ОТРЫВОК ИЗ РОМАНА "ОСЕННИЙ СОНЕТ"
Если честно, я вообще никуда ехать не собиралась. Девчонки на работе мне уже все уши прожужжали: "Сестра за границей, сестра за границей - а ты здесь!" Вот именно: сестра - за границей, а я - здесь!
Понимаете, мы с сестрой никогда не были особенно близки – так с самого детства повелось, так что вовсе не из-за Андре между нами первая черная кошка пробежала. Хотя, конечно, после того как Катька уехала, после того, КАК она уехала, связывающая нас нитoчка совсем почти оборвалась. Разница в возрасте? Ну, не знаю - в конце концов три с половиной года - это ведь совсем немного, а со временем они и вовсе не должны сильно ощущаться. Вон, у Ленки сестра на десять лет старше - так всегда, сколько помню, лучшие подруги были. Хотя, может быть, для девочек три-четыре года разницы это больше, чем десять: старшая уже бабочка, а младшая еще гусеница или, того хуже, бесформенная куколка, да еще с самого детства избалованная - Катя ведь в нашей семье, включая всех родственников, самая младшая была, вот ee все всегда баловали - и ближние, и дальние. А тут, балуют там тебя или нет, а надо просто ждать; да ведь это почти невозможно, если бабочка день-деньской перед глазами: крылышки - белое с золотом, и, кажется, весь нектар сама съест, ничего тебе не останется, как вырастешь. Ну, в общем, чтo вы хотите от десятилетней девочки! Это уж, скорее, с меня надо спрашивать, что я ей мало со своей стороны внимания уделяла - типа, ревновала к дядьям и теткам. Но с другой стороны, у нас ведь и школы разные были, и компании тоже.
Это сейчас здесь давно почти что центр города, а когда мы с Васильевского переехали, тут только и стояли, что три дома, а между ними - мысок пригородного леса, в который чуть ли не лоси забредали. До школы надо было четыре остановки на автобусе ехать, да пойди сядь на него утром, особенно зимой. Через лесок, конечно, ближе - минут 20, не больше, но какие же родители маленьких детей через такую глушь в утреннюю темень пустят. Я вон в последних классах училась - тогда у нас более-менее уже цивилизованно стало, лес в парк превратили с клумбами, аллеями и детскими площадками - так и то сразу после школы маме на работу звонила, что все в порядке, мол, уже дома. А в первые годы все родители по очереди с работы с утра отпрашивались, собирали группу младшеклассников человек 10-12 и шли с нами через лес напрямик. А после уроков - кто на продленку, кто с чужими бабyшками домой. Ну, к тому времени, как Катька подросла, у нас рядом с домом новую школу построили и ее, конечно, туда и отдали, а я уже переходить не захотела - я в своей школе себя всегда хорошо чувствовала: мне и здание старинное нравилось - чем-то оно мне наш старый дом на 6-ой Линии напоминало - и учителя хорошие были, да еще, помню, с детства гордость особенная была, что вот, все вокруг английский язык учат, а мы - французский и еще со второго класса. Я потом, кстати, случайно узнала, что школа наша у всех в ГОРОНО как бельмо на глазу была, и именно из-за этого всем видимого "старорежимного", что ли, духа. Терпели ее только по необходимости - такие знания иностранного редко у кого еще в городе были. А мне французский всегда играючи давался. Ну и, понятное дело, у детей всегда на языке то, что у взрослых на уме, да и не только на уме. Так что вскоре между нашими школами прямо-таки гражданская война началась, и баррикады как раз по нашей квартире проходили. У Катьки в друзьях почему-то всегда самые непримиримые были - вот она с их подачи меня то так, то эдак поддеть пыталась, а мне все это всегда просто смешно было. Так чем больше я иронизировала над Катькой и ее Монтекки-Капулетти, тем больше она, конечно, злилась, потому что видела, что я ее всерьез не воспринимаю. Наверное, тут мне надо было по-другому себя вести, более сдержанно. Конечно, но что вы хотите от 13-14-летней девочки?
Ну а потом - разные институты, разные работы, мое так называемое замужество... Понятно, что наши дорожки расходились все дальше и дальше, а потом сошлись однажды на Андре, чтобы потом уже окончательно разойтись. Мама, когда уходила, все просила меня Катьку не бросать и с ней делиться - ну, вот я и поделилась. Впрочем, все уже давным-давно быльем поросло, ни боли, ни обиды у меня на нее за это нет - да и неизвестно, как бы у нас с ним все сложилось, если бы вообще сложилось. Это я просто к тому, что сестра действительно, за границей, только границы эти никому кроме нас не видны.
