Я продолжаю публикацию глав из книги моего отца, Алексея Ивановича Бороздина (1937-2021), педагога-новатора, работавшего с детьми-инвалидами по своему авторскому методу абилитации через музыку и искусство. В этой книге он сам рассказал о своей жизни, начиная с военного детства в оккупированном немцами Курске, учебы во Львовской консерватории, переезда в Новосибирск и заканчивая работой в Центре абилитации детей-инвалидов в Новосибирском Академгородке.
Предисловия – здесь и здесь.
Начало – здесь.
Предыдущая часть – здесь.
Продолжение – здесь.
В контексте жизни. Львов. Встреча на вокзале
Не то чтобы я не любил летние каникулы, любил, конечно, но дома мне быстро надоедало, и я с нетерпением рвался во Львов поскорее увидеть своих друзей, побродить с ними по любимым улочкам и убедиться лишний раз, что я все еще студент этой прекрасной консерватории! Вот и сейчас я приехал аж за пять дней до учебы и в общежитии оказался совсем один! Зря я приехал так рано, ночевать одному здесь было даже страшновато, пустота общежития давила меня.
«Боги, боги мои! Как грустна вечерняя Земля!» - воскликнул классик, и я повторяю за ним:
- О, как грустны эти пустые комнаты, и чем-то кладбищенским веет от тихих рядов пустых железных кроватей; кажется, жизнь сюда уже не вернется никогда и не зазвучат здесь веселые голоса. Все растворилось, все улетело…
Как тяжело, наверное, остаться одному после веселых студенческих лет, и сковывает до костей леденящая мысль: неужели это правда и никогда не повторится моя беззаботная юность?
В таком настроении я долго бродил по городу, но встретить никого из знакомых не удалось, город был пуст, а от созерцания любимых улиц становилось еще тоскливее, и, грустный-прегрустный, я вернулся в общежитие. Но, войдя в фойе, я сразу почувствовал, что кто-то приехал. И действительно, в соседней комнате, в своем уголке, тихонько напевая, разбирал свой чемодан Ваня Гургула, и, хотя он не был из числа моих студенческих кумиров, я обрадовался ему, как родному! Теперь можно и перекинуться словом, и хохотнуть анекдотом. Ночью приехал баянист Гриша Скробало, совсем хорошо!
На третий день народ потянулся дружнее, то и дело слышались шумные приветствия и громкий смех – полнокровной жизнью наполняются еще недавно пустые и мрачные комнаты!
Днем пришла телеграмма в женскую часть общежития, это этажом ниже, но там пока никого нет, и телеграмму принесли к нам наверх. Поначалу на нее не обратили внимания, она долго лежала на столе, пока не попала на глаза кларнетисту Стасу Малиновскому. Он взял ее и громко прочитал:
- «Прибываю 30 поезд Прага – Москва вагон 6 встречайте Марыся». А кто эта Марыся?
Стали гадать, кто эта Марыся. Оказалось, никто эту Марысю толком не знает.
- Ну, раз они прибывают поездом Прага – Москва, вагон 6, и просят их встретить, надо полагать, они здесь известны широким слоям населения, ведь обращается же она ко всем нашим девушкам, а может быть, и к нам, юношам, «встречайте» - рассуждает Малиновский. Он завладел нашим вниманием, голос его уверенно рокочет, и в этом рокоте – предчувствие веселой авантюры, так гремит издалека весенний гром, но вот громыхнуло рядом и полилось, и весело побежали прятаться от дождя только что изнывавшие от жары люди!
- И при всей этой известности, - продолжает Стас, - странно, что эту Марысю никто из нас не встречал в консерватории, ни разу не провожал ее до дома и ни разу не зажимал в подъезде. Или все-таки кто-то встречал, провожал, зажимал, а может, и запомнил лицо?
Но только молча улыбается веселая публика – никто не видел, никто не запомнил.
Из района туалетной комнаты раздается раскатистая рулада Славки Шовкопляса. Его баритон звучит как в бочке, Славе это нравится, и он частенько распевается здесь по утрам, поднимая любителей подольше поспать. Он выходит на простор нашего небольшого холла, продолжая восхвалять свою Матильду, потом прислушивается к разговору и говорит, что знает Марысю:
- Играет на домре, ходит по стеночке, говорит очень мало и тихо, типичная мышка.
