... Всё, что так нежно ненавижу
И так язвительно люблю.
(В.Ф. Ходасевич)
Не так давно перечитывал роман «Дым» Тургенева, который перед тем читал в последний (и, увы, единственный) раз лет 40 назад. И думаю об одной поразительной особенности русской литературы. С одной стороны, по крайней мере с начала XIХ века, это была литература «революционная»: в том смысле, что была весьма политизирована и отчётливо формулировала необходимость изменений общества. Несла огромный заряд свободы и была нетерпима к несправедливости.
С другой же стороны, одновременно появилась и традиция ироничного осмысления «моды на революционность» - которая весь XIX век была никак не менее важна, чем сама эта революционность. Была ли она отрицанием первой, «революционной» ветви? Нет. Скорее, была предостережением: всякая, сколь угодно высокая идея имеет свойство … причудливо отражаться в мозгах обезьянничающего большинства. А тенью и постоянными спутниками героизма (пусть даже в виде интеллектуальной отваги) являются пошлость, нелепость, самодовольство, вторичность.
Выйдя из гостиной Фамусова и несколько ошалев от тогдашнего «мейнстрима», Чацкий тут же попадает в объятия Репетилова – «внесистемного оппозиционера» своего времени. Точность фамилии-характеристики подтверждает, что уже тогда зародилась такая «специальность» - модничающий «повторитель» революционных идей. Фактически Чацкий общается на ночной улице со своей собственной тенью.
Такое же ощущение вторичности, «тенденции» связано и с Николаем Левиным, братом одного из главных героев толстовского романа. Лев Николаевич был далёк от сатиры, поэтому его Николай Константинович Левин (живущий «перпендикулярно» тогдашним нормам, женившийся на проститутке, и т.д.) вызывает не насмешку, а острую жалость.
В 1863-м Чернышевский выпускает в свет свой знаменитый роман. «Мастерские Веры Павловны» - один из важнейших мотивов русской литературы, образ благой жизни.
Тут хочется вставить несколько слов про неожиданную для своего времени метаморфозу идеи «утопического коммунизма», появившейся в «Что делать?», об удивительном новаторстве Чернышевского.
…Уже к началу XIX века европейский человек ощутил себя ужасно уставшим от городской жизни (разумеется, за этой усталостью угадывалась другая - усталость от капитализма). В те же годы бурно развивается малоизвестный раньше вид живописи - пейзаж. Т.е. то, чего художник XVII – XVIII веков часто не замечал - "ну, растут травка-кустики, ну и что?"
Появилась устойчивая оппозиция: "неправильный город - правильная деревня". (Подобная оппозиция будет в муках преодолеваться русской литературой того же XIX века: в его начале художнику вообще не приходило в голову, что в деревенской пасторали могут быть какие-то безобразия.) Или даже шире: "неправильное человеческое общество - правильная природа". Тут ещё накануне XIX века очень постарались философы-просветители - идеи "сельского эскапизма" явно растут оттуда. Это был сложный культурный феномен, довольно запутанный клубок переживаний - мечты Оуэна о сельских общинах-коммунах являлись лишь частичным отражением эпохи. Вот примечательная деталь: кто бы ни начинал в XIX веке мечтать о "благой жизни" (социалисты, религиозные сектанты, сильно позже - соответственно задержкам индустриализации и урбанизации - русские толстовцы и т.д.) - мечты эти неизменно уводили из города и приводили в деревню. Заодно, думаю, было бы интересно провести сравнительное описание городов в европейской литературе того времени. Очень примечателен Чарльз Диккенс: в его романах город обычно представляется этаким монстром, лишённым всякой человечности - для контраста на фоне этих декораций Диккенс обычно изображает заблудившегося, раздавленного городом ребёнка.
Возможно, я что-то упускаю из вида, но, мне кажется, что русский мыслитель и мечтатель Чернышевский был единственным человеком своего времени, который разместил "идеальную общину будущего" (с неизменным "большим общим домом", обобществлённой собственностью и прочими атрибутами) не в деревне, а в городе - полагаю, что это было огромным шагом вперёд для того времени.
И что же? Через 2 года Тургенев начинает писать «Дым», в самом начале романа пошлая г-жа Суханчикова втолковывает окружающим: «Надо всем, всем женщинам запастись швейными машинами и составлять общества; этак они все будут хлеб себе зарабатывать и вдруг независимы станут. Иначе они никак освободиться не могут. Это важный, важный социальный вопрос.»
Была ли Суханчикова насмешкой над «новыми людьми» Чернышевского, над Верой Павловной? Ни в коем случае! Скорее, предостережением. Смысл предостережения в том, что никакое движение вперёд, никакие преобразования (и уж тем более никакая «революционность»!) не могут обойтись без особой чуткости к пошлости. Без способности революционеров и преобразователей постоянно видеть себя со стороны. И без понимания того, что у всякой действительно важной общественной модели («идеи») тут же появляются уродливые двойники. «Сквозь жизнь я тащу миллионы огромных чистых любовей и миллион миллионов маленьких грязных любят», - говорил Маяковский. И никуда первым не деться от вторых.
Михаил Шатурин