Я у нее полтора года назад гостила. Ничего не могу сказать - принимали меня здорово, подарков в дорогу надавали, Генка специально два дня отпуска взял и меня по окрестностям покатал, а я ему о них рассказывала - ничего, он, кажется, с удовольствием слушал. Но, понимаете, ведь у них теперь совершенно другие проблемы, чем у меня, совершенно! Официально Катька-то все еще замужем, а где он, этот муж? И, главное, - хорошо это или плохо, что его нет? Без него, конечно, ни развестись цивилизованно, ни новый брак оформить. А в его отсутствии разводиться - можно быстро из страны вылететь: у нее своего-то гражданства пока не было и у Генки тоже - он только по контрактам работал. Генка вообще мне очень понравился - спокойный, уверенный, девочек своих обожает и меня, как давно родную и знакомую, принял. Но ведь и он себе те же самые вопросы задает. Это сейчас он пашет, как ненормальный, проводит на катке дни и ночи и для меня, кажется, первый раз за месяц занятия пропустил, а что будет, если этот бум с фигурным катанием кончится? Зарабатывает-то он очень прилично, они даже задумали дом покупать, чтобы всю жизнь чужому дяде квартплату не дарить. Опять же Анюте через два годика уже в школу идти - в какую, спрашивается? В общем, для всех их планов им стабильность нужна на следующие лет десять и малейшая неуверенность может дорого обойтись, а тут я сижу, как постоянное напоминание и живое воплощение совершенно нежелательного альтернативного решения - этакий кусочек содранной кожи, который, хотя и не болит, но все время цепляется за что-то.
Ну и еще одно. Катька встретила меня очень радостно и искренне - так мне, по крайней мере, показалось. Но потом - и чем дальше, тем больше - я все время ощущала, что она со мной, вроде, какое-то покаяние отбывает, а в голове чуть ли не счетчик крутится, чтобы в конце дня несколько галочек в список внести: этот грех я сегодня отмолила и отработала, и этот тоже, а для того вот давнишнего свинства, пожалуй, еще маловато будет - завтра с утра надо бы еще сердечности добавить. Думаете, наверное, что я совсем рехнулась? Ну, не скажите: во-первых, я такие вещи всегда очень хорошо чувствую, а во-вторых, свою-то сестрицу я знаю! Я, кстати, вовсе не считаю, что добро должно обязательно делаться с радостным и открытым сердцем. Покаяние - да, но отношения Кати с Богом меня не касаются. А вот по поводу благотворительности и благодеяний вычитала я как-то у Гюго фразу, которая по-французски звучит изящно и компактно, а по-русски, как ни переводи, совершенно неудобоваримо: „Одариватель выше одариваемого". Я пару раз пыталась ради интереса и тренировки сформулировать по-другому, но вечно мысленно сбивалась на "тостуемый-тостующий", да так и бросила. Однако же, как ни крути, a мысль схвачена верно - только это идеальный случай, в жизни же зачастую конкретный результат доброго дела куда важнее процентного соотношения искренности и принуждения. Но это меня куда-то уж совсем в сторону занесло, а хотела я сказать только, что прекрасно все Катькины мучения и расчеты видела и ничего не говорила, потому как искренне полагала, что для нее самой и ее души такие страдания все же лучше, чем ничего. Поэтому и мучилась по вечерам вместе с ней, когда мы уже только вдвоем оставались.
А в предпоследний вечер ее и прорвало - меня как раз мой Бобр до домa подвез. Вот сказала "мой Бобр" и улыбаюсь - ну, какой же он мой, если я его всего один раз видела, да и то полтора года назад. Хотя, с другой стороны... - ну, в общем, пока это к делу не относится, как-нибудь к слову придется, так подробно о нем расскажу.
Хотя, конечно, чисто по-женски я ее могу понять: там - она в вечных страхах, в муках совести, с комплексами да еще и с сопливой Анюткой на руках, а тут - я, выпархивающая из спортивного "Порше" цвета старой слоновой кости с охапкой тигровых лилий в руках. В общем, наш номер построен на контрастах...
Катька, правда, долго держалась: сначала Анюту спать уложила, потом с Генкой разобралась и мне на завтра собраться помогла. А за последней сигаретой собралась, наконец, с духом:
- Ну как? - спрашивает и на улицу головой кивает, а в глазах - надежда. Понимаете, надежда не за меня, а за себя - если, мол, у меня с этим парнем что-то было или будет, то это, вроде, ей как бы отпущениe грехов: ни тебе комплексов, ни чувства вины - ничего. Ну как ей объяснить, что угрызения совести ей нужны; ей, а не мне - у меня ведь в своем подвале тоже полно трупов - так мне с ними жить и разбиратъся, вот и ей то же самое. Увидела я эти заблестевшие глаза и стала меня такая злость разбирать, что она думает, будто для меня мучается.
- Да, никак, - говорю, - подвез тут меня один и все!
- А дальше?
- А дальше - тишина.
Как же - тишина, не тут-то было! Она как зашипит на меня: я, де, не от мира сего, и не такая, как все, и имя у меня ненормальное, и я, как не родная ей, все тайны да тайны! Я отвечать-то и не хотела, но не заметила, как втянулась и - только, чтобы разговор этот ненужный раз навсегда прекратить, - решилась:
- Ну, - говорю, - имя я, как ты понимаешь, сама себе не выбирала, но, скажем, в стране, где ты сейчас живешь, оно, наоборот, вполне обычным считается. А вот насчет того, что не родная, - то да, тут ты, сестренка, в самую точку! - И тут же все ей разом и рассказала.
