«Смесь «Тихого Дона» и «Архипелага ГУЛАГ» с точки зрения буддиста-кочевника», так пишет, надеясь завлечь читателя, аннотация к большому роману «Улан-Далай». Наивные надежды! Что будет, если смешать армянский коньяк с ставропольским бренди и закусить морским ежом? Вот именно оно и получится.
особенности национального вопроса в премиальной литературе
Я душой ханты-мансиец,
но с московскою пропиской
А. Лаэртский
Представим на минуту невероятное: одновременно перед нами два написанных безупречным русским языком романа. Они прошли одного грамотного и умного редактора и выпущены одним издательством. Первый роман, допустим, про «Эдуарда»; он кроет всех встречных девок, убивает умных врагов и прется от прекрасности жизни. Второй роман, допустим, про «Венедикта»; тот пьет опивки из разбитого стакана под заборами чужих домов, от отчаяния забывает все слова и похмельный погибает на кабельных работах. При всем сочувствии к «Венедикту» нам милее жовиальный «Эдуард», верно? Но почему-то авторки (обоих полов) ряда московских и эмигрантских издательств всегда вынуждены выбирать «Венедикта», будто за неверный выбор их бьют палкой.
Таково происхождение всех немыслимых калмыков современных авторок «литературы травмы»: будто им столько показывали палку, что теперь они никак не могут выпрямиться и с кривой улыбкой оголяют нижнюю точку там, где могло быть напечатано русское слово. Ниже мы попробуем понять, чего же на самом деле хотелось Наталье Илишкиной, когда она начинала роман «Улан Далай», и что получил—спасибо редакционной черепомерке Е. Шубиной—не ожидающий подвоха читатель.
Судя по косвенным признакам, роман не имел большого успеха у читателя:тираж 2000 экз., околонулевой сетевой след, три (на август 2024, спустя почти год после выхода бумажной книги) рецензии, причем одна из них—традиционное потрошение без наркоза Л. Рыжкова, еще однунаписал некий Ш. Кешфидинов и ловко пристроил две версии текста в журналы «Знамя» и «Звезда», а третья—краткий пересказ от А. Матвеевой в «Литературке». Массовой промо-кампанией издательство также благополучно пренебрегло; возможно, вопиющий кейс «Девочки со спичками», дилетантской графомании, о которой ровно неделю десятки «книжных блогеров» орали на весь доступный им интернет как о «главной книге XXI века» и вдруг как по команде заткнулись, был единственным в своем роде экспериментом. Так что, возможно, до «Улан-Далая» у меня не скоро бы дошли руки, но тут мне непосчастливилось в разгар лета заболеть ангиной. Валяясь на диване без сил и без дела, я прочел подряд две переводных глыбищи про американский пост-апок и рассудил, что пора бы сменить сеттинг поближе к родному пепелищу, каковым представляется Россия с точки зрения некоторых популярных издательств.
конечной не будет, конечная гроб
Вот с таким предубеждением я начал читать этот «мостик от Михаила Шолохова к Гузель (так изд-во АСТ ее склоняет) Яхиной» в издательской серии «Большая проза». И сразу же понял, что ошибся! Как потерпевший от новояза, после таких анонсов я был готов к обкусанной речи Некрасовой, косноязычию Ханипаева, композиционной близорукости Бобылевой etc, но только не к хорошему гладкому русскому тексту. Читателя сразу же встречают грамотные аллитерации, задающие ритм текста и экзотизм; плотная экспозиция сразу же показывает коллективного героя романа, три поколения калмыцкой семьи Чолункиных, в самый трагический момент семейной (и, подразумевается, калмыцкого народа вообще) истории—в мерзлой теплушке, которая релоцирует их в Сибирь.
Хронологически этот эпизод депортации калмыков в 1943 году изъят из середины романа, линейная композиция которого охватывает период с 1884 по 1957 год. Пролог, в модной киношной логике, играет роль тизера: он сжато вводит экзотическую структуру калмыцкой семьи и очень умело—совсем чуть-чуть остается до степени перенасыщения и трансмутации в сорокинщину—нагнетает хтонический ужас сталинских репрессий. Представьте себе плотность этих нескольких страниц: холодный вагон с калмыками стучит по шпалам—улан-далай, улан-далай—уже 2 недели; санитарная дырка в полу ограждена стеной из заиндевевших трупов, чтобы не дуло на живых; у патриарха в одно утро умирает внучка, для тепла завернутая в чехол от любимой домбры, и гибнет под цистерной на остановке младший сын, послушник сожженного пьяными большевиками дацана—не помогла ему защитная психиатрическая справка; один старик при толчке поезда прилип к буржуйке и тоже умер; конвойного, который на стоянках собирает трупы, калмыки кличут Старший Могильщик. Такого концентрированного напора не знала русская литература (Сорокина не предлагать)!
Я не преувеличиваю. Вот пара цитат:
«Конвойные дверь в первом вагоне распахнули, а оттуда полуголые окоченевшие тела выпадать стали, прямо им на голову… Запихнули умерших кое-как обратно, а сверху еще положили».
Речь шестилетней девочки: «Как я теперь подрасту? Мяса-то нету».
Таков пролог романа «Улан Далай». К сожалению или счастью, живой человек не в силах 600 страниц подряд поддерживать эпический надрыв лавкрафкианского2ГУЛАГа. Концентрированный, напевный слог пролога так же, как и скучный, скудный язык краткого эпилога (условные «наши дни») заметно отличаются от основного тела большого романа. Происхождение языка Илишкиной мы вычислим чуть погодя, а пока спокойно поговорим, о чем написаны эти 600 страниц.
русские убивают всех
В фокусе повествования, которое продолжается скачками в несколько лет с 1884 по 1957, сменяют друг друга дед Баатр, сын Чагдар и внук Иосиф-Александр. Сразу же в 1884, это детство Баатра, автор дает исторический экскурс: 300 лет донские казаки-калмыки воевали за Белого Царя, 300 лет стояли на военной службе на рубежах России. Честь для казака—погибнуть в бою за Белого Царя. Представим себе подобный «Улан Далаю» роман при социалистическом реализме. О, это была бы масштабная перспектива побед русского оружия и казачьей службы, история калмыцкого рода на фоне обширной политической и экономической панорамы, нам бы наверняка показали Белого Царя (и, может быть, не одного) и варево Гражданской войны—на чем бы автору и пришлось закончить, чтобы не лишиться писательского пайка. Но нынче другие времена, другие нравы. И автор не заморачивается на тектонических движениях большого мира. Его интересует маленький мир вокруг одной калмыцкой семьи.
Мир этот—не самое приятное место. «Улан далай» переводится с калмыцкого «красный океан» и означает в калмыцкой мифологии ад. Так что колеса романа с первой же страницы грозно выстукивают «адададададададада»—будто из Всеволода Некрасова, и до последней страницы не остановят свой холодный бег. Бегут они, понятное дело, по восьми кругам буддийского ада, зубовно скрипя и притормаживая в особо острых эпизодах. В первой части, 1884-1916, страсти еще мягки. Автор убедительно рисует картины патриархальной калмыцкой жизни и чуждого и странного внешнего мира, где не соблюдают традиционных установлений. Оттуда приходят хохлы-конокрады (один из них, с характерной пятиконечной отметиной на лбу, при Соввласти станет милиционером), тамