Предыдущая глава здесь:
— Ты знаешь… и, быть может, о котором ты высокого мнения.
— Я не знаю никого из этих джентльменов и даже двумя словами ни с кем из них не обменялась. (...)
— Ты не знаешь здесь ни одного джентльмена? Ты ни с кем из них и словом не обменялась? И скажешь тоже самое про хозяина дома?
— Его здесь нет.
— Какой сокрушительный довод! Весьма хитроумная передержка! Он уехал утром в Милкот и должен вернуться сегодня же или завтра утром. Разве это исключает его из списка твоих знакомых? Так сказать, отрицает самое его существование?
— Нет. Но я не вижу, какое отношение имеет мистер Рочестер к тому, о чем вы говорите.
— Я говорю о барышнях, улыбающихся в лицо джентльменам. И последнее время столько таких улыбок дарилось глазам мистера Рочестера, что они переполнились ими до краев. Неужели ты этого не заметила?
— У мистера Рочестера есть право дорожить обществом своих гостей.
— О его правах речи нет. Но разве ты не замечала, что среди историй о свадьбах в этой гостиной наиболее увлекательные и длинные касаются мистера Рочестера?
— Интерес слушателей развязывает язык рассказчика — сказала я более себе, чем цыганке, чьи странные речи, голос, манера держаться к этому времени меня словно заворожили. Одна неожиданная фраза срывалась с её губ за другой, пока я не запуталась в таинственной паутине, стараясь понять, что за невидимый дух неделю за неделей наблюдал за моим сердцем и запечатлевал каждое его биение.
— Интерес слушателей! — повторила она. — Да, мистер Рочестер часами преклонял слух к прекрасным губам, которые получали наслаждение от возложенной на них обязанности говорить с ним. А мистер Рочестер внимал им с такой охотой и выглядел таким благодарным за предоставленное ему развлечение, ты заметила?
— Благодарным? Я не помню, чтобы хотя бы раз подметила благодарность в его лице.
— Подметила? Так ты вела наблюдения! И что же ты подметила, если не благодарность?
Я промолчала.
— Ты видела любовь, не так ли? И, заглядывая вперед, видела его женатым и его супругу счастливой?
— Хм! Не совсем. Ваш пророческий дар иногда вам изменяет.
— Так какого дьявола ты видела?
— Не важно. Я пришла сюда спрашивать, а не исповедоваться. Значит, известно, что мистер Рочестер женится?
— Да, и на красавице мисс Ингрэм.
— Скоро?
— Все свидетельствует в пользу такого вывода. И несомненно (хотя с дерзостью, за которую тебя бы следовало проучить, ты как будто в это не веришь), они будут на редкость счастливой парой. Он не может не любить такую красивую, благородную, остроумную девицу, наделенную всеми светскими талантами. И, вероятно, она тоже его любит если не его самого, так его кошелек. Я знаю, она считает поместье Рочестера партией во всех отношениях отличной, хотя (Бог меня прости) я кое-что сказала ей про это час назад, так она, на удивление, помрачнела: уголки губ у нее опустились не менее чем на дюйм. Я бы посоветовала ее чернолицему кавалеру поостеречься: если явится другой, с кошельком потяжелее и поместьем побольше, ему конец.
— Матушка, я пришла сюда, чтобы узнать не судьбу мистера Рочестера, а мою. Но о ней вы мне ничего не сказали.
— Твое будущее пока неясно: когда я гляжу на твое ли одна черта противоречит другой. Случай назначил тебе по лику счастья, это я знаю. И знала до того, как пришла нынче вечером. Он очень бережно ее для тебя отмерил, я сама видела. От тебя зависит протянуть руку и взять, но сделаешь ли ты это — вот загадка, которую мне должно разгадать. Встань опять на колени у огня.
— Только ненадолго. Огонь меня жжет.
Я встала на колени. Она не нагнулась ко мне, а просто глядела, откинувшись на спинку кресла. Потом забормотала:
— Пламя отражается в глазах, глаза блестят как роса. Взгляд их мягок и исполнен чувства. Они улыбаются моей речи. Они восприимчивы — в их ясных глубинах впечатление сменяет впечатление. Когда они перестают улыбаться, их омрачает печаль. Нежданная томность отегощает веки — знак меланхолии, рожденной одиночеством. Они прячутся от меня. Избегают дальнейшего проникновения в их тайны и насмешливым взглядом словно отрицают истину того, что уже мной открыто: отрицают присущие им чуткость и грусть, но их гордость и сдержанность только утверждают меня в моем мнении. Глаза благоприятны.