- Телеграмма смелая, а в чем-то даже нахальная, - задумчиво говорит Малиновский, - извини, но на мышку не тянет.
- Так это она здесь мышка, - говорит Слава, - а там, в своей деревне, к ней не каждый и подойдет, там она персона! Провожали ее наверняка всей деревней – для них ведь Львов, как для нас Париж; пили, закусывали, а потом с песнями и плясками провожали на поезд, а уж потом, когда она уехала, скорее всего, родственники и дали телеграмму, чтоб это чудо природы не потерялось на вокзале.
И вот громыхнуло:
- А давайте ее встретим, все равно пока делать нечего, - предложил Стас, и глаза его засияли.
- Ура, давайте! – закричали все.
- Нарисуем транспарант, сочиним речь!
- С оркестром надо встретить! – вскрикнули сразу несколько голосов.
Малиновский критически оглядел присутствующих на предмет состава оркестра:
- Составчик, конечно, духовиков маловато, но для нашей советской молодежи ничего невозможного нет, вон Николай Островский инвалид, а рубил на морозе дрова! Игорь, возми на себя оркестр, сам видишь, кроме тебя некому!
Игорь – худющий очкарик, плохо говорил на всех языках, которые знал, потому что, занимаясь вокалом в Вене у известного профессора с такой страстью, не только сорвал сам голос, но и челюсти его так свело, что говорил он теперь сквозь стиснутые зубы. Он поехал в Будапешт и начал там учиться живописи, и опять с той же страстью, но уже через два года стал слепнуть, потому что писал картины и днем, и ночью. Тогда он поступил к нам в консерваторию на дирижерское отделение. Но самое поразительное – его приняли в оперный театр суфлером (!) и при этом певцы в один голос утверждали, что с Игорем им петь и комфортно, и надежно!
- Хорошо, возьму, - просипел Игорь.
Главное, говорили древние, вовремя подать нужную команду, а исполнители найдутся! Команда прозвучала, и работа закипела. К утру все было готово – и транспарант, и речь, и оркестр!
На вокзал нас поехало человек двадцать. Роли были расписаны так: Стас Малиновский – общее руководство и партия кларнета в оркестре, Слава Авилов, как самый красивый мужчина, читает приветствие и принимает Марысю, семеро студентов под руководством Игоря играют марш, Пете Роще почти невозможное – найти такси.
За полчаса до прихода поезда мы уже стояли на перроне, возбуждая профессиональный интерес милиции и пробегающих мимо носильщиков. Малиновский подошел к милиционерам, что-то им сказал, они понимающе кивнули. Немногочисленные зеваки удивленно таращились на нас, пытаясь угадать, кого же это встречают из-за границы с транспарантом, изготовленным из двух лопат с намотанным на них куском обоев, и оркестром с диким набором инструментов, включая сковородку? Некоторые останавливались рядом с нами, потом тихо отходили.
Но вот поезд пришел, и мы стали у дверей шестого вагона. Первым оттуда вышел лысый полковник. Вещи его долго выносили носильщики и складывали тут же на перроне. Здесь были и знаменитые чешские люстры, и собрания сочинений наших классиков, и многое другое, что почти невозможно было достать на родине даже полковнику! Вскоре рядом с нами выросла небольшая пирамида из дефицитных вещей, полковник умчался куда-то, а его место заняла жена в фиолетовом платье. Вслед за нею вышли еще несколько пассажиров, и вот-вот должна показаться Марыся, но ее все не было.
Мы весело переглядывались. Подумалось даже, что она перепутала поезд и мчится сейчас со своей домрой в Сибирь на комсомольскую стройку. Но вот она мелькнула в окне, увидела нас, заметалась по вагону, желая незаметно выскочить в другую дверь, но та дверь была надежно закрыта (поезд международный!). Марыся обреченно пошла на выход. Она безвольно стекла по ступенькам на перрон, одной рукой держась за поручень, другой придерживая старенький чемоданчик. И как только она ступила на землю, мы врезали марш «Прощание славянки»! Звякнули тарелки, взвыли медные трубы, невпопад ударил барабан (мы репетировали, но сказался недостаточный опыт выступлений на вокзалах страны).
