Рассказы Русского офицера, командира отделения группы эвакуации раненых, выполнявшего задачи на Харьковском направлении"
"Дети".
На днях поехал по своим служебным делам. Очень далеко от большого города, наверное, километров шестьсот будет. Может даже больше. Сама по себе дорога была ничем не примечательна: сначала длинное метро, потом автобус до «самолёта», а после его приземления примерно такой же путь от другого встречного города в сторону одноимённой и отдалённой от него области. Тмутаракань, до которой много пришлось ходить и пересаживаться, чтобы попасть именно туда, где я и должен был остановиться со своими бумажками.
На протяжении всей дороги, как и у большинства, в руках постоянно телефон: вечно что-то ищешь и читаешь, где-то даже вообще лишнее и совсем ненужное. Вроде бы ничего особенного, если бы не какая-то странная штука: за всё время дороги, когда мне встречались дети, когда слышал их речь, то как-то отстранялся от экрана да и вообще его убирал. В какой-то момент заметил, что очень часто стал обращать внимание на детей, причём вот именно на тех, которые ещё настоящие, которые уже умеют говорить, но ещё не научились лукавить или притворствовать. Причём чем чаще те стали мне встречаться, тем больше я стал на них отвлекаться.
Смотришь так и наблюдаешь за ними: вот, напротив тебя сидит девочка с бабушкой, скорее всего, её внучка, в руках у неё корзинка – едут, скорее всего, туда же, куда и я, правда если мне по бумажной волоките, то им по грибы. За окнами поезда сменяются малые посёлки, а окружают их большие и дикие леса. Девочка смотрит на эти убегающие стволы хвойных и наивно спрашивает, встретят ли они на пути лису или волка, а бабушка и говорит, что в тех местах, где они будут собирать грибы, такая животина не водится. Внучка с косичками же продолжает её допытывать, говоря, что в сказке они были.
На другой стороне сидит тоже какой-то ребёнок, читает детскую книжку, и тоже с бабушкой. Завлек он меня именно тем, что читал, потому что я давно не видел, как читают дети, да ещё и в вагоне электрички. Обычно все сейчас сидят в телефонах, а эти были без них. Да и других подобных тоже видел, например, сестру и брата. Разница у последних была совсем небольшая, наверное, погодки. Девочка набирала в рот воды и качая головой из стороны в сторону бурлила ей из одной щеки в другую, а потом проглатывала и делала то же самое вновь. О чём она думала в это время? Трудно сказать, но тут важно другое: она не боялась быть собой, не боялась осуждений со стороны и делала это по-настоящему, просто потому, что ей хотелось так делать и быть собой. Брат её все пять станций крепко прижимал к себе плюшевую обезьяну, обнимал её, словно живую, и постоянно гладил. Иногда он смотрел на меня, но тоже, не смущаясь, продолжал быть собой и любить своего зверя.
Таких эпизодов за всю поездку у меня было много, все они разные, но одно их объединяет – они живые и очень сильно греют. Один из них мне даже напомнил то, что я уже, казалось бы, ранее видел, но забыл. Когда топал по городу, встретил мать с дочкой. Ребёнок капризничал и говорил, что не хочет идти в детский сад, а его близкий человек с неким раздражением и со словами: «Как мне всё это дорого», — пытался его успокоить. А я в этот момент вспомнил другого человека, которому в этот детский сад очень сильно хотелось, да и, признаться не только туда. Связанное с ним событие случилось, наверное, больше года назад.
Дело было в околофронтовом районе. Тогда нам после обеда привезли очередного раненого. Почему очередного? Потому что в тот день одну из наших линий усиленно полосовали миномётным огнем. Получилось так, что мы уже успели откатать два маршрута и вывезти несколько тяжёлых. Думали, что больше выезжать не придётся, но вновь поступивший пришёлся на нашу очередность. Что уж тут говорить, надо так надо, тем более, мы себя заверили, что если в дальнейшем и будет выезд, то нас уже не будут беспокоить. В этот же раз вызвали и мы двинулись. Эвакуируемый наш с виду был совсем никакой, очень слабый и тихий голос и никакой уверенности во взгляде, на лицо совсем молод, лет ему было, наверное, двадцать, может, чуть больше.
Прежде чем тронуться, я уточнил у соседних лекарей его предварительное состояние. По словам сберегателей жизней всё было относительно хорошо, не совсем критично. Всё, что нужно было, они сделали, однако для большей уверенности я их ещё попросил поставить инфузию. С неким недовольством считающие себя профессионалами всё-таки исполнили мою просьбу, и мы выдвинулись.
Через некоторое время тряски по разбитым дорогам и рытвинам раненый начал меня о чём-то спрашивать. В ходе разговора он задал мне вопрос:
– Скажи мне честно, доктор, я умру?
