Доброго дня, дорогие друзья! Правило о том, что гении не годятся в примерные мужья, почти не знает исключений. И сегодня хотелось бы рассказать об одной из самых ярких и противоречивых из таких историй…
А речь пойдет о знаменитом поэте XX века – Александре Блоке. Свою жену, Любовь Менделееву, он любил самой преданной любовью. Но было ли счастье в их жизни?
По традиции, расскажу с самого начала!
Александр Блок с самых юных лет был чувствительным и любвеобильным. В 1897 году 17-летний Саша познакомился с 37-летней Ксенией Садовской. Он приехал на немецкий курорт вместе с матушкой и тетей, а она, жена довольно известного чиновника, восстанавливалась после третьих родов. Молодой человек заинтересовал женщину. Она флиртовала с ним и делала все, чтобы он ни на шаг от нее не отходил.
Конечно, подобное увлечение не одобрила его матушка, но Блок так и не смог отказаться от Садовской. Их роман плавно перетек в Санкт-Петербург, но... любовная лодка разбилась о быт. Вполне вероятно, это стало одним из первых шагов к отказу от «земного» и «бытового».
Немаловажную роль сыграло увлечение Александра символизмом и поэзией Владимира Соловьева, который утверждал, что земная жизнь лишь подобие мира высшей реальности. Пробудить человечество и вознести его, по теории лирика, должна была Вечная Женственность. Так, Блок начал искать свою Прекрасную Даму. И нашел ее очень скоро.
Любовь Дмитриевна Менделеева — дочь прославленного ученого Дмитрия Менделеева – с Блоком была поверхностно знакома уже очень давно. Однако лишь спустя годы Александр и Любовь начали общаться ближе. Девушка очаровала начинающего поэта своей холодностью и сдержанностью.
«Мы сидели за кулисами в полутайне, пока готовили сцену. Помост обрывался. Блок сидел на нем, как на скамье, у моих ног, потому что табурет мой стоял выше, на самом помосте. Мы говорили о чем-то более личном, чем всегда, а главное, жуткое – я не бежала, я смотрела в глаза, мы были вместе, мы были ближе, чем слова разговора», — вспоминала постановку «Гамлета» Менделеева.
Она играет Офелию, он — Гамлета. И после выступления расстаются, чтобы то и дело случайно встречаться в самых разных уголках Санкт-Петербурга. И вот, наконец, Блок решился признаться девушке в любви. А она ответила взаимностью. Разве можно представить себе девушку, которой не было бы лестно такое преклонение?
И, на данный момент повествования, кажется, что все так идеально и романтично, не правда ли? Но только спустя время Любовь Дмитриевна поймет, что именно это восхищение и станет главной проблемой их брака.
В 1903-м состоялось венчание. И еще год после этого Менделеева оставалась девственницей. Сразу же после свадьбы Блок заявил жене, что физическая близость может разрушить духовную связь. Подобное отношение к браку сформировалось у поэта не только под воздействием философских взглядов, но и в результате личного негативного опыта: физическая близость ассоциировалась у Блока с проститутками, и поэтому воспринималась как нечто грязное и кратковременное. Позже отношения супругов все же перешли эту грань, но спустя два года прекратились вовсе.
Менделеева тщетно умоляла мужа в письмах: «Милый мой, ненаглядный, голубчик, не надо в письмах целовать ноги и платье, целуй губы, как я хочу целовать долго, горячо».
Конечно, это мучило Любовь. Особенно с учетом того, что Александр оставался верен ей только в платоническом смысле. Физически он вновь и вновь находил себе любовниц. Но любил поэт только свою жену… и как говорил сам, в его жизни было только две женщины – «Люба и все остальные».
Сергей Соловьев, Андрей Белый и многие другие знакомые Александра Блока настолько прониклись к нему доверием, что тоже окрестили Любовь Менделееву «земным отображением Вечной Женственности». Их брак трактовали как священную мистерию, как воссоединение пророка и его музы. И в целом, внимания к Менделеевой было хоть отбавляй – ведь какие прекрасные строки посвящал ей муж!
Но сама Любовь явно начала уставать и от этого внимания, и от сдержанности мужа, чьи слова о духовной любви не могли утолить ее жажду любви физической…
Любовь Дмитриевна чувствовала себя ненужной мужу и, как она писала, «брошенной на произвол каждого, кто стал бы за ней упорно ухаживать».