Что до рта, то порой он наслаждается смехом и склонен излагать все мысли, посещающие мозг, хотя, полагаю, хри нет молчание об опытах сердца. Подвижный и чуткий о не предназначен для того, чтобы замыкаться в вечном молчании одиночества. Это рот, которому следует говорить много, улыбаться часто и дарить симпатией своего собеседника. Рот тоже обещает удачу.
Я вижу лишь одно препятствие для счастливого исхода — это лоб. Он как будто утверждает: «Я могу жить в одиночестве, если того требуют от меня самоуважение и обстоятельства. Мне не нужно продавать душу, чтобы обрести блаженство. Я владею внутренним сокровищем, родившимся вместе со мной, и оно поддержит мою жизнь, если все внешние радости окажутся мне недоступными или будут предложены за цену, которую я не могу уплатить». Лоб провозглашает: «Рассудок твердо сидит в седле и держит поводья, он не позволит чувствам вырваться на волю и увлечь его в пропасть. Пусть бешено бушуют страсти, необузданные язычники по своей сути, пусть желания сулят множество суетных радостей последнее слово в каждом споре останется за здравым смыслом, как и решающий голос в принятии каждого решения. Ураган ли, землетрясение или пожар — я все равно буду следовать наставлению того тихого голоска, который истолковывает веления совести».
Отлично сказано, лоб! Твои требования будут приняты с уважением. Мои планы обдуманы, верные планы, как я верю, и в них учтены требования совести, советы рассудка. Я знаю, как скоро поблекнет юность и увянет ее цвет, если в предложенной чаше счастья окажется хотя бы капля стыда или горечи сожалений. И я не желаю самопожертвования, скорби, погибели мне они чужды. Я хочу лелеять, а не губить, заслужить благодарность, а не исторгнуть кровавые слезы… Или даже просто соленые. Моей жатвой должны стать улыбки, нежность, сладость… Достаточно! Мне кажется, я брежу в блаженнейшей лихорадке. Мне хотелось бы продлить этот миг ad finitum/Вечно (лат.), но я не смею.
До сих пор мне удавалось сохранить власть над собой в полной мере и не нарушить данную себе клятву, но дальнейшее может оказаться выше моих сил. Встаньте, мисс Эйр. Оставьте меня: «Пьеса доиграна до конца».
(...)
— Что же. Джейн, вы меня узнаете? — спросил знакомый голос.
— Только снимите красный плащ, сэр, и тогда…
— Но пояс завязан узлом. Помогите мне.
— Разорвите его, сэр.
— Ну, в таком случае прочь рубище! И мистер Рочестер сбросил свой маскарадный костюм.
— Право, сэр, что за странная идея!
— Но отлично воплощенная, э? Вы не согласны?
— С барышнями вы, очевидно, отлично сыграли свою роль.
— Но не с вами?
— Со мной вы не изображали цыганку, сэр.
— Так кого же я изображал? Себя самого?
— Кого-то непостижимого. Короче говоря, мне кажется, вы старались разговорить меня или вовлечь во что-то. Вы говорили вздор. чтобы заставить меня говорить вздор. Вряд ли это честно, сэр.
— Вы прощаете меня, Джейн?
— Не могу ответить, пока не обдумаю всего. Если по размышлении я приду к выводу, что ни в какой особой глупости не повинна, то попробую вас простить, но все-таки вы поступили дурно.
— А! Вы были очень сдержанны, очень осторожны и очень разумны.
Я подумала и решила, что в целом так и было. Но, правду сказать, я насторожилась с самого начала нашего разговора. Подозрение, что это какой-то маскарад, возникло у меня почти сразу. Я знала, что цыганки и гадалки не говорят так, как говорила эта лжестаруха. К тому же я заметила в измененный голос, и старания скрыть лицо. Но мои мысли обращались к Грейс Пул, этой живой загадке, этой тайне тайн, какой я считала ее. О мистере Рочестере я не подумала ни разу.
— Ну-с, — сказал он, — О чем вы задумались? Что означает эта серьезная улыбка?
— Удивление и комплименты самой себе, сэр. Полагаю, вы разрешите мне уйти?
— Нет, погодите немного и расскажите мне, чем занимается общество в гостиной.
— Разговаривают о цыганке, я полагаю.
— Сядьте! Скажите, что они говорили обо мне?
— Мне лучше не оставаться тут долго, сэр, ведь уже почти одиннадцать и… О! Вы знаете, мистер Рочестер, что после вашего отъезда сюда приехал неизвестный джентльмен?
— Неизвестный! Нет. Но кто? Я никого не ожидал. Он уже уехал?
— Нет. Он сказал, что знает вас давно и может позволить себе вольность подождать вашего возвращения здесь.
