Он.
Мне нужно бы писать Вам о наших атаках, а том как выкашивают нас красные пулеметы. Хрипы раненых и вечное молчание мертвых. Среди этого я живу, и наверное потому, что для меня это обыденность, ежедневность, писать хочется о другом.
Я вчера видел великолепный закат. Над окопным бруствером, вдали виднелась березовая рощица , посеченная осколками, поредевшая, утратившая левитановскую красоту, но живая ещё. За эту рощу опускалось солнце. Огромное, багровое, словно напитанное кровью тех, кто после вчерашнего боя, не увидит уже этой рощи. И слово "солнце" не подходило к тому что я видел. Выговаривалось : Светило.
Я не знаю как вы в Москве. Наверное плохо. До нас доходят слухи о голоде, о тифе, хотя здесь хватает и того и другого.
Вы знаете, редко Вы снитесь мне, чаще представляю Вас наяву, очень строгую, собранную, натянутую струной. И ещё этот воротничок гимназический...
Постарайтесь сниться мне почаще и без воротничка.
Вчера убили Васю Лукина, мы с ним вместе ходили в кадетах. Такой был весёлый, лёгкий человек. Шальной снаряд , даже хоронить было нечего.
Я верю, что мы победим. Ценой немалой, нелегкой, но все же... И мы с Вами пройдем по Кузнецкому, зайдём в первый попавший трактир и с"едим что-нибудь простое, довоенное.
Мне не с кем отправить это письмо. Будет оно лежать у меня в кармане и ждать . Ждать чего-то. Чего?
Она.
Я никогда не умела доверять мысли свои бумаге. Тем более доверять ей слова, которые произносишь редко, в минуты счастливые, в минуты, когда Вы рядом.
Ну что ж моя жизнь? Александр Петрович, помните профессор из третьей квартиры, поменял мою шубу на муку. Я не голодаю. Тиф, это где-то там, в окопах, здесь почти нет.
Не знаю что будет, просто плыву по течению. Кстати, совершенно глупое выражение, нужно наверное говорить: плыву с течением.
Я почему-то чаще всего вспоминаю Ваши руки. Вы такой утонченный, стройный, форма на Вас сидит. И вдруг тяжёлые, грубые руки, квадратные ладони. Как бы хотелось мне хотя бы щекой прижаться к ладони этой. Наступит ли такой день? Я не пишу Вам об ежедневном, наскучившем , о борь бе за существование, я просто жду Вас. И это письмо ляжет в ящик стола вместе с другими, написанными впрок. Храни Вас ангел.
Он.
Я один в степи. Почти один. Хорошо, что всегда со мной карандаш и блокнот. Сижу у нищего костра, который больше дымит, чем греет, и пишу Вам. Знаете ли вы такого, помните ли Малышева Александра Ивановича? Он говорит что помнит Вас по каким- то литературным делам. Сейчас он сидит напротив и рукой пытается отгонять дым. Вокруг степь. Только здесь познаешь Россию. Чехов был полностью прав. Я, привыкший в наших глухих краях к лесам, озёрам, воспринимаю степь туго. Но уже начинаю проникаться ее безбрежностью, безразличием, тишиной.
Я контужен. Товарищи мои отступили, видимо приняв меня за мертвого. Куда идти, что делать дальше, решать буду утром.
Пока сидим мы с Александром Ивановичем, печем картошку, которую он принес с какого-то поля и беседуем о довоенном, и о Вас иногда, если приходится к случаю. Я теперь нехорошо соображаю, как будто осталось у меня только полголовы. И хочется очень увидеть Вас. И теперь уж не знаю как это будет, и будет ли?
Она.
Зачем я пишу? Не знаю ведь ни адреса Вашего , ни вообще, живы ли Вы? Прости мне Бог, что подумала так. Живы, конечно живы.
Я устроилась машинисткой в одно учреждение, теперь есть паек. И можно не думать о том, что завтра голод. Смешно писать об этом, но - проза жизни - без селёдки и хлеба никаких возвышенных чувст не возникает. Вот такая я у Вас, приземленная, но сытая.
Я очень боюсь, что пишу человеку, которого нет уже. И что с этим делать? Как узнать где Вы, что Вы?
Один в конторе оказывает мне знаки внимания. Тошно. У него глаза гноятся и на губах вечно какой-то жёлтый налет. Зовут его Владимир Степанович, но он жеманно растягивая слога, представляется как Вольдемар. Как все убого вокруг.
Свидимся ли мы в этой жизни? Молюсь за Вас, Дмитрий, молюсь денно и нощно.
Он.
Очнулся у костра, почти погасшего, я один. Плохо со мной, очень болит голова. Где-то далеко орудийный кашель, пулемётная трескотня. Мне нужно туда. Как-то нужно собраться, сложить себя в кучу и идти. Я ведь нужен там. А то, что голова, это неважно, это можно потерпеть. Костер больше не светит, но дым, похоже, стал ещё гуще. Надо идти.
На всякий случай: прощайте. Увидеть бы Москву, не летнюю, поленовскую, а заснеженную, морозную, сугробную. А о чем ещё можно мечтать в этой сухой серой степи? Я даже в мечтах боюсь прикоснуться к вашей руке, вдруг Вы отдерните ее, ведь на моих руках кровь. Ничем не смыть ее, ничем не не оправдать. Сможете ли вы пожалеть убийцу, понять, что не хотел он. Да что там понимать, голова болит все сильнее, брежу я. Плохо мне, Татьяна Николаевна, ох как плохо. Не увижу Вас. Но не это главное. Живите, живите...
Она.
Проснулась ночью от запаха дыма, вылезла из-под пледов, одеял, тулупа вариного, печку не топлю ещё. А пахнет дымом. И словно кто-то жжет полынь, ковыль - горький дым, с желта.
И вдруг поняла я : у Вас несчастье . Пропадаете Вы где-то. И костер Ваш полынь, и сами Вы нездоровы .
Хотела помолиться за Вас, но поняла что бессмысленно это. Бог все уже определил заранее, и не выпросишь у него, счастья, жизни, покоя.
Я раньше думала, лишь бы Вы были живы, лишь бы живы. А теперь не знаю я. В этом мире не встретиться нам. А там, дальше может статься снова сядем на скамье под липами, помните, Вы тогда в первый раз руки мои поцеловали. Может повторится все не в этой жизни. Так для чего эту постылую доживать? Как хочется увидеть, услышать Вас.
Господи, Господи две щепки в паводковом потоке.
Прибьет ли нас к берегу?
И вместе ли прибьет?
И где тот берег?