A song of friends long dead, and
times now past,
of children grown and gone.
Песня о давно умерших друзьях,
о прошедших днях и о детях,
повзрослевших и покинувших нас.
Л.Уотсон «Неведомый дар»
П Р О Л О Г
Под вечер, когда трава саванны начинает отливать серебром, а силуэты холмов обрамляет бледное золото, я часто езжу с моими собаками на Мукутан посмотреть, как солнце садится за озером и вечерние тени опускаются на долины и равнины плато Лайкипия.
Там, на самом краю впадины Великого африканского разлома растёт, охраняя ущелье, акация, искривлённая бесконечными ветрами. Это дерево – мой друг. Мы с акацией – сёстры. Я отдыхаю, прислонившись к её стволу, чешуйчатому и серому, напоминающему мне старого, мудрого слона. Сквозь её ветви, переплетённые, раскинутые в молчаливом танце руки, я смотрю вверх, в небо Африки. Сумерки быстро густеют. Красные тона сменяются лиловыми, над горизонтом плывёт серебро белой луны.
Орлица величаво летит к своему гнезду на крутизне обрыва. И бриз, точно так же как на заре жизни, поднимается из ущелья, неся с собой шелест сухих листьев и шуршание поспешно уползающих змей, трели скрытых от глаз древесных лягушек, призывные крики первых ночных птиц, а порой и фырканье буйволов, крики бабуинов или хриплый кашель леопардов.
Мир, где снуют толпы людей, мир Европы, далёк и чужд мне. Существует ли действительно Венеция, и проплывает ли над древними дворцами туман, поднимающийся с сонных каналов? Всё так ли стремителен полёт ласточек, несущихся к своим гнёздам под навесом покинутого мною дома в Венето? И действительно ли перевернулся автомобиль на краю лагуны?
От скрежета тормозов я вздрогнула и очнулась. Звёзды казались маленькими и очень далёкими. Трава была мокрой от ночной росы.
Хор цикад смолк. Эту жуткую тишину нарушало лишь тяжёлое дыхание и слабые стоны, которые вскоре стихли. Правая сторона моего тела была мокрой и липкой. Я потрогала рукой платье и даже в темноте поняла, что оно пропиталось кровью, вылившейся изо рта мужчины, чья голова тяжело навалилась на моё плечо. Я осторожно позвала его, но он был в глубокой коме, продлившейся шесть месяцев. В тот момент я подумала, что он умирает.
Я не чувствовала сильной боли. Но ощущала пульсирующее онемение в левой ноге. Когда протянула руку, чтобы проверить, что случилось, обнаружила на месте бедра какое-то раздувшееся месиво. Правая бедренная кость была раздроблена на мелкие осколки. Будучи дочерью хирурга, я поняла, что очень нескоро смогу вновь ходить, возможно, даже никогда. По иронии судьбы, в тот вечер, когда машина перевернулась и разбилась, все мы ехали танцевать.
Больше всего я боялась, что нас не найдут. Ни машины, ни дороги не было видно. Я не представляла, где мы находились, и сознавала лишь одно – умирает мой друг и Марианжела. Я видела только её белое платье, казавшееся почти прозрачным в бледном свете звёзд, наполненном искорками светлячков. Она издавала стоны, но мне не отвечала. Мы с ней о чём-то говорили, когда всех нас ослепил свет фар встречного грузовика, и наша машина, потеряв управление, врезалась в какие-то деревья. Нас выбросило в поле люцерны.
Но вот послышался шум автомобильного мотора. Со скрежетом затормозили и остановились какие-то машины… Голоса, крики ужаса. «Сюда! – крикнула я во весь голос. Нас здесь трое…»
Первой меня нашла Чара. Когда мы ехали с ужина, их машина следовала за нашей. Все мы направлялись в одно и то же место – в ночной клуб под открытым небом. Мы были молоды, стояло лето.
Я увидела стройные ноги Чары, неловко ступающие по траве. Она шла босиком, и я вспомнила, как она говорила мне, что в моменты сильного волнения она первым делом сбрасывает с ног туфли. Спокойная, аристократичная Чара, которую все мы уважали и любили.
- У меня сломано бедро. Не беспокойся обо мне. Посмотри, что с Марианжелой и с ним – они не отзываются.
Голова моего безгласного друга тяжело давила на моё плечо.
- Я подожду машину «скорой помощи». Не позволяй никому трогать нас с места.