И, к ее счастью или сожалению, в этот момент за ней стал ухаживать поэт Андрей Белый. Тот осознал, что хочет быть с Любовью Дмитриевной настолько, что готов был вызвать своего друга и коллегу на дуэль. Сначала Менделеева поддалась на уговоры нового ухажера, но вовремя осознала, что вовсе не любит Белого. Однако именно он пробудил в Любови ту жажду физической близости, из-за которой она тоже начала изменять мужу.
Она долго металась, но решила прекратить отношения с Белым. Однако брак это не спасло. У Блока в это время случился бурный роман с актрисой Натальей Волоховой. Менделеева сама пришла к сопернице и предложила ей взять на себя заботы о поэте: «К Сашеньке нужен особый подход, он нервен, его дед умер в психиатрической лечебнице, да и мать страдает эпилептическими припадками, а он к ней очень привязан... В общем, решайте сами». На этом роман и закончился. Но изменять супруги друг другу не перестали.
«Я же верна моей настоящей любви, как и ты? Курс взят определенный, так что дрейф в сторону не имеет значения», — говорила Менделеева Блоку.
Любовь, как и мечтала с детства, продолжала играть в театре. Однажды она вернулась с гастролей беременной. Бездетный Блок, как ни странно, настоял на родах. Но малыш прожил всего 8 дней. Поэт, не сдерживая своих эмоций, рыдал на могиле неродного ребенка. А позднее на тот свет отправился и отец Александра. Два этих события выбили Блока из колеи, и он вместе с женой отправился в Италию и Германию и лишь спустя несколько лет вернулся в Россию.
И снова, уже знаменитому на тот момент поэту, «войти в строй» помогла любовь! Только вот не его супруга – Любовь, а Любовь Андреева-Дельмас – оперная певица.
А Менделеева продолжала страдать. От душевной тоски она закрутила очередной непродолжительный роман, а после окончила курсы медсестер и отправилась на фронт Первой мировой. На тот момент отношения Блока с Андреевой-Дельмас дошли до того, что он был готов развестись со своей женой. Но, в одночасье все для Александра Александровича изменилось.
Поэт, оставшийся без своей Музы – Прекрасной Дамы, любимой супруги… резко осознал, насколько любит ее и как нуждается в ней.Александр попросил супругу вернуться с фронта, а вслед за этим прогремела революция.
Блок так сильно верил в коммунизм и советскую власть, что готов был принимать любое участие в постройке нового государства. Однако оно ему совершенно не обрадовалось. Поэту давали неподъемное количество работы и, при этом, практически никак не обеспечивали. Измученный Блок стал совершенно неспособен писать новые стихи.
И хотя для самого поэта это время было крайне тяжелым, трудности сплотили его с женой.
Мы подходим к концу истории… напишите в комментариях, по вашему мнению – он счастливый?
В супружеской жизни Блока и Менделеевой не осталось недоразумений, недомолвок и метаний. Поэт уже не думал об изменах, как и его жена.
Вместо этого он с горечью осознавал, как много времени потерял и сколько упустил, отказавшись «касаться Прекрасной Дамы».
В 1921 году Блок скончался. Любовь Дмитриевна пережила поэта на 18 лет, но больше не вышла замуж. В конце жизненного пути она принялась наводить порядок в дневниках и осознала, что в нем не было ни одной страницы, на которой не фигурировало бы имя супруга, который любил ее так сильно.
В этом материале использовано много цитат жены Блока – Любови Менделеевой. Но вот пришло время почитать письма поэта своей любимой супруге!
***
Пишу Вам, как человек, желавший что-то забыть, что-то бросить — и вдруг вспомнивший, во что это ему встанет. Помните Вы-то эти дни — эти сумерки? Я ждал час, два, три. Иногда Вас совсем не было. Но, боже мой, если Вы были! Тогда вдруг звенела и стучала, захлопываясь, эта дрянная, мещанская, скаредная, дорогая мне дверь подъезда. Сбегал свет от тусклой желтой лампы. Показывалась Ваша фигура — Ваши линии, так давно знакомые во всех мелочах, изученные, с любовью наблюденные. На Вас бывала, должно быть, полумодная шубка с черным мехом, не очень новая; маленькая шапочка, под ней громадный тяжелый золотой узел волос — ложился на воротник, тонул в меху. Розовые разгоревшиеся щеки оттенялись этим самым черным мехом. Вы держали платье маленькой длинной согнутой кистью руки в черной перчатке — шерстяной или лайковой. В другой руке держали муфту, и она качалась на ходу. Шли быстро, немного покачиваясь, немного нагибаясь вправо и влево, смотря вперед, иногда улыбаясь (от Марьи Михайловны). (Мне все дорого.) Такая высокая, «статная», морозная. Изредка, в сильный мороз, волосы были спрятаны в белый шерстяной платок. Когда я догонял Вас, Вы оборачивались с необыкновенно знакомым движением в плечах и шее, смотрели всегда сначала недружелюбно, скрытно, умеренно. Рука еле дотрагивалась (и вообще-то Ваша рука всегда торопится вырваться). Когда я шел навстречу, Вы подходили неподвижно. Иногда эта неподвижность была до конца. Я путался, говорил ужасные глупости (м.б. пошлости), падал духом; вдруг душа заливалась какой-то душной волной («В эти сны, наяву непробудные»). И вдруг, страшно редко,— но ведь было же и это! — тонкое слово, легкий шепот, крошечное движение, м.б. мимолетная дрожь,— или все это было, лучше думать, одно воображение мое. После этого, опять еще глуше, еще неподвижнее.