А что мне ему ответить, конечно я говорю, что «не умрёт». Да и ранение-то у него, по правде сказать, было плёвое, поэтому умереть он не мог ни при каких обстоятельствах, тем более, что всё ему перекрыли и затампонировали. К тому же, залили в него ещё дополнительный, точнее, восполняющий объём. Всё с ним шло достаточно хорошо, и, когда он мне повторно задал свой вопрос, я внутренне разозлился на него, потому что, как мне показалось, он себе накручивал, придумывал несуществующую для себя боль и преувеличивал страдания. Ну очень много изнывал, причём всю дорогу, словно бы требовал его пожалеть или успокоить. Это действовало на нервы и несколько выводило. На фоне ранее других тяжёлых случаев мне было трудно ему поверить, ведь всего-то было задето бедро, которое к тому же было и без кромешных разрывов. Я уже даже без его спроса ввёл ему два шприц-тюбика анальгетика, а он всё равно не унимался и угасал настроением.
Потом он мне как-то тихо сказал:
— Эх, вот бы мне сейчас в детский сад. К маме хочу.
И так он после этих слов расквасился, что просто ударился в слёзы. Подпрыгивают на кочках носилки, а на них, как в коляске, человек, который как тот же ребёнок плачет. И тут ладно бы, если бы я его ещё вёз с кем-то из других посечённых, можно было разделить его страдания с соседними, так нет же, нас в салоне буханки двое, он и я, у которого от его слов онемел язык. Ну а что, с другой стороны, было тогда для него сделать, с ним что ли претерпевать? А он всё продолжал, что «к маме» да «в детский сад хочет».
— Знаешь, —говорит он мне тихо, – как там было хорошо, сначала ешь, потом после обеда спишь и ничего не делаешь. Так хочу туда, в детство и в свой детский сад.
А я слушаю всё это и про себя кому-то невидимому задаю вопросы, перемалываю про себя мысли и думаю, почему же я с ним поехал и за что мне на это приходится смотреть? Я уже стал задумываться, не собрался ли он часом от меня уходить, потому что пошли какие-то уж очень «предсмертные» разговоры. Стал его перебивать, говорить, что он себя накручивает, параллельно расспрашивая о том, как он попал на фронт, а он между тем всё про «маму» и свой «детский сад»...
В итоге мы наконец-то приехали и на меня снизошло такое облегчение, словно бы я с себя снял большую и непосильную ношу. Уж очень я приблизился к той мысли, что мы можем его не довезти, а потому внутри себя стал благодарить того же какого-то невидимого за то, что он сберёг мою веру и не позволил уйти тому молодому пареньку. Даже водитель, узнав все обстоятельства, несколько воодушевился, после чего мы с ним поехали за Интернетом. Отъехали, наверное, метров триста от приграничного фельдшерско-акушерского пункта и принялись писать и напоминать о себе знакомым.
После того, как наговорились, стали возвращаться и проезжать тот же домик, куда мы постоянно привозим раненых. Водитель начал ехать чуть медленнее и сказал, что рядом со входом в перевязочную на носилках лежит чёрный мешок.
– Да не может быть, – ответил я.– Кроме нас никто не приезжал, скорее всего, другая бригада, со смежного участка привезла кого-то удручённого.
Для проверки своей версии попросил его остановиться и пошёл к курящему мужичью, большая часть из которых были спасателями хирургического профиля. Стал спрашивать, мол, не уезжали от них в ближайшее время наши медики, а они и говорят, что кроме нас никого в последний час не было.
– А этот чей тогда? – указал я с некоторым подозрением на лежащий рядом с их домом пакет.
–Так ваш же, он у нас на столе отошёл, даже не успели перенести на задний двор – заключил хирург.
– Это чё, тот, который в детский сад хотел? – спросил растерянно я.
– Какой детский сад? – ответил он мне с улыбкой, а мужики рядом тут же стали смеяться. – Ты чё там, дунуть успел чего-то?
– Да не, это я так, о своём, – отрапортовал им, и, обменявшись рукопожатиями под их ещё не стихающий смех, стал поспешно возвращаться в свою буханку.
Водителю ничего не сказал, добавил только, что в том трупном мешке лежит посечённый из какой-то другой бригады. Тот улыбнулся и добавил своё: «Слава Богу». А я начал себя корить и считать мудаком за то, что необоснованно злился на того ребёнка, который обливался слезами и подпрыгивал на брезентовых носилках. «Он хотел в детский сад и к маме», – всё думал я в дороге, заканчивая эту концовку большой матершиной. «Твою мать» и подобные фразы не оставляли мой рассудок, пока мы не вернулись в свой дом, где я выпил полстакана водки и пошёл спать.
Вот тебе и детский сад, который я вспомнил на днях. Вот тебе и дети, что тогда, что сейчас. Правда, тут другое... Так смотришь на этого маленького плачущего человека в городе и думаешь: жаль, что ему ничего не объяснить. Детский сад хорошее ведь действительно место, где можно отдохнуть и ничего не делать, как и говорил тот молодой ушедший. Детский сад, где живут маленькие люди, которые ещё настоящие. И вот смотришь на них, и теплее становится, даже тот парнишка уже не так горько бередит душу. Счастье в детях, они на самом деле лечат душу, по-своему как-то, точно заставляют нас улыбнуться и оттаять от сторонней морози жизни.
Свеча горела...