Позднее я дивилась тому, что мне удалось оставаться такой спокойной. У меня было ощущение какого-то абсолютно отстранённого спокойствия. В тот момент мне было необходимо сосредоточиться на чём-то одном, контролировать ситуацию. Тогда я ещё не знала, что это было лишь первое проявление моей способности не терять головы несмотря ни на что. Моё вновь обретенное умение сохранять ясность мыслей в драматических обстоятельствах будет ещё не раз подвергаться испытанию.
Чара протянула мне свой тонкий свитер, поскольку от пережитого шока меня начало трясти, но я движением головы отказалась от него. У тела, находившегося в нескольких метрах от меня, она провела всего несколько мгновений. Когда Чара вернулась, по её лицу я поняла, что произошло. Вместо Марианжелы она осторожно укрыла меня.
- Ей это уже не понадобится.
Так я узнала, что жена Паоло мертва.
Сам Паоло был сильно искалечен. Он получил перелом челюсти, повреждение нескольких позвонков, а сломанное ребро прорвало ему лёгкое. Когда его нашли, он лежал в луже собственной крови. Несколько недель ему не говорили всего, что произошло. Эта нелепая трагедия навсегда переплела наши судьбы и судьбы двух его маленьких дочерей, так много потерявших той тёплой июльской ночью.
Всё ещё лёжа на земле в ожидании единственной в этом маленьком курортном местечке машины «скорой помощи», я испытывала глубокую жалость ко всем нам, но особенно к Паоло – ему предстояло пережить не только физические страдания, но и смерть жены. Его маленькие дочери остались сиротами. И это он был за рулём нашего автомобиля. Когда несколько дней спустя обнаружили, что у него порвано сухожилие указательного пальца на левой руке, было уже поздно что-либо предпринимать, и до конца его жизни этот палец оставался скрюченным.
Кровать была жёсткой и узкой. Невыносимая боль распространялась от ноги по всему телу, и я погрузилась в её водоворот.
Кто-то тихо шептал надо мной на чужом, однако знакомом языке. Это были слова молитвы:
- Ego te absolve ab peccatic tuis.* (лат. Отпускаю тебе грехи твои.)
Я попыталась открыть глаза. Резкий свет над головой ослепил меня. Священник, склонившись надо мной, причащал меня перед смертью. От него пахло ладаном. Я посмотрела на него из-под полуопущенных ресниц. Произошла какая-то ошибка. Я была жива и не собиралась умирать.
- Поберегите ваши молитвы для других, Святой Отец, - сказала я ему со злостью, собрав все оставшиеся силы. Попыталась сесть, но не смогла. – Я жива. Моё время ещё не пришло.
Возможно, я кричала. Сухая рука успокоительно коснулась моего лба. Мне в руку вонзилась игла, и практически в то же мгновение я впала в приятное сонное оцепенение, сквозь которое до меня дошёл ласковый, всегда узнаваемый голос:
- Всё будет в порядке, Куки.
Я с облегчением открыла глаза и взглянула наверх. На меня из-за толстых стёкол очков смотрели серьёзные зелёные глаза. Я была в безопасности. Рядом был мой отец.
.
Ч А С Т Ь П Е Р В А Я
До Африки
1 I learned what every dreaming child
needs to know – that no horizon is
so far you cannot get above it or
Дитя Италии beyond it.
Beryl Markham.West with the Night
« Я узнала то, что необходимо
знать каждому мечтательному
ребёнку – нет такого горизонта,
который был бы недосягаем и
непреодолим…»
Берил Маркхэм
«На запад вместе с ночью»
В моих первых детских воспоминаниях я вижу отца худощавым молодым человеком с прямым носом и очень красивым ртом, с чёрными волосами и серо-зелёными глазами за стёклами очков. На нём странные зеленоватые брюки и рубашка из ткани с золотистыми птицами и звёздами. Помнится, меня смущало, что он не носил пиджаков. То, что все, кроме него, были старыми, а он – молодым – ему тогда не исполнилось и тридцати – в моём детском представлении о приличиях не имело никакого значения. В нашей стране все мужчины тогда носили пиджаки и галстуки, даже утром.
