Этот вечер был необыкновенно тяжел. Вместе с сумраком на плечи Сергею Михайловичу ложилось что-то мрачное и колкое, как похолодевшие голые ветки. Он стоял у окна и долго всматривался в их черный узор на фоне беззвездного, затянутого облаками неба. На мгновение ему показалось, что темнота приблизилась к нему, надавила изо всех сил и вязкими каплями просочилась в сердце. Он сглотнул образовавшуюся горечь и прилег на диван.
«Тоня, чаю принеси мне, завари, тот, с ромашкой». В комнату вошла жена, она сурово посмотрела на мужа, раздражаясь на его монотонную мрачность, но ничего не решилась сказать и ушла за чаем.
«Наверно, стоит несколько взбодрить этот вечер», - подумал Сергей Михайлович и по ее возвращении затянул:
- Знаешь дорогая, я вот каждый раз, когда гуляю по городу, смотрю на архитектуру. Все таки, какой интересный наш город! Иду, иду, пятиэтажки, пятиэтажки, и тут раз и особнячок эдакий в стиле модерн, тут опять конструктивизм, авангард, а дальше вдруг - ох ма … колонны ампирные.
- Да, да эклектика сплошная, а не город, чуть смягчилась жена.
-Знаешь я вот смотрел на наше здание суда, его такой талантливый архитектор молодой строил, а все-таки оно немного похож на тюрьму. Он видимо хотел, чтобы получился замок, что-то вроде средневековой крепости, понатыкал везде башенок, окошек с решетками, а вчера я смотрел на него и думаю, ну тюрьма же… Сами себе тюрьмы строим, Боже мой! Как же мерзко-то все…
- Опять ты взялся за эту тему, - бурчала жена - сам себя заводишь, а потом давление 220.
- Да я не про то вообще, чего ты ерепенишься, в самом деле?
- Я же вижу, какой ты сегодня…. Места себе не находишь.
Сергей Михайлович прикоснулся к ране на животе (ему только недавно сделали операцию) и почувствовал ноющую боль.
- Болит?
- Нет, нет, так, кольнуло.
Рана действительно болела, но от этой боли Сергею Михайловичу стало чуть легче на душе, словно весь вечерний сумрак просочился сквозь нее и можно было с легким сердцем ложиться спать. Укладываясь в постель, он стал представлять себе, что лежит в больнице, стонет от нестерпимой боли, а на него никто не обращает внимания. Приходят его заклятые враги, те, кого он так безжалостно подставил, объясняя себе свои поступки простой необходимостью. Они проклинают и радуются его мучениям, а он лежит и прощает их всех, даже Тирипова, этого «мерзкого жирного козла», подавшего на него в суд и отыскавшего целое море внезапных доказательств. И его прощает, хотя так хочется встать с этой постели и ударить его в морду, а потом еще и еще… Он остановился, мысли побрели не туда. Пора спать…
Утром он завтракал невкусной, предписанной врачами овсянкой.
-Знаешь дорогой, мне кажется, что наш сейф не самое надежное место для хранения денег.
-А какое, по- твоему место сейчас надежное? – буркнул Сергей Михайлович ядовито, он понял, что жена уже начинает готовиться к его возможному уходу.
Она знала, что это неудобный разговор, но давно твердо решила, что он необходим и необходим именно сейчас.
- Сашка хотел открыть бизнес, ты же видел его проекты, можем немного поспонсировать, он будет под нашим крылышком, а мы спокойненько доживем старость, нам на наш век хватит.
Сашка давно не звонил отцу. Сергей Михайлович всегда напрягался, когда жена начинала о нем говорить. Он чувствовал и свою вину за то, что мало уделял времени сыну и за свое излишнее потворство ему.
- Сашка, Сашка… Я всегда был для него дойной коровой… Умру – и увижу его ухмыляющуюся довольную рожу на моих похоронах.
- Ты просто сегодня не в духе. Как ты можешь такое про него говорить?
Сергей Михайлович, понял, что ему не выбраться из этой домашней паутины и сдался.
- Хорошо, потом обсудим.
Вечером он попросил жену принести ему Евангелие. Жена усмехнулась, но решила ничего не говорить. Ее особым талантом была сдержанность и ясность мысли.
Сергей Михайлович не читал Евангелие наверно лет 30, а может и больше. Когда-то бабушка рассказывала ему о Христе, он помнил, что Христос – это что-то светлое, как пламя свечи в тусклой старой церкви на Преображенке. Ему сейчас так не хватало теплоты и света. Он начал читать с самого начала. Но чтение как-то не шло. Весь текст словно скрежетал на зубах и не проходил внутрь. Христос казался каким-то суровым, далеким. Наконец, он дошел до слов: «Тогда Иуда, предавший Его, увидев, что Он осужден, и, раскаявшись, возвратил 30 серебренников первосвященникам и старейшинам, говоря: согрешил я, предав кровь невинную…». На мгновение ему показалось, что рана – это лучшее, что у него есть. Она - открытость. Все остальное, такое тяжелое, вязкое, бессмысленное. А в ней есть что-то от надежды.