Прощались вы всегда очень холодно, как здоровались (за исключением 7 февраля). До глупости цитировались мной стихи. И первое Ваше слово – всегда легкое, капризное «Кто сказал?», «Чьи?». Как будто в этом все дело. Вот, что хотел я забыть, о чем хотел перестать думать. А теперь-то что? Прежне или еще хуже?
***
Моя Любовь, моя единственная. Я получил сегодня два твоих письма. Даже сказать Тебе о них ничего не могу. И вообще трудно говорить с Тобой, опять трудно на таком расстоянии, в такой непривычной обстановке. Здесь совсем животная жизнь, разленивающая и скучная. Мы встаем в 7 часов утра, ждем ванны, после ванны лежим 1 час. Так проходит время почти до Mittag'a (12 ч). После него — шатанье по городу и парку, потом в 7 часов вечера — ужин, потом можно идти на террасу слушать музыку, а в 11 часов вечера всё запирают. Все уже устроилось, наши комнаты внизу, в довольно тихом месте, все расстояния маленькие. Город я помню наизусть. Боимся знакомств, между тем сегодня утром приходили какие-то два господина и не застали нас, сказали, что придут nach Mittag, а мы ушли от них кататься на лодке по озеру, сейчас вернулись и боимся их прихода. Теперь день длинный, длиннее русского. По вечерам бывает страннее и скверное чувство отчужденности и отдаленности от всего. Я скоро устрою себе заполнение дня, по возможности приятное и полезное. Вчера начал писать Тебе и бросил, так бесцветно и пусто выходило. Так и теперь выходит пусто и бесцветно. Лучшее, что есть, я вычитываю из Достоевского, но так нельзя. А немцы до такой степени буржуазно скучны на вид, что о них совсем нечего писать. Страна страшно деловая, сухая. Из роз выглядывают серые лица. Пышность деревьев и цветов и плодородие земли точно ни к чему не обязывают. Нет ни одной хорошей фигуры ни у мужчин, ни у женщин. Женские лица просто на редкость безобразны, вообще нет ни одного красивого лица, мы не встречали по крайней мере. Все коренастые и грубые, заплывшие жиром. Тому же впечатлению способствуют больные, у которых ноги еле ходят, лица бледные и распухшие. Всё старики и старухи, молодых меньше. И почти никого, при первом взгляде, по-настоящему не жалко, до того бессмысленным кажется их существование.
И все-таки, если бы мы были здесь с Тобой вдвоем, просто так, не обращая внимания на леченья и лечащихся, было бы хорошо. Можно бы было почти никого не видеть и уходить в парк и за парк, на озеро и в поле. Несмотря на однообразие, было бы то преимущество, что мы бы были совсем вдвоем. Не было бы даже третьей — России. Здесь, по-моему, русский (особенно русский) совсем отделен — без земли, без языка и без людей, и даже к вилле прикреплен только минутой. Вот какое письмо! Я не люблю ни фактов, ни публицистики. И все-таки написал тебе то и другое. А все оттого, что выбился из колеи. Скоро отыщу точки устоя у Соловьева и Достоевского. Нужно «задуматься», чтобы понять хоть что-нибудь. Первые здешние думы были вялы. А немцы не «задумываются», и все остальные видимые люди тоже. На лицах нет той складки, которая даже у нас на улицах различима. Вот где истинно плоски лица, так это здесь — и по всей длине прусских железных дорог. Прости за мои письма. Я знаю, что Ты там, севернее меня и лучше меня. И помню все, но не могу выразить, или еще не смею снова начинать выражать, оглушенный ужасно прозаической обстановкой. Здесь нужно «осмелиться» сквозь целую ватагу людей, «живущих зверинским обычаем», воззвать к богу и к Тебе. Нужно писать стихи и молиться Твоему богу. А здесь нет бога, его не видели здешние люди.