Боже мой, как она плакала, как она плакала! Даже на маминых похоронах, когда до нее, наконец, дошло, что все это не шутки и не страшилки, даже тогда она столько слез не пролила - мне даже жалко ее стало. Понимаете, у нас в семье ей никто до этого так никогда и не сказал, что я ей не родная сестра, а приемная - то ли травмировать не хотели, то ли против меня лишний раз настраивать боялись. Я и сама об этом только после маминой смерти узнала, да и то случайно: стала в ее бумагах старую справку из собеса искать, а наткнулась на какие-то бумаги из детского дома - с моим именем.
Я - туда, сюда, а все мнутся и только глаза в сторону отводят. Нет, думаю, я так дальше жить не смогу; пошла к любимому маминому брату и говорю:
- Так, мол, и так, дядя Иван, или ты мне сейчас на месте всю правду рассказываешь, или я не знаю, что с собой сделаю, и это на твоей совести будет!
- Что ты, что ты, Ивушка, - заплакал он, - что ты такое говоришь! Как же я тебе могу про это рассказывать, если я покойнице-то клялся, что никогда и никому! - а сам все оглядывается, как будто боится, что мама его слышит, - девятый день как раз был.
Ну, я еще немного на него нажала и он мне все рассказал: как мама с папой меня из детского дома забрали - мне еще и полутора лет не было, потому что думали, что у них своих детей быть не может, как мама потом за дикие деньги мое свидетельство о рождении заново выправила - так, чтобы выходило, будто я не приемная, а родная дочь, как все бумаги детдомовские уничтожила, чтобы потом никаких концов не найти было. Вот только имя мое старое осталось - доктор какой-то маме тогда сказал, что в таком возрасте менять уже поздно - у ребенка, мол, травма психологическая может быть. И почему у меня такое французское имя, наверное, уже никто никогда не узнает, потому что мама еще тогда всем родственникам раз-навсегда приказала: пусть, мол, сами на себя пеняют, если надумают через ее голову выяснить, кто я, откуда и где мои, так сказать, биологические родители. Да по словам дяди Ивана выходило, что это и без того никому в голову не пришло бы: такой родной я всем с самого же начала показалась, а имя, говорит, с небольшими изменениями и вовсе самым, что ни есть, русским и девичьим оказалось.
Помню, когда он мне это рассказывал, я почти и не чувствовала ничего, только одна мысль дурацкая в голове вертелась: теперь, мол, понятно, почему у меня такая склонность к французскому языку - хотя, с другой стороны, какая тут связь между именем и способностями?
Ну, мы маму помянули еще раз, дядя Иван и мне пару стопочек налил. Но я в полном порядке была, пока домой не пришла, а дома капель сeрдечных выпила - меня уже трясти начинало. И вот тут меня уже прилично развезло, и я cходу, не думая, все эти бумаги чохом, прямо вместе с коробкой, в раковине на кухне и сожгла, чуть пожар не устроила, пришлось скатертью огонь сбивать. И ни адрес детского дома, ни номер его не посмотрела – так и сгорело все мое достепановское прошлое. Да я, правду сказать, и не жалею - у меня с тех пор никогда никакого желания не возникало что-то про себя начать раскапывать.
Я когда эти свою исповедь закончила, Катька уже совсем опухшая от слез сидела - я даже, грешным делом, подумала, что она это все шиворот-навыворот поняла и на свой счет принимает: будто это не я, а она у мамы с папой приемная дочка была. И, понимаете, что мне особенно жутким показалось: все это молча, ни одного слова, ни одного вопроса. Какая боль, какая порча из нее тогда слезами выходила, - не знаю, но только утром встала моя Катюха - а спала она со мной, a Генку на диван в гостиную выгнала - как ни в чем не бывало, язвительная по утреннему обыкновению своему, только осунувшаяся и под глазами - ямы черные.
Что yж она из этого разговора для себя решила - не знаю, но писать и звонить стала намного чаще, так что я обо всем теперь знаю: и что развелась она с Андре, наконец, и развелась по-хорошему, что гражданство ей и Генке на будущий год дадут и что они под это дело по дешевке где-то неподалеку от Безансона даже усадьбу купили очень старую, вроде бы, даже четырехсотлетнюю и ее теперь потихоньку до ума доводить будут. Но в гости она меня с тех пор никогда больше не приглашала, даже намеком. А я и сама не очень-то рвалась - я, знаете, после первого визита в себя потом чуть не полгода приходила.
Да и срок моего заграничного паспорта уже истекал, а я по инстанциям ходить ненавижу, так что у меня на лето ремонт стал намечаться; ну, вы сами знаете, сколько на него времени, денег и нервов уходит - какая уж тут заграница! Верно? - Ага, вот и я тоже так думала!
