Василий Розанов был и остается самым противоречивым, самым скандальным и самым ненавидимым из русских философов. Жизнь его прошла в череде страданий, тревог и бесчинств. Она медленно тянулась в провинциальных полунищих городках. Пошла на взлет в Петербурге. И трагически оборвалась в Сергиевом Посаде. Когда Розанов умирал, у семьи не было денег ни на еду, ни на дрова, чтобы зимой топить печь. Философ ходил по городу и собирал окурки.
Над детством Розанова хочется плакать. Его взросление пришлось на смерть отца, болезнь матери, нищую, холодную жизнь, в которой детям не находили даже курточек, чтобы дойти до школы. Фальшивый отчим, ухажер матери, истязал и мучил пасынков.
Мамаша на нас совершенно остервенелась и стала для нас хуже чужой. Мы не имеем ни молока, ни куска хлеба, ни белья, ни чистой комнаты. Я живу в настоящее время на фабрике… Сергей ходит в худых штанах, которые никто не хочет ни починить, ни вымыть, и целый день грызёт горелую корку хлеба. Василий, когда уже выпал снег, долгое время ходил в гимназию в одной визитке…
Из письма Федора Розанова
Задумчивый мальчик, как он сам себя называл, Розанов взрослел в Костроме, городе вечных дождей, тяжело и надломленно. Часто находил спасение от бед в мире своего воображения.
Еще в Костроме я, бывало, забирался на сеновал, садился там на маленькую, устроенную мною качель и, раскачавшись, оставался с зажмуренными глазами и уносился мыслью далеко, далеко от той ужасной и маленькой действительности, среди которой жил… одинокий и озябший мальчик, от всех отчужденный и ничего не любящий, кроме своего чудного и горячего мира, в котором жило мое воображение.
Из письма Розанова Барановскому в 1886 году
Братья и сестры многодетной семьи, которая вполне могла бы стать счастливой, рассеялись по миру, как пыль. Вера умерла в девятнадцать лет. Брат Федор стал бомжевать на улице и пропивать все деньги. Про Павлу Розанов писал, что она «неприличиствовала с семинаристами». Дмитрий попал в психбольницу и оттуда умолял ему прислать хотя бы какие-нибудь обносочки. Удивительно, что начав с такого придонного ила, Розанов смог в конце концов возвыситься – и, что еще более парадоксально, построить свою семью, вполне счастливую.
Мать Розанова тяжело болела. В письме Эрику Голлербаху философ через много лет рассказывал – он всегда был патологически откровенен, предельно честен во всем: «Теперь я Вам скажу кое-что Эдиповское. Моя мама, моя мамочка, моя дорогая и милая, всегда брала меня в баню: и с безмерным уважением я смотрел на мелкие, мелкие (нарисовано) складочки на ее животе. Я еще не знал, что это остается “по одной после каждых родов”, а нас было 12 у нее. Затем: она захварывала очень медленно. У нее были какие-то страшные кровотечения, “по тазу” (т. е. вероятно и мочею). “Верочка уже умерла”, когда мне было лет 5, а Павлутка не возвращалась из Кологрива, где училась. Федор – брат был разбойник, Митя добрый и кроткий (“святой”) был полусумасшедшим – (сидел в психиатрич. больнице), а “здоровым” был слабоумным. Сереже – 3 года; а мне от 6 и до 9–10, 11 лет. Когда мама умерла, мне было лет 11 или даже 13 (1870 или 71 год). И вот, за мамой с женской болезнью я должен был ухаживать. Раз я помню упрек такой: “как это можно, что она Васю заставляет ухаживать. Неужели никого нет”. Но – никого и не было.
Бедность. Ужас. Нищета голая. Конечно – никакой никогда прислуги. Лечение же заключалось в том, что мешая “в пропорции” молоко с шалфеем – я должен был раза 3–4 в сутки спринцевать ее (она сидит, вся открытая) ручною спринцовкою, какою пульверизируют пыль».
В таком страшном горе рос маленький мальчик. И рос смиренно, настойчиво. Через много лет Розанов напишет о смирении и бунте:
«Я понял, что в России „быть в оппозиции“ — значит любить и уважать Государя, что „быть бунтовщиком“ в России — значит пойти и отстоять обедню… Я вдруг опомнился и понял, что идет в России „кутеж и обман“, что в ней встала левая „опричнина“, завладевшая всею Россиею и плещущая купоросом в лицо каждому, кто не примкнет „к оппозиции с семгой“. И пошел в ту тихую, бессильную, может быть, в самом деле имеющую быть затоптанную оппозицию, которая состоит в: 1) помолиться, 2) встать рано и работать».
Но настоящее взросление пришло в жизнь Розанова не с увеличением его возраста, не с получением им в конце концов образования, а с появлением женщины – Аполлинарии Сусловой. Она была независимой, красивой, с короткими волосами. Ее любил Федор Достоевский и обращался к ней «вечный друг». С нее он списывал Катерину в «Братьях Карамазовых», Лизу в «Бесах».
Розанов признавался про нее: «…В характере этом была какая-то гениальность (именно темперамента), что и заставляло меня, например, несмотря на все мучения, слепо и робко ее любить». Сусловой было 38 лет, когда Розанов с нею встретился в 8-м классе гимназии. Этот роман, совершенно благостный в начале, опорочил со временем его итог – и целая плеяда исследователей Розанова. Многие из них написали, что, дескать, Розанов хотел жениться на Достоевском. «Самая мысль, что он будет спать с той самой женщиной, с которой когда-то спал Достоевский, приводила его в мистически-чувственный восторг», – писал Марк Слоним в книге «Три любви Достоевского».
«Розанову необходимо было видеть в Достоевском человеческое, природное, мужское, а почувствовать это можно было лишь через женщину, через физическую с нею близость. “Суслиха”, эта феминистка, в духовном отношении являвшая собой полную противоположность Василия Васильевича, давала Розанову радость общения с Достоевским, она, со своим нигилистским сознанием, невольно связывала (через свое тело) двух гениев русской “консервативной революции”», – добавлял Александр Беззубцев-Кондаков.
Исследователь Алексей Варламов, напротив, с этими версиями спорит. Он полагает, что Розанов вообще не был в курсе романа между своей женой (а в октябре 1880 брак оформили официально) и Достоевским. В частности, потому что позже Розанов писал Николаю Страхову, близкому другу Достоевского, который уж точно должен был бы знать Аполлинарию: «Может быть, Вы когда-нибудь слышали о ней, п. ч. в свое время она жила в Спб».
Во всяком случае, как уж там было на самом деле, никто и никогда теперь не узнает, но в 1878 году Розанов трогательно замечал в дневнике: «Суслова меня любит. И я ее очень люблю. Это самая замечательная из встречающихся мне женщин». Из этой любви выросла религиозная, политическая и личностная трагедия Розанова – из этой любви и этого невыносимого детства, и всего, что Розанову в жизни пришлось вынести. Но об остальном – позже.