Я жила с матерью и её семьей, состоявшей из женщин и стариков, в загородном доме моего деда. Дом примыкал к его шелкоткацкой фабрике, находившейся в деревне, расположенной среди холмов Венето. Все молодые мужчины были на войне. Мы переехали сюда из города, опасаясь бомбёжек. Я была избалованной маленькой девочкой, любознательной, вечно искавшей приключений и чего-то таинственного. С самого младенчества и позднее, когда я уже начала ходить, мне, единственному ребёнку в семье, уделялось всеобщее внимание и время. В те дни, когда царил страх, я, должно быть, олицетворяла для них надежду на будущее. В мире обожавших меня взрослых людей, окружённая их любовью и добротой, я выросла очень самоуверенной.
Моё самое раннее воспоминание о войне: кто-то из взрослых, неся меня на руках, бежит к бомбоубежищу, расположенному на краю нашего сада. Рядом бегут другие люди, с опаской поглядывая на небо, где в темноте с угрожающим, похожим на гром рёвом, носятся маленькие зелёные и красные огоньки.
Взрослые разговаривали при мне о моём отце. Они опасались за его жизнь, поскольку он, военврач-десантник, воевал где-то на передовой, участвуя в войне, которой он не одобрял. Когда Италия была разделена гражданской войной, его откомандировали на свободный юг. По просьбе офицера британской разведслужбы отец согласился вновь вернуться на север, чтобы сражаться в горах Удине, которые он знал очень хорошо. Страстный альпинист, как и все его предки из Вале – д`Аоста, он, начиная с одиннадцати-двенадцати лет, в одиночку поднимался в горы ради удовольствия.
Его забрали с тёплого, благоухающего побережья Пулы и тёмной осенней ночью сбросили с парашютом на склон Коль Ди Луна, что в северной Италии. Он снова попал в ад, где шло сражение.
Почти два года отец находился в горах Фриули, ведя вольную, но уединённую жизнь партизана. Он голодал и мёрз в амбарах и сараях, сидел в засадах и сам попадал в облавы, видел разрушения и смерть друзей. Однажды его поймали соотечественники-итальянцы, принадлежавшие к правому крылу фашистской партии, печально известному Дечима Мас. Он был брошен в тюрьму в зловещем замке Копельяно, где людей подвергали невероятным пыткам. Оттуда никто не выходил живым. А моему отцу это удалось. Когда он узнал, что близится конец войны и что дни пленников сочтены, он сумел бежать ночью с одним из своих друзей. Моя мать, предупреждённая тайным агентом, той же ночью унесла меня в монастырь. Она пробралась туда через лес, и там нас укрыли. Успела она как раз вовремя. Они пришли, чтобы забрать её и меня в отместку за побег отца, но в доме деда нас уже не было. Вместо нас они взяли в заложники моего деда. Позднее им пришлось его отпустить.
В те дни в воздухе витала какая-то напряжённость, и я, будучи весьма чувствительным ребёнком, прекрасно это ощущала.
Поскольку взрослые всё время произносили шепотом имя моего отца, которого я никогда не видела, он представлялся мне суперменом, и я гадала про себя, увижу ли его когда-нибудь вообще.
И вот однажды он появился.
Война только что закончилась, и когда он вернулся, на нём всё ещё была союзническая военная форма цвета хаки. Он приехал с англичанином по фамилии Николсон, но эту фамилию он взял на время войны, а его настоящая фамилия была Рауворт. Именно ему я обязана моим домашним прозвищем - Куки[1]
Отец привёз сгущённое молоко в консервных банках, которое мне нравилось, и тушёнку. Её я невзлюбила – моему набирающему опыт языку был неприятен привкус металла и сала. Этот англичанин дал мне мою первую в жизни шоколадку.
Когда вернулся отец и все другие, оставшиеся в живых, улицы деревни и наш дом вдруг наполнились молодыми мужчинами. Царила волнующая атмосфера эйфории. Весенними вечерами люди пели и танцевали на улице, и голос моего отца, поющего ностальгические партизанские песни, звучал чётко и громко. Мать часто смеялась. Она ждала второго ребёнка, и моя жизнь изменилась вместе с вошедшей в неё новой атмосферой.
Отец обладал особым даром – он умел заставить меня верить, - и верил сам – что человека всегда ждёт новое приключение, новое открытие и нужно только найти время, чтобы поискать их, и мужество для прыжка в неизвестность. Его напористость, его энергичная жизненная позиция стимулировали меня, заставляли понять, что человеческие возможности беспредельны. Я стремилась познавать новое, горела желанием неотступно следовать за ним. Подобно ему я никогда не знала скуки.
