграницей, даже не знают, что такое самовары.
– Да ведь это каменный уголь, а он для самоваров не годится».
ВЕНЕЦИЯ: СТАКАН «КИПЯТКУ НЕ ВЫДЕРЖИТ»
В Венеции Глафира Семеновна пришла в восторг от изделий местной стеклянной фабрики. Но муж ее работу стеклодувов Мурано, в частности, стакан, забраковал: «Чай из него дома пить, так он кипятку не выдержит и лопнет».
НА РУССКОЙ ЗЕМЛЕ
«Уж и напузырюсь же я чаем на первой русской станции! Даже утроба ноет, вот до чего чайком ей, после долгого говенья, пораспариться любопытно», – мечтал Конурин в поезде из Вены в Санкт-Петербург. И вот формальности переезда через австрийско-русскую границу позади, Ивановы и Конурин отправляются в буфет на вожделенной «первой русской станции».
«– Чаю! Чаю! Три стакана чаю! Одному мне три стакана! – кричал Конурин слуге. – Да бумаги и чернил. Телеграмму буду писать.
С жадностью он накинулся на чай, наливая его из стакана на блюдце, пил, обжигался и писал телеграмму. Телеграмма была самая пространная и начиналась выражением: «супруге нашей любезной с любовию низко кланяюсь от неба и до земли». Телеграфист улыбнулся, когда прочел ее, и взял за нее четыре с чем-то рубля».
Через двое суток поезд должен был прибыть в Санкт-Петербург. Но на станции в Луге Конурина ждал сюрприз: встретить его приехала «голубушка-жена», про чаепития которой он так трогательно вспоминал всю поездку. «Расталкивая столпившихся пассажиров, он бросился в объятия полной пожилой женщины в суконном пальто с куньим воротником, с куньей оторочкой и в ковровом платке на голове». Супруга лобызала Конурина и говорила: «Дурак ты, дурак! Зачем ты бороду-то себе окарнал!» И от Луги до дома счастливый Конурин ехал уже «в сообществе супруги».