— О черт! Он назвал свое имя?
— Его фамилия Мейсон, сэр, и он приехал из Вест-Индии. Из Спаниш-Тауна на Ямайке, если не ошибаюсь.
Мистер Рочестер стоял рядом со мной, держа меня за руку, словно собирался подвести меня к креслу. При этих моих словах его пальцы конвульсивно стиснули мое запястье, улыбка застыла на его губах, горло как будто сжала судорога.
— Мейсон!.. Вест-Индия! — повторил он тоном, каким наверное, говорящий автомат произносит свою едиственную фразу. — Мейсон!.. Вест-Индия! — повторил он А потом еще трижды, все больше и больше бледнея. Казалось, он не понимает, где он и что с ним.
— Вам дурно, сэр? — спросила я.
— Джейн, я получил страшный удар… Страшный удар, Джейн! — Он пошатнулся.
— О! Обопритесь на меня, сэр.
— Джейн, однажды вы уже предложили мне свое плечо. Подставьте мне его еще раз.
— Да, сэр, вот! И руку тоже.
Он сел и заставил меня сесть рядом. Сжимая мою руку в обеих своих, он растирал ее, глядя на меня очень расстроенным мрачным взглядом.
— Мой дружок, — сказал он, — чего бы я ни дал, чтобы оказаться на уединенном острове только с вами, свободным от тревог, опасностей и страшных воспоминаний.
— Не могу ли я помочь вам, сэр? Ради вас я готова отдать жизнь.
— Джейн, если мне понадобится помощь, я буду искать ее у вас. Обещаю!
— Благодарю вас, сэр. Только скажите мне, что надо сделать, и я хотя бы попытаюсь.
— А пока, Джейн, принесите мне из столовой бокал вина, они сейчас там ужинают. И скажите мне, с ними ли Мейсон и что он делает.
Я пошла в столовую. Общество ужинало там, как и сказал мистер Рочестер, но они не сидели за столом, так как блюда стояли на буфете и каждый накладывал себе на тарелку, что хотел. Они собрались группами, с тарелками и рюмками в руках, и, казалось, были очень веселы. Смех мешался с оживленными голосами. Мистер Мейсон стоял у камина, беседуя с полковником и миссис Дент. Он был словно бы в таком же прекрасном расположении духа, как они все. Я налила вина в бокал (миссис Ингрэм наблюдала за мной, хмуря брови, вероятно, она считала, что я посмела забыть о своем положении) и вернулась в библиотеку.
Мертвенная бледность мистера Рочестера исчезла, он вновь выглядел решительным и суровым.
— Твое здоровье, милосердный дух! — сказал он, беря у меня бокал, осушил его и вернул мне.
— Так что же они делают, Джейн?
— Смеются и разговаривают, сэр.
— А они не выглядят серьезными и озадаченными, будто услышали что-то неожиданное?
— Ничуть. Шумят и веселятся.
— А Мейсон?
— Он тоже смеялся.
— Если бы они все вошли сюда и плюнули мне в лицо, что бы вы сделали, Джейн?
— Выгнала бы их вон, сэр, если бы могла.
Он чуть-чуть улыбнулся.
— А если я пойду к ним, а они только холодно переглянутся и начнут переговариваться вполголоса, а потом повернутся ко мне спиной и выйдут один за другим? Вы пойдете с ними?
— Не думаю, сэр. Я предпочла бы остаться с вами.
— Чтобы утешить меня?
-Да, сэр, чтобы утешить, насколько это было бы в моих силах.
— А если они подвергнут вас остракизму за то, что вы останетесь со мной?
— Я, вероятно, просто об этом не узнаю, а если бы узнала, то меня бы это ничуть не тронуло.
— Значит, ради меня вы посмели бы подвергнуться общему осуждению?
— Посмела бы, как и ради любого другого друга, заслужившего мою верность, как, полагаю, ее заслуживаете вы.
— Вернитесь в столовую, осторожно подойдите к мистеру Мейсону и шепните ему, что мистер Рочестер вернулся и хочет его видеть. Проводите его сюда, а потом оставьте нас.
— Хорошо, сэр.
Я выполнила его просьбу.
Все гости уставились на меня, когда я спокойно прошла между ними и, сообщив мистеру Мейсону, что его ждут, вышла из столовой впереди него. Проводив его в библиотеку, я поднялась к себе.
Поздно ночью, когда я уже легла, я услышала, как гости расходились по спальням, и различила голос мистера Рочестера — он говорил:
— Сюда, Мейсон, вот твоя комната.
Голос был веселый, у меня полегчало на сердце, и я скоро уснула.
Пока-пока. Продолжение следует.