Он любил природу, всех диких и прирученных существ, и не выносил жестокости по отношению к животным. Отец привил мне такие же чувства. Однажды он нашёл ужа, перерезанного почти пополам лезвием газонокосилки. Он зашил рану и, чтобы помочь мне преодолеть природное отвращение к змеям, настоял, чтобы я ассистировала ему во время операции, подавая один за другим все необходимые инструменты.
Затем он вызволил лисёнка и мартышку-верветку из заключения в зоомагазине, где они были выставлены напоказ равнодушно спешившим мимо прохожим. Я помню маленькое любопытное красное личико с бакенбардами, выглядывавшее из складок отцовского зимнего пальто. Эта обезьянка стала по-настоящему опасной. В отношении отца она проявляла собственнические настроения и ревновала его ко всем особам женского пола. Весной я стала брать её с собой в школу, где во время уроков обезьяна сидела во дворе на дереве и к удовольствию школьного сторожа, под чьей защитой она находилась, потешалась над учениками. Сторож любил всё, связанное с Африкой. В молодости он, будучи в армии, служил в Сомали, нашёл себе там прелестную подружку, но мечты свои утратил.
Сколько я себя помню, в нашем доме всегда были какие-нибудь домашние животные. Мои родители больше всего любили собак, особенно фокстерьеров. Маленькие, плотного телосложения, храбрые и умные фокстерьеры не очень осознают, насколько они миниатюрны. Они компенсируют свой размер агрессивностью и буйным темпераментом. Им нужно много двигаться. Отец выгуливал собак каждый вечер, и обычно я его сопровождала.
Летучие мыши проносились низко над землей, лай наших собак, преследовавших кошку или водяную крысу, постепенно затихал вдали, а я шла рядом с отцом. В сумерках беседа текла непринуждённо, и мой малый возраст не имел никакого значения. Некоторые из этих разговоров на закате дня навсегда врезались мне в память. Как и некоторые необычайные моменты, которыми я особенно дорожу. Помню, как отец приносил мне книги для чтения.
-Куки! – кричал он мне из холла,- Иди сюда и выбери себе книгу.
Я бежала к нему, исполненная ожидания чего-то замечательного. Из раскрытого чемодана на серый мраморный пол вываливались книги, специально выбранные им самим у торговца подержанными книгами. Когда-то он избавил этого человека от камней в почках.
Отец всегда давал мне право первого выбора, и когда я извлекала из груды рассыпанных книг те, что казались мне наиболее интересными, он рассказывал мне что-нибудь об их содержании, о стиле, и об авторе. Несмотря на мой юный возраст, он предоставлял мне полную свободу выбора книг. Таким образом, в том возрасте, когда большинство детей увлекаются комиксами и незатейливыми романами, я без каких-либо усилий получила хоть и беспорядочное, но широкое представление о серьёзной прозе и поэзии. От Эдгара По – в переводе, как и все другие книги иностранных авторов – до Боккаччо, от Марка Твена до Виктора Гюго или Ибсена, от Хемингуэя до Макиавелли, от Сафо до Сент-Экзюпери, Байрона, Толстого, Леопарди или Ламартина. Все мои поздние детские годы и в пору ранней юности я жадно проглатывала все попадавшиеся мне в руки книги. Единственным условием моего чтения отец ставил качество литературы, и я навсегда в долгу перед ним за то, что он сформировал мой вкус по своим высоким стандартам. Среди его друзей было много писателей и артистов. Они часто приходили в наш дом, и я любила слушать их разговоры.
Мне нравилась поэзия, её гармоничный ритм зачаровывал меня. Часто мы с отцом, склоняясь над одной книгой, дуэтом читали итальянских поэтов-классиков. Нам обоим нравились эти особенные и вдохновляющие минуты, и прочитанные вместе стихи до сих пор дремлют в моём подсознании, часто всплывая в виде цитат, чтобы как-то выделить момент, ощущение, какое-нибудь особое событие. Это одно из самых счастливых воспоминаний моего детства, и, возможно, в каждом мужчине, встреченном мною в жизни, я искала сходства с отцом.
У него была страсть к археологии. Мы не раз вместе обследовали пещеры в холмах Монтелло. Освещали карманными фонарями стены и обнаруживали кости и зубы пещерных медведей, живших в период неолита. Отец научил меня искать заострённые наконечники стрел, вытесанные из розового или серого камня каким - нибудь нашим предком, облачённым в шкуры и мех. Мы находили римские монеты на свежевспаханных полях и амфоры в руслах высохших рек. Посещали заброшенные сельские кладбища. Порой я поднималась вслед за ним по крутым склонам гор, стремясь добраться до закрытой облаками вершины.
