В мире литературы часто тиражируется известная история о телефонном звонке Сталина Пастернаку. Обычно ее воспроизводят так: «Сталин позвонил Пастернаку, чтобы спросить, хороший ли Мандельштам поэт, а Пастернак защищать его не стал». Это упрощенная версия событий: у телефонного разговора, о котором достоверно известно только, что он случился в июне 1934 года и что его предварял вызов «Сейчас с вами будет говорить товарищ Сталин», существует как минимум девять разных версий. В некоторых Пастернак малодушен и трясется от страха, в других он отважен, прям и «говорит на твердую четверку» (по словам Ахматовой).
Арест Мандельштама
17 мая поэта Осипа Мандельштама арестовали в его квартире по приказу Агранова – именно он подписал ордер #512. На первом же допросе поэт признал себя автором стихотворения «Мы живем, под собою не чуя страны» и заодно перечислил фамилии всех, кому уже читал его.
Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлёвского горца.
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
А слова, как пудовые гири, верны,
Тараканьи смеются усища,
И сияют его голенища.
А вокруг него сброд тонкошеих вождей,
Он играет услугами полулюдей.
Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,
Он один лишь бабачит и тычет,
Как подкову, кует за указом указ —
Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.
Что ни казнь у него — то малина
И широкая грудь осетина.
Чтобы понять, что не так со стихотворением, не обязательно быть ни филологом, ни политологом. Перед нами чистый политический манифест, эпиграмма на вождя. Поэт и переводчик Семен Липкин писал, что Мандельштам «не может не прочесть эти строки» (всегда удивительно, почему поэтам так сложно помолчать). Эмма Герштейн вспоминала, что Надежда Мандельштам пришла к ней и сказала: «Ося сочинил очень резкое стихотворение. Его нельзя записать. Никто, кроме меня, его не знает. Нужно, чтобы еще кто-нибудь его запомнил. Это будете вы. Мы умрем, а вы передадите его потом людям. Ося прочтет его вам, а потом вы выучите его наизусть со мной. Пока никто не должен об этом знать». После прочтения Мандельштам повторил, что его могут расстрелять.
26 мая Особое совещание при Коллегии ОГПУ приговорило Мандельштама к трем годам ссылки. 3 июня Мандельштамы прибыли в Чердынь, и той же ночью Осип выбросился из окна (его жена потом всю жизнь боялась открытых окон) – не очень успешно. 5 июня Надежда Мандельштам телеграфировала в Москву о состоянии мужа. Одним из адресатов ее сообщения (вероятно, отчаянного) был Бухарин. Ориентировочно 6-7 июня он уже написал Сталину письмо, где в том числе заговорил о Мандельштаме. Это послание считается своего рода подвигом, потому что, осторожно выбирая тон, Бухарин наверняка знал, как дорого может стоить такое заступничество, но тем не менее на него решился. Из письма: «Он был арестован и выслан. <…> Я говорил с Аграновым, но он мне ничего конкретного не сказал. <…> Моя оценка О.Мандельштама: он – первоклассный поэт».
Бухарин акцентировался одновременно на двух важных вещах. Во-первых, никто ничего не знает – то есть арест прошел без директивы сверху, Сталин как бы должен был почувствовать, что важное решение прошло мимо него. Во-вторых, Бухарин подчеркивает значимость Мандельштама как поэта. Для литературоцентричной страны Советов эта оценка имела большое значение. А данная Бухариным, наместником Сталина в царстве литературы, обретала смысл спасательного круга. Бухарин, между тем, скорее всего о том самом стихотворении не знал. Надежда Мандельштам вспоминала, что ей было стыдно за это умолчание, но по-другому она не могла спасти мужа.
К письму есть P.S., не менее важный, чем всё остальное: «Борис Пастернак в полном умопомрачении от ареста Мандельштама и никто ничего не знает». Опять – незнание, впервые – Пастернак. В это время он – первый советский поэт, гений, нравственное мерило, к которому прислушивается вождь. Апелляция к Пастернаку должна спасти Мандельштама вернее незаконности ареста и неосведомленности о нем Сталина (неизвестно, знал ли Сталин вообще о поэте Мандельштаме до письма Бухарина, далеко не факт).
Звонок Пастернаку
В начале июня Сталин звонит Пастернаку. Точная дата звонка неизвестна. Длится разговор три минуты. Сталин, вероятно, хочет найти подтверждение того, что Мандельштам хороший поэт. Пастернак такого подтверждения не дает. Разговор по воспоминаниям домашних Пастернака:
Сталин: Почему вы не хлопотали о Мандельштаме? (условно) Я бы на стенку лез, если бы узнал, что мой друг поэт арестован.
