— Ну что, Катюш, опять мясо пережарила? — Елизавета Ивановна щурится на блюдо, накалывая кусочек вилкой и делая критический взгляд в сторону невестки. — Уж прости, но Павлик в детстве у меня такого не ел, любил посочнее. А ты всё пересушишь, — её губы поджимаются в линию, как будто она держит важный суд.
Катерина делает глубокий вдох, стараясь не выдать раздражение. Она видит, как муж уходит в телефон, чтобы не вмешиваться.
— У каждого свои вкусы, Елизавета Ивановна. Павел сейчас ест всё, что я готовлю, и, вроде, не жалуется, — отвечает она с натянутой улыбкой, аккуратно поставив тарелку на стол.
— Ну, понятно, понятно. Молодежь сейчас всё ест, лишь бы по-быстрому. А мне вот, Катюш, кажется, что в доме главное — это уют. Воспитать детей, приготовить по-настоящему домашнее. Не так, на скорую руку, как в ресторане, — с намеком добавляет Елизавета, откидывая волосы назад и доставая из сумки чистый носовой платок.
Катерина опускает глаза на тарелку, мысленно считая до десяти, чтобы не сорваться. Разговор с Елизаветой всегда был похож на тихую битву за выживание — без взрывов, но с меткими замечаниями, которые ощущались как ножи.
— Ну что ты молчишь-то, Катюш? — свекровь, видимо, не хочет оставлять разговор. — Ты меня не обижайся, я ведь по-доброму говорю. Просто, знаешь… для семьи, для детей… важно вложиться.
— А я разве не вкладываюсь? — Катерина поднимает взгляд, чувствуя, как внутри закипает. — Я работаю, успеваю и с детьми заниматься, и дома порядок поддерживать. Я всё делаю. Зачем меня каждый раз упрекать?
— Ой, не заводись, не заводись, — Елизавета будто и не слышит, как задевает её слова. — Я просто говорю, как лучше, из опыта. Ты, конечно, стараешься, но пока ты не поймешь, что семья — это на всю жизнь, а не на время, — тут она делает паузу, оценивая реакцию Катерины, — ну, пока не поймешь, трудновато тебе будет.
Катерина не может больше сдерживать эмоции:
— А вы думаете, мне легко? Думаете, я не хочу, чтобы всё было идеально? Может, это просто невозможно! Как ни старайся — вам всё не так!
Елизавета чуть щурится, как будто Катерина наконец сказала то, что ей было нужно услышать.
— Так ты, Катюш, не торопись, — почти шепчет она, — а делай с душой, делай для семьи, для себя.
После напряженного обеда Катерина встречается с подругой, Татьяной, чтобы обсудить свою усталость и трудности в отношениях со свекровью.
— Ну как, опять сражение на обеде? — сочувственно спрашивает Татьяна, глядя на Катерину поверх своей чашки кофе. — Елизавета Ивановна — это, конечно, женщина с характером. Мне кажется, с ней не поспоришь.
Катерина вздыхает, отводя взгляд:
— Ты даже не представляешь. Каждый раз одно и то же. Я стараюсь изо всех сил, Тань, правда. Хочется, чтобы дома было спокойно. Но она… — Катерина задумчиво ковыряет вилкой круассан на тарелке. — Она как будто специально ищет, к чему придраться. То я не так готовлю, то с детьми не так занимаюсь. Она не понимает, как я вообще это всё успеваю.
Татьяна кивает, слушая подругу.
— Ты ведь ей так и сказала?
— О, если бы! — Катерина грустно улыбается. — Она бы всё равно меня не услышала. У неё на всё готов ответ, будто я ещё ребёнок, а не жена её сына.
Татьяна наклоняется к ней, понижая голос:
— Может, тебе с Павлом поговорить? Ну, чтобы он как-то поставил маму на место?
Катерина задумчиво смотрит на подругу:
— Ты знаешь, я пробовала. Но он всегда избегает этого разговора. Говорит, «не надо мне это рассказывать», что мама у него одна, и что я должна понимать, что у неё непростой характер. Как будто у меня тоже только одна жизнь, и это нормально, что меня постоянно критикуют.
Татьяна сочувственно смотрит на неё и добавляет:
— Ну так не живут, Катюш. Надо тебе себя отстоять.
Через несколько дней Катерина заходит на кухню и видит, что Елизавета бесцеремонно перебирает её кастрюли.
— Елизавета Ивановна, вам что-то нужно? — спокойно спрашивает она, стараясь не выдать раздражения.
— Просто смотрю, как у тебя тут всё организовано, — Елизавета, как ни в чем не бывало, продолжает осматривать кастрюли. — Вот у меня, знаешь, всегда порядок был. А у тебя тут… ну, как будто в спешке всё.
Катерина делает глубокий вдох.
— Это потому, что я всё делаю быстро, — говорит она, наконец не сдерживаясь. — У меня нет времени, как у вас. Я работаю, детей отвожу на занятия, уроки проверяю. И при этом хочу, чтобы дома было уютно. Но… я не успеваю делать всё так, как вам хочется.
Елизавета, неожиданно застигнутая её признанием, наклоняет голову и тихо говорит:
— Ну, Катюш, не надо так… Я понимаю, что тебе тяжело, но пойми, мне тоже тяжело. Ты ведь вошла в мою семью. Я всю жизнь строила её по своим правилам, и тут ты… Как будто меня на место ставишь.
Катерина, удивленная её словами, чуть смягчается:
— Я не ставлю вас на место. Я просто хочу жить так, как умею. Как могу.
Несколько дней спустя, когда Елизавета опять делает замечание о том, как Катерина учит детей, Катерина не выдерживает и решает высказаться.
— Елизавета Ивановна, — начинает она, — я больше не могу так жить. Я хочу, чтобы у нас с вами были нормальные отношения, но постоянные упреки… это же невозможно. Я не обязана быть как вы, правда?
Елизавета, пораженная тоном невестки, впервые задумывается. Она молчит, потом тихо говорит:
— Катюш… ты права. Я… я, наверное, никогда не думала, как тебе тяжело. Вижу тебя, работящую, но всё равно думаю, что ты «не так» делаешь.
Катерина, немного смягчаясь, говорит:
— Если мы продолжим так, Елизавета Ивановна, я боюсь, что мы просто будем друг друга ненавидеть. А ведь я бы хотела, чтобы у нас был мир. Чтобы дети видели, что мы можем уважать друг друга.
Елизавета неожиданно протягивает руку и кладет её на руку Катерины:
— А ведь я тебя тоже понимаю, Катюш. Только прими меня тоже. Я не умею по-другому.
С этого дня Катерина и Елизавета начинают строить отношения с нуля, уважая друг друга. Их диалоги постепенно смягчаются, и хотя идеальных отношений не возникает, в семье наконец появляется мир.