Марыся напряглась, Игорь махнул рукой, музыку обрезало, двое студентов лихо развернули транспарант, на нем было намазюкано неровными буквами: «Добро пожаловать, прекрасная Марыся!» На первый план выдвинулся Авилов во фраке. Он развернул свиток и, став похожим на памятник первопечатнику Федорову, поставленным голосом зычно крикнул:
- Мы долго ждали этой минуты! – Он сделал паузу, как опытный оратор, оглядел поверх голов сначала всех нас, потом милиционеров, стоящих поодаль, потом потолок вокзала и продолжил: - Мы долго ждали этой минуты, когда львовская земля содрогнется, нет, не содрогнется, затрепещет под твоими стройными ножками! И вот этот миг наступил – она содрогнулась, Марыся! Что это я опять – содрогнулась? Она затрепетала, Марыся, затрепетала от радости львовская земля! Ты слышишь, как громко играет оркестр, но еще громче стучит мое сердце, и я боюсь, как бы оно не выскочило из грудной клетки навстречу тебе! Но и этого мало! Мы все, - он опять окинул взглядом окружающее пространство и, взмахнув руками, как бы сгребая всех нас в тесную кучку сообщников, - мы все буквально пьянеем, увидев тебя, и тут же, на этом месте, готовы разрыдаться от счастья! Я с большим трудом сдерживаю себя, чтобы не кинуться в твои объятия прямо сейчас, у всех на виду, но воспитание и чувство такта говорят мне: подожди до вечера, Слава! И я смиряюсь, как смиряются и все эти отважные люди, - широким жестом он показал на нас, - те, кто бросил свои неотложные дела и пришел встретить тебя к этому поезду! Ну, во-первых, - чтобы не задушить тебя тут же на перроне, а главное – чтобы в эту счастливейшую минуту в унисон с тобой вдохнуть глоток родного львовского воздуха и убедиться, что ты хорошо отдохнула у себя в деревне, набралась сил, готова схватить мандолину и бежать к своему доценту на урок! Добро пожаловать во Львов, наша всеми любимая и всеми обожаемая Марыся! А мы, и я в особенности, ты это запомни, с этой минуты будем делать все, чтобы твоя тжизнь в общежитии стала много содержательней и интересней, чем прежде!
Скрежетнул оркестр, раздались аплодисменты, тут же подскочил Петя Роща, приглашая дорогую гостью в такси (он его нашел!), великолепный Авилов взял под руку Марысю и торжественно повел ее на простор привокзальной площади. За ними весело шагали все мы, провожаемые все еще напряженными взглядами милиционеров и изумленным любопытством штатских.
Когда Марыся, сопровождаемая Авиловым, подошла к машине, Роща уже распахивал перед ними правую дверцу, галантно пропуская Марысю с Авиловым, затем открыл левую, подсадил в машину Малиновского с марысиным чемоданчиком, сам же с важным видом уселся рядом с водителем. С веселым хрустом хлопнули дверцы, и машина рванула, унося только что не мертвую домристку!
За все это время она не проронила ни слова!
Возвращались мы в общежитие веселой гурьбой, вспоминая наиболее яркие эпизоды встречи. Восхищались блистательной игрой Авилова (после каждой фразы речь его прерывалась нашими аплодисментами и шумом оркестра), веселились и «музыканты», вспоминая свою виртуозную игру, в том числе и на сковородке. Игорь скупо улыбался сквозь толстые очки.
К вечеру народу в общежитии прибавилось, и мы забыли и про встречу на вокзале, и про саму Марысю. Общежитие входило в свой привычный шумный ритм жизни.
На следующий день в Большом зале консерватории была назначена перекличка, другими словами, общее собрание всего коллектива консерватории, где главным событием было знакомство с первокурсниками.
Переклички ждали все: и видавшие виды местные ловеласы, высматривающие себе новые жертвы среди первокурсниц, и на вид скромные девушки, умело скрывающие свои тайные помыслы; встречи ждала и администрация, всем своим видом показывая, что она тоже рада.
В зале стоял неповторимый аромат молодости и великих надежд!
Марыси на перекличке не было.
- Может, она мучается от стыда, - думал я, - может, ревет в подушку от обиды, и не переборщили ли мы со своими шутками? Мало ли что могло прийти в голову неискушенной девушке?
Она появилась в консерватории в начале октября (!). Те, кто увидели ее первыми, были в шоке; те же, кто встретил Марысю попозже, говорили, что ее совсем не узнать!