Позднее я много раз задавала себе вопрос, как всё это началось. Иногда что-то побуждало меня найти связь и причину, и когда люди спрашивали меня, почему я решила уехать в Африку, я понимала, что искать ответ на этот вопрос нужно в днях моего детства.
Серая масса птичьего гнезда лепилась в углу веранды загородного дома моего деда. Это гнездо было там с незапамятных времён. Осенью и зимой оно пустовало, роняя кусочки сухой глины. Затем майское небо вновь наполнялось стремительно носившимися птицами; их пронзительные крики и щебетанье оживляли сумерки, и в этой активной суматохе гнездо обновлялось и вновь становилось обитаемым. Ласточки возвращались. Откуда они прилетали? Как умели отыскивать это самое место на земле – многие годы я ломала голову над этими вопросами.
Позднее я поняла, что это не могли быть одни и те же ласточки, что память предков направляла молодых птиц к местам, выбранным предыдущими поколениями.
Желание поехать в Африку, по-видимому, являлось неосознанным стремлением вернуться, унаследованной ностальгической потребностью переселиться туда, откуда пришли наши предки. Это была генетическая память. Подобно ласточкам я рвалась улететь в родные края.
Однажды в школе нам дали задание написать эссе на тему «Io tra ventanni» («Я двадцать лет спустя»). Мою работу учительница вернула без отметки.
Мне было двенадцать лет, и обычно отметки за сочинения у меня были хорошие. Я не понимала, в чём на сей раз заключалась моя ошибка. Я вложила в эту работу всю душу, пытаясь объяснить, чем мне хотелось бы заниматься и где хотелось бы быть двадцать лет спустя.
Учительница, женщина средних лет с волосами цвета тёмного красного дерева, посмотрела на меня поверх очков. «Написано хорошо, как всегда, - сказала она, - но это полнейшая бессмыслица. Ты должна была описать что-то возможное, как сделали твои друзья. У тебя, безусловно, есть, должны быть какие-то реальные планы относительно твоего будущего? Ну, например, стать… учителем или врачом, может быть писателем или балериной, с твоими-то длинными ногами… Что-то такое, что ты могла бы осуществить именно здесь, где ты родилась, где живёт твоя семья, друзья, словом, что-то нормальное. Почему тебе вздумалось писать об Африке»?
Я до сих пор помню тот холодный, туманный ноябрьский день. Впереди меня ждала зима и месяцы учёбы в школе. До лета у меня оставались только книги и мечты, и я цеплялась за них, как за единственный свет надежды. Мои мечты были о жаркой стране с бескрайними горизонтами, со стадами животных в саванне и о ферме на взгорье, где в грёзах я жила со своей семьёй. Ездила ранним утром верхом на лошади по холмам и равнинам, а вечерами мы разбивали лагерь где-нибудь на берегу реки… Страна, где жили тёмнокожие люди, говорящие на странных, но понятных мне языках. Люди, всё ещё близкие к природе и знающие её секреты… Пыльные красные грунтовые дороги в густом буше,*[2] древние озёра, населённые фламинго; львы, рычащие в бесконечных ночных просторах; фырканье буйволов, золотисто-огненные закаты с силуэтами жирафов; звуки там-тамов в ночи…
- Но я мечтаю жить в Африке. Мне не хочется оставаться здесь всю мою жизнь. Когда-нибудь я отправлюсь в Африку. Через двадцать лет, синьора, я пришлю вам оттуда почтовую открытку.
Через двадцать лет я сделала это.
Когда мне было около тринадцати лет, у моего отца внезапно изменился голос. Он превратился в хриплый и сиплый шепот. Будучи хирургом, он понял серьёзность этих симптомов. Проверка подтвердила поставленный им диагноз: у него оказался рак горла.