Пастернак: старается уйти от ответа
Сталин: Но он ваш друг?
Пастернак: отвечает что-то в духе, что поэты не могут быть друзьями из-за ревности
Сталин: но ведь он же мастер, мастер.
Пастернак: Да что мы все о Мандельштаме, да о Мандельштаме, я давно хотел с вами встретиться и поговорить серьезно.
Сталин: о чем?
Пастернак: о жизни и смерти
Сталин кладет трубку
Важнейший вопрос, который Сталин здесь задает – о статусе Мандельштама в литературном мире. Если тот мастер, то следует отпустить. А если не мастер, то можно не переживать лишний раз. В этом вопросе Сталин Пастернаку безусловно доверяет.
Некоторые исследователи считают, что Пастернак не соглашается назвать Мандельштама мастером, потому что для него сама позиция «мастер» противоположна позиции «поэт», он активно выступает против ремесла в пользу искусства. Вопрос о поэзии для него – вопрос гениальности и удачи, никакого мастерства тут быть не может. Хотя, откровенно говоря, разговор об участи коллеги кажется не самым подходящим местом, чтобы невзначай декларировать свои творческие принципы. Пастернак говорит уклончиво и медленно, Сталин даже делает ему замечание.
Вероятнее всего, Пастернак просто выбирает слова. Он боится сделать положение Мандельштама еще хуже, но и защищать его тоже не решается, потому что не знает точно двух принципиально важных вещей: читал ли Сталин сам крамольное стихотворение Мандельштама и в курсе ли он, что Пастернак был в числе его слышавших.
«Как-то, гуляя по улицам, забрели они на какую-то безлюдную окраину города в районе Тверских Ямских, звуковым фоном запомнился Пастернаку скрип ломовых извозчичьих телег. Здесь Мандельштам прочел ему про кремлевского горца. Выслушав, Пастернак сказал: “То, что вы мне прочли, не имеет никакого отношения к литературе, поэзии. Это не литературный факт, но акт самоубийства, которого я не одобряю и в котором не хочу принимать участия. Вы мне ничего не читали, я ничего не слышал, и прошу вас не читать их никому другому».
На допросе Мандельштам, перечисляя тех, кого ознакомил со стихотворением, фамилии Пастернака не называет. Но Пастернак, когда Сталин звонит ему – сам, первый! – этого не знает.
Исход вопроса
Уже 5 июня Москва требует проведения психиатрической экспертизы по делу Мандельштама. 9 июня его переводят в больницу в Свердловск. 10 июня приговор поэту смягчают – Мандельштамам разрешают жить где угодно, кроме двенадцати крупнейших городов. Они выбирают Воронеж.
Осенью 1935 года Пастернак пишет Сталину сам – на этот раз, с просьбой об освобождении. Он ходатайствует перед вождем за освобождение Льва Гумилева и Николая Пунина, сына и мужа Анны Ахматовой. В письме поэт вспоминает неудавшийся диалог по телефону:
Дорогой Иосиф Виссарионович,
23 октября в Ленинграде задержали мужа Анны Андреевны, Николая Николаевича Пунина, и ее сына, Льва Николаевича Гумилева.
Однажды Вы упрекнули меня в безразличии к судьбе товарища.
Помимо той ценности, которую имеет жизнь Ахматовой для нас всех и нашей культуры, она мне дорога и как моя собственная, по всему тому, что я о ней знаю. С начала моей литературной судьбы я свидетель ее честного, трудного и безропотного существования.
Я прошу Вас, Иосиф Виссарионович, помочь Ахматовой в освобождении ее мужа и сына, отношение к которым Ахматовой является для меня категорическим залогом их честности.
Преданный Вам
Б.Пастернак
Пастернак подчеркнуто строит это письмо не как просьбу именно за Гумилева и Пунина, а как просьбу за Ахматову. В чем тут разница? Пастернак не знает никаких антисоветских и антисталинских стихотворений Ахматовой. Пастернак, кроме того, проделал работу над ошибками: он говорил со Сталиным по телефону светским тоном, а тот отчитал его, что так разговаривать нельзя. И тогда Пастернак выбрал путь безукоризненной честности и ясности.
3 ноября после получения из Москвы директивы НКВД и Пунина, и Гумилева отпустили. Обвиняли их, кстати, в том числе в чтении вслух того самого стихотворения Мандельштама. Лев Гумилев даже записал его следствию – по памяти, с пропусками.