- Она сильно изменилась, - говорили все остальные на следующий день.
Потом мы узнали, что Марыся больше месяца пропадала у портних, парикмахеров и маникюрш, и теперь, по словам знатока русской живописи, тромбониста Толика Гунявого, она стала похоже на «Незнакомку» Крамского!
Однажды я увидел ее около консерватории, когда она впархивала в такси: высокая прическа, яркая блузка, юбка колокольчиком, точеные ножки в блестящих туфельках. Открытую дверцу галантно придерживал высокий, шикарно одетый брюнет с тоненькими усиками и с умопомрачительно красивым пробором на голове. Я до сих пор не знаю, где делают такие проборы!
А Слава Авилов к тому времени («стоял ноябрь уж на дворе!») сильно изменился. Он стал необычно для себя задумчив и сдержан, смеялся негромко и, что поразительно, терпеливо слушал собеседника! Рассказывали, что он много раз искал встречи с Марысей, но она ни разу не пришла на свидание.
Я не думаю, что какая-то Марыся со старым чемоданчиком могла вывести его, первого ловеласа консерватории, из равновесия, но случилось что-то поистине чудесное ид ля Авилова необъяснимое: явилась настоящая юношеская, все испепеляющая любовь, явилась внезапно, как выстрел из-за угла, как гром среди ясного неба! Теперь он хотел видеть Марысю ежедневно, ежечасно и ежесекундно! Но ее нигде не было!
В общежитие он приходил поздно и молча ложился спать, но спал или нет, неизвестно. В декабре я случайно увидел интересную сценку: Слава машинально перебирал профсоюзные билеты наших студентов, кем-то оставленные на столе, вдруг крикнул самому себе: «Она!» В руках он держал билет Марыси. Он вглядывался в нечеткую фотографию еще той Марыси такими горящими глазами, будто надеялся уловить в ней какой-то тайный знак или намек, потом в задумчивости унес билет к себе в комнату.
Это удивительно, но все эти его переживания чудесным образом отразились на качестве его пения! Его Ленский вдруг ожил на сцене и не на шутку стал волновать женскую часть слушателей своей любовью к Ольге, и я своими ушами слышал, как одна из меломанок, выходя из театра, говорила своей подруге:
- А когда он запел «Я люблю тебя! Я люблю тебя, как душа…», мне показалось, что он сейчас кинется ко мне на грудь!
- И мне так показалось! – ответила подруга.
Газеты, радио и телевидение заметно активизировались и чуть ли не каждый день пишут и говорят об оперных спектаклях.
Публика толпами повалила на оперу! Все в городе только и говорят, как хорош Ленский в «Онегине», что такого Ленского они нигде не слышали, ну разве что Лемешев или Козловский, да и то… Завсегдатаям оперного театра стало трудно доставать билеты!
Критики тоже почуяли свежий ветер на спектаклях, где пел Слава, но, отдавая должное его искусству, они относили этот успех скорее к мастерству нового режиссера, который, по их мнению, сумел-таки навести порядок в труппе и теперь уверенно ведет свой корабль к вершинам мировой славы.
Стали появляться серьезные статьи, где авторы, анализируя сегодняшний успех, с упоением углублялись в историю украинской оперы и строили смелые прогнозы на будущее. Имея, мол, такой музыкальный народ и традиционно великую вокальную школу, мы можем и должны сравняться, а может, и потеснить такие театры, как венский, миланский, а то и Большой…
А Слава тем временем продолжал страдать. Самое сложное в этих страданиях было то, что некому было пожаловаться на свою судьбу, облегчить, так сказать, душу.
Однажды в Стрыйском парке в один из февральских дней мы с Борей Смугайло пили пиво. Боря слыл человеком насмешливым, и, глядя на сплошную пелену до костей проникающей измороси и на нежную парочку за соседним столиком, он сказал в задумчивости:
- Только влюбленным не заметно, какой же тут мерзопакостный климат! – как сказал?!
- Гениально!