И хотя нам никто ничего не сказал, мы с младшей сестрой почувствовали, что в доме произошли какие-то изменения. Все разговаривали вполголоса, а в день, когда отцу делали операцию, в доме царила подавленная атмосфера. Старшие сказали нам, что у него было просто доброкачественное образование в горле. Но я знала, что это неправда, что он, возможно, умирает, и лежала по ночам без сна, глядя в потолок и плача горячими слезами отчаяния. Мой отец одолел эту раковую опухоль. Диагноз был поставлен на ранней стадии, и опухоль успешно удалили вместе с одной голосовой связкой. Его прекрасный голос не восстановился. Мне не хватало его рассказов, его великолепной дикции. Возможно, я страдала от этого его физического недостатка так же сильно, как и он сам. Но вскоре его воля победила, и голос постепенно окреп, хотя тембр не восстановился. До конца жизни голос оставался хриплым.
В те дни он начал говорить со мной об Африке и о приводивших его в восхищение кочевых племенах, живущих в пустыне. Вскоре он стал регулярно ездить туда. Так начался роман отца с Сахарой, длившийся до конца его дней. Несколько раз я отправлялась туда вместе с ним. Люди пустыни – туареги – ездили верхом на высоких и быстрых верблюдах. Их поджарые тела были облачены в развевающиеся голубые одежды, схваченные в талии поясами с серебряной отделкой. Они передвигались подобно теням, почти не оставляя следов. Холодными звёздными ночами, сидя у костров, мы делили с ними ужин из перчёного волокнистого козьего мяса, от которого у меня во рту всё горело, и пили сладкий чай с мятой из маленьких, как напёрстки, стаканчиков. Чёрные развивающиеся мантии укрывали их от ветра, а тюрбаны защищали щелочки глаз от тонкого, всюду проникавшего песка. Заблудившиеся шакалы изливали тоску, воя среди волн бесплодных и бесконечных, как море, песчаных дюн, и им внимала ночь.
Но это была не моя Африка.
2
МАРИО И ЭМАНУЭЛЬ
Глаза Эмануэля: « давнишняя, затаённая печаль…»
Я встретила Марио, едва окончив школу, на первом курсе университета, где я изучала политические науки, и сразу же безумно влюбилась в него. Несколько месяцев спустя мы поженились, и я так и не довела до завершения университетскую учёбу.
Марио происходил из среды богатых выходцев из Сицилии и Пьемонта, а смесь арабской и северной крови наделила его необычайно красивой внешностью: прямые каштановые волосы, миндалевидные глаза с золотым отливом, на смуглом с оливковым оттенком лице сверкали белоснежные зубы, чувственный рот идеальной формы, нос в профиль с небольшой горбинкой. Он был старше меня всего на несколько лет, однако отличался уверенностью в себе, благородными манерами – результат хорошего воспитания – и был необычайно образован. Марио хорошо разбирался в искусстве и музыке, в античной культуре, скаковых лошадях, скоростных автомобилях, и красивых женщинах. И любил всё это с одинаковой страстью. Ловкостью в обращении с людьми и степенью развития эстетического вкуса он намного превышал своих сверстников, и у него был неотразимый дар позволить подростку, которым я, в сущности, была в ту пору, почувствовать себя женщиной. Он стал первым мужчиной в моей жизни, и я окончательно потеряла голову.
Мой отец, любивший и знавший меня очень хорошо, отнёсся к этому браку весьма отрицательно, поскольку чувствовал, что он будет недолговечным. Он согласился поставить свою подпись под документом, разрешавшим его дочери, не достигшей брачного возраста, выйти замуж, поскольку уважал меня и чувствовал, что окончательное решение оставалось за мной. Мне было девятнадцать лет. Хотя нашей семье чужда нетерпимость, в Италии начала шестидесятых годов не могло быть и речи о том, чтобы девушка жила с мужчиной вне брака.
Именно с Марио месяца за два до свадьбы я и попала впервые в серьёзную автомобильную катастрофу. Это случилось 7 января. Через два года в этот день у меня родился сын Эмануэль. Марио не затормозил на перекрёстке, и в бок его чёрного «ягуара» врезался пересекавший перекресток автомобиль. Дверца с моей стороны распахнулась, и меня выбросило наружу. Ноги застряли внутри, и меня тащило по асфальту вниз лицом, пока вилявший из стороны в сторону автомобиль не остановился.
Когда меня словно тряпичную куклу волокло за ноги на такой огромной скорости, я испытала состояние полной беспомощности. Длилось это недолго, но ощущение было ужасное. Я ударилась лицом об асфальт, но поскольку была в сознании, огромным усилием воли напрягла шейные мышцы и приподняла голову, чтобы мне не содрало всю кожу с лица. На мне была меховая шуба, и она, лишившись в результате трения ворса, спасла мое тело.