Твой.
И все-таки, добавлю немного писем Любови Менделеевой – Александру Блоку.
***
Твои письма кружат мне голову, все мои чувства спутались, выросли;
рвут душу на части, я не могу писать, я только жду, жду, жду нашей встречи,
мой дорогой, мое счастье, мой бесконечно любимый! Но надо, надо быть благоразумным, надо довести благоразумие до нелепости, надо ждать пока ты не будешь совсем здоров, хотя бы недели! Я не могу себе этого и представить, но я умоляю тебя «быть благоразумным»!
Пиши мне каждый раз о своем здоровье, чтобы я знала — приближается ли день нашей встречи. В эти два праздника пиши мне домой, когда я дома — письма дают прямо мне.
До свиданья, милый, дорогой!
***
Опять вечер, кончился еще один скучный, бестолковый и утомительный день, и опять я совсем устала и отупела. Хоть теперь могу отдохнуть ото всех и свободно, без помехи думать о тебе, только о тебе; и это уже успокоение и счастье. Скорее бы увидеть тебя, знать только, что ты со мной, ни о чем не помнить, ни о чем не думать! Ты пишешь что-то, что я не совсем понимаю, но раз ты веришь всему этому, буду верить и я, пойму потом. Только где я возьму «гневную силу духа»? Не знаю, ведь теперь-то уж никакой ни воли, ни силы у меня нет; сила любви — что-то похожее на полное бессилие. Но я все-таки твердо верю, что, когда это будет нужно для тебя, я сумею и силу найти, сумею и понять все, пойму, где твое счастье и что я должна делать. А теперь я понимаю только, что мне нужно видеть тебя, что пока я тебя не увижу, я точно не живу, так пусто и ненужно все кругом.
Курсы кончились сегодня, завтра еще схожу за твоими письмами, а потом пиши или Шуре, или ко мне иногда.
Напиши, пишутся ли стихи, и пришли мне что-нибудь.
***
Мой дорогой, любимый, единственный, я не могу оставаться одна со всеми этими сомнениями, помоги мне, объясни мне все, скажи, что делать!.. Если бы я могла холодно, спокойно рассуждать, поступать теоретично, я бы знала, что делать, на что решиться: я вижу, что мы с каждым днем все больше и больше губим нашу прежнюю, чистую, бесконечно прекрасную любовь. Я вижу это и знаю, что надо остановиться, чтобы сохранить ее навек, потому что лучше этой любви ничего нет на свете; победил бы свет, Христос, Соловьев… Но нет у меня силы, нет воли, все эти рассуждения тают перед моей любовью, я знаю только, что люблю тебя, что ты для меня весь мир, что вся душа моя – одна любовь к тебе. Я могу только любить, я ничего не понимаю, я ничего не хочу, я люблю тебя… Понимать, рассуждать, хотеть – должен ты. Пойми же все силой твоего ума, взгляни в будущее всей силой твоего провидения (ты ведь знал, что придут и эти сомнения), реши беспристрастно, объективно, что должно победить: свет или тьма, христианство или язычество, трагедия или комедия. Ты сам указал мне, что мы стоим на этой границе между безднами, но я не знаю, какая бездна тянет тебя. Прежде я не сомневалась бы в этом, а теперь… нет, и теперь, несмотря ни на что, я верю в тебя, и потому прошу твоей поддержки, отдаю любовь мою в твои руки без всякого страха и сомнения.
***
Мой дорогой, отчего ты не написал мне сегодня? Ведь это же ужасно — не видеть тебя, знать, что ты болен, не получать от тебя ничего! Нет, милый, пиши мне каждый день, а то я измучаюсь, я места не могу найти сегодня от тоски, так трудно отгонять всякие ужасы, которые приходят в голову… Но ведь ничего ужасного нет? Тебе не хуже? Что с тобой? Долго мы ещё не увидимся? Боже мой, как это тяжело, грустно! Я не в состоянии что-нибудь делать, всё думаю, думаю без конца, о тебе, всё перечитываю твоё письмо, твои стихи, я вся окружена ими, они мне поют про твою любовь, про тебя — и мне так хорошо, я так счастлива, так верю в тебя… только бы не эта неизвестность. Ради Бога, пиши мне про себя, про свою любовь, не давай мне и возможности сомнения, опасения!
Выздоравливай скорей, мой дорогой! Когда-то мы увидимся?
Люблю тебя!