Через два дня рана перестала болеть. Врач был доволен результатами лечения и даже разрешил некоторые вольности в питании. Каждый вечер Сергей Михайлович усердно стал читать Евангелие, но оно больше не трогало его, скорее отзывалось какими-то вибрациями раздражения. Когда он читал про смерть Христа и особенно Иуды его захватывало что-то злое и сладострастное и он оставлял книгу. Но мысли не уходили. Однажды он подумал, что теперь «все равно» и стал прислушиваться ко всему, приходящему в его тяжелую голову. ««Что делаешь, делай быстрее», сказал Христос Иуде. А ведь они умерли за одно дело. Заодно! «Подельники», - думал Сергей Михайлович, -«От Иуды осталась земля горшечника, где хоронили странников…» - «это же здорово, что осталось такое место, пустырь, где нет ничего мирского, никакой коммерческой недвижимости, или даже полей, которые вечно кто-нибудь эксплуатирует… как это светло…». Эта странная мысль по-особенному его одухотворила. Ему захотелось свободы, подлинной свободы в жизни. Ведь он делал так, как нужно, преследовал цели, собирал, собирал то, что корнями вросло в него, его жену и детей и что теперь невозможно было уже выкорчевать. Он просто хотел оторваться, оторваться от земного, выгрести все то, чем набухло тело за долгие годы.
В среду приходили адвокаты, они были неприступно равнодушны, Сергей Михайлович перестал думать о деле тогда, потому что и ему пришлось бы разговаривать с ними с этим же бесчувственным деловым тоном, а этого так не хотелось. И так все было совершенно понятно. Рана в боку совсем зажила. Он все время почесывал ее, пытался прощупать, почувствовать боль. Но вместо боли к горлу подступало отвращение.
Вечером пришла жена. Она была в его любимом французском розовом пеньюаре. Она не знала, как утешить мужа, да и себя, нервничала, потом отвернулась. По полу прополз таракан, их в доме никогда не было, а тут… Он пришлепнул его тапком и долго созерцал оставшуюся на полу лепешку. Сын не звонил. Еще пара дней и суд. Сергей Михайлович уже не старался думать о будущем. Он жил в каком-то смятении и ждал ночи, чтобы увидеть сны, которые в последнее время были особенно красочными. Он был рад, что жена отвернулась, выключил торшер и уснул.
Сон Сергея Михайловича:
Он высоко в горах, вдали виднеются снежные вершины, внизу - зеленые луга. Немного прохладно и страшно. Словно что-то проникает внутрь или выходит изнутри, давно-забытое. Где-то, чуть ниже, виднеется маленький домик, ветхий, весь черный, он один среди лугов. Сергей Михайлович спускается к дому, подходит. Дверь - тяжелая со странными надписями на металлических плитах, похожих на скрижали Завета. Он открывает ее легко. Внутри светлее, чем снаружи, стены - это смесь земли и дерева, посередине, свитый из корней огромного дерева, стоит стол, за столом сидит Иуда. Лицо его необычайно, ужасно и священно, как лицо древнего бога. Изо рта торчат клыки. Волосы вздыблены, глаза выпучены, и сзади виднеется лысый и черный хвост. Но глаза… глаза пронзительные, голубые и лучистые как ясное майское небо. Он начал говорить, но поначалу вся речь его казалась ревом или громом. Потом стали различаться отдельные слова. «С миром изыди, с миром изыди, с миром изыди». Откуда-то из стенок и из пола стали разноситься еще голоса, это был хор, но нестройный, отрывистый. То ли крики мучеников в аду, то ли праведников, поющих хвалу Всевышнему.
Иуда открыл рот, изо рта возникла черная дыра и стала всасывать судью внутрь, стало нестерпимо страшно, Сергей Михайлович метался, но на границе с пробуждением он вдруг понял то, что с ним происходило: Иуда втягивал его внутрь своего божественного лона, чтобы изнутри его существа прозвучало мучительно-странное: «Бог есть Любовь». Он проснулся весь мокрый в 5 утра. Ему захотелось все с себя снять: пижаму, дом, семью, все богатство, всю память, все чувства и остаться пустым. Потому как все, что было в нем, делало его ограниченным, делало его судьей, а этот судья обречен, он знал об этом, но также он узнал сегодня, что он не только судья, он что-то большее. Он вышел на улицу, впервые таким ранним утром, в холод и темноту, в свежесть. Он дошел до реки и наблюдал, как с востока начало светлеть небо. Он смотрел как темные льдины неслись и сталкивались друг с другом. Он вспомнил свой родной Владивосток, запах моря, как он каждое утро шел в школу и смотрел в океан, всегда новый, всегда таинственный. Первый раз он ощутил, что все, что ему было нужно, всегда было рядом с ним.
В 8 утра тело Сергея Михайловича было найдено в парке. Какой-то мальчишка, пробегая мимо, посмеялся: «придурок какой-то валяется». Ресницы его покрылись инеем, который поблескивал на солнце.
В газетах писали, что судья боялся сесть в тюрьму, оказаться с теми, кого он осудил. Другие говорили, что это убийство и его заказал сын того самого строителя, у которого он украл 8 миллионов. Это было правдоподобно, ведь все знали, что еще месяц назад на него было совершено покушение и его чудом спасли, преступник только успел ранить его в живот и скрылся. Хотя другие утверждали, что он сам организовал нападение на себя, чтобы отвести подозрения.
Когда его нашли уже во всю светило зимнее солнце. Оно радостно искрилось на белых снежинках. А Сергей Михайлович наконец оторвался от земли.
Автор: Глинчикова Елена, все права защищены. Тиражирование возможно только с разрешения автора.
Если вы хотите участвовать в жизни нашего, пока еще небольшого, сообщества людей, интересующихся осознанностью, задавать вопросы, участвовать в мероприятиях, рекомендую вам подписаться на ТГ- канал СВЕТ НА УМ.
Если вас интересует индивидуальная работа, записаться на консультацию можно ЗДЕСЬ.