Моя левая нога, плечо и часть лица были татуированы мельчайшими частицами асфальта. Я испытывала мучительнейшую, жгучую боль. Но больших ран или повреждений не получила и в итоге считала, что мне повезло. Потребовалось несколько месяцев лечения и перевязок, чтобы швы зажили окончательно, но до сих пор на плече и под подбородком сохранились едва заметные крошечные вкрапления асфальтового покрытия в общем-то уже забытой дороги в Конельяно, Венето. Марио – он вёл машину – естественно, вцепился в руль и отделался шоком.
Несмотря на дурные предзнаменования в апреле мы поженились. Отец отдал мою руку жениху в церкви, битком набитой друзьями и убранной цветущими ветками персикового дерева. На мне было белое платье и длинная вуаль, но чего-то не хватало с самого начала. Возможно, отсутствовала чудесная, всё очищающая и благословляющая магия.
Через два года я родила сына. Мы назвали его Эмануэлем. Он родился в старой больнице Святых Иоанна и Павла. Той холодной ночью выпал снег, что в Венеции бывает редко. Зимой Венеция, навечно зачарованный город, полна особого тонкого обаяния. В эту пору исчезают туристы, и городом владеют венецианцы, голуби и кошки.
В длинных старинных коридорах с высокими сводами, в серых тонах первого тихого рассвета не было ничего, что предвещало бы изумительную свободу, солнечные ландшафты, на фоне которых спустя несколько лет протекали необычное детство и юность Эмануэля.
С первых дней он был спокойным, серьёзным и одиноким мальчиком с умными карими глазами и с таким же небольшим аристократическим носом, как у его отца. Он унаследовал мою улыбку и, как мне думается, моё телосложение. Начиная с очень раннего возраста, он мог изъясняться на правильном итальянском языке, имея богатый словарный запас. Эмануэль обладал удивительной способностью разговаривать с взрослыми людьми на их уровне. В четыре года он уже бегло читал и приобрёл необычайно широкие знания о животных, что со временем стало его неизменной страстью. К шести годам у Эмануэля скопилась замечательная библиотека – десятки энциклопедий и книг о животном мире. Он читал их методично, с научным подходом. Запоминая характеристики, места обитания и латинские названия каждого животного. Как и Марио, Эмануэль был прирождённым коллекционером и обладал такой же прекрасной памятью, как мой отец. Но самой примечательной особенностью Эмануэля были его глаза. В них отражался ум и странная печаль, словно он знал больше, чем ему было положено по возрасту.
Мой брак с Марио продлился немногим более дух лет. Несмотря на мою неопытность и любовь к Марио я интуитивно почувствовала, что наши отношения не смогут выдержать испытания временем. Я понимала, что боль раннего расставания предпочтительней горечи, которую я со временем испытала бы, жалея о напрасно потерянных молодых годах. Итак, вскоре после рождения Эмануэля, придя с концерта, где мы слушали Моцарта, я с тяжёлым сердцем завела в тиши нашей библиотеки разговор с Марио. Я была совсем молода, да и Марио ещё не исполнилось тридцати, но мы решили расстаться полюбовно и ради ребёнка оставались в течение многих лет хорошими друзьями. В ту ночь закончился ещё один этап моей жизни.
Мои родители сочли это подходящим предлогом для собственного развода. Мать уже многие годы в основном занималась интересовавшей её историей искусства. Она снова начала учиться, а затем стала преподавать в университете Падуи. Отец проводил всё больше и больше времени в Алжире, Нигере и Судане. Находясь в Италии, он в основном занимался описанием своих приключений.
Я переехала жить к матери в большую старую виллу на берегу Бренты. Венецианцы, передвигающиеся исключительно на лодках, традиционно спасались от летней влажной духоты лагуны на затенённых старыми деревьями прохладных берегах этой реки. Ривьера дель Бренто была модным прибежищем венецианского света два или три столетия назад, и её много повидавшие на своём веку виллы – теперь это в основном музеи – до сих пор являются сохранившимися свидетелями былого величия.
И в такой до известной степени изысканной атмосфере, в мире, состоявшем в основном из женщин и собак, в очень большом, но мрачном саду, Эмануэль провёл первые годы жизни
[1] Cookie – разг. дорогая, любимая ( в обращении )
[2] Буш – невозделанная земля, покрытая кустарником