- Да, я не рассказывал тебе, прихожу я как-то на той неделе домой, сильно поддатый, часа в два ночи. Захожу в комнату, а Славка Авилов сидит в темноте на кровати одетый и грустный такой. Я спросил, как у него дела, спросил так, спьяну; он вздрогнул, а потом тихим голосом, чтобы не разбудить остальных, начал рассказывать, как он неожиданно влюбился, подробно так рассказывает, ну я под этот тихий голос и заснул. Обычно я сплю крепко, но тут вдруг просыпаюсь от чего-то непривычного, чую – кто-то монотонно что-то бубнит. Приподнимаю голову, а это Славка, в той же позе сидит на кровати и рассказывает, как недавно, когда он пел Ленского, ему показалось или она действительно сидела в зале, и он так взволновался, так запел, не поверишь, говорит, будто лечу к ней прямо в зал! Потом, говорит, выхожу на улицу после спектакля – опять показалось, будто она мелькнула в толпе. Не выдержал, пошел за ней, долго так шел, пока не оказался на другой стороне города… Но тут я опять задремал, помнится, что он говорил, как однажды бежал за трамваем, в котором она, якобы, мелькнула, ну а когда я утром окончательно проснулся, Славки уже не было.
Да неужели это тот самый Авилов, думал я, с голосом от Бога, он еще студентом четвертого курса получил все главный партии в оперном театре, уже год поет в самых престижных спектаклях! Журналисты и критики наперебой восхищаются его талантом и прочат невероятную карьеру; поклонницы бегают за ним табуном, а когда ему не до табуна, он поднимается к нам на третий этаж, подводит кого-нибудь к окну, говоря, - кому надо, вон табун. Сколько восхищенных и завистливых глаз провожали его каждый день, сколько людей жаждали оказаться на его месте!
Нет слов, ему льстил успех у женщин, он был ему необходим как запал к динамиту, как оселок для бритвы, и Слава, всюду успевал, но ему все было мало! Однажды он даже физически пострадал из-за женской красоты. В доме на противоположной стороне нашей улицы, в одной из квартир, бабушка по вечерам выпускала внучку бегать по квартире нагишом. Девчушке было лет 13-14. Вокалисты из своего окна увидели ее, и каждый вечер приноровились подсматривать за юной газелью, а чтобы их не заметила юная газель или ее бабушка, они догадались в своей комнате выключать свет! Слава нашел где-то старый театральный бинокль, в нем было испорчено левое стекло, но это его не насторожило, и каждый свободный вечер он спешил к заветному окну, чтобы лишний раз насладиться грацией юной баловницы, пока не испортил себе левый глаз!
Но справедливость все-таки существует! Наконец-то на любовный крючок попался и сам Слава Авилов, этот баловень судьбы, и многие тогда радовались его страданиям и даже злорадствовали ему вслед: так, мол, тебе и надо, помучайся с наше!
Так злорадствуют провинциалы в адрес москвичей, когда тех сильно заливает или замораживает.
- Наконец-то и вас залило или заморозило, попробуйте, как оно, а то все мы да мы, - говорят они без злобы и идут дальше по своим делам.
В студенческую круговерть время от времени проникали отрывочные слухи и о похождениях Марыси, и похождения эти были как неожиданны, так и невероятны! То она попадает на какой-то особый прием в банкетном зале «Интуриста», где одни обкомовцы да иностранцы, то едет в студенческой делегации Украины в Болгарию и произносит там речь о братстве народов (откуда что берется!) А вот она уже в телевизоре на выставке молодых львовских художников принимает участие в обсуждении новых работ. (О, Боже!) А вот на скачках на ипподроме машет кому-то платком!
В драматическом театре имени Заньковецкой на прогоне нового спектакля ее видели среди театральной элиты Львова (интересно, как она туда попала?!). А еще мне рассказывал один гобоист, любитель мотоспорта, что видел Марысю на мотодроме, в толпе поклонников она смотрела мотогонки по гаревой дорожке!
Однажды ее видели и с Авиловым в ресторане «Москва» (это уютное местечко на три столика). Одним словом, завертелось интересное кино с Марысей в главной роли!
Говорили также, что она как бы и со всеми, и ни с кем конкретно, и никто не мог похвастать своим успехом, иначе все быстро бы узнали.
Между тем насыщенный событиями учебный год подходит к концу. Слава заканчивает консерваторию, получает приглашение в один из оперных театров России и уезжает туда вместе с молодой женой, а жена его – та самая Марыся, которую мы когда-то весело встречали на вокзале!
Но он ли добился ее, она ли добилась его – мы никогда не узнаем. Известно только, что брак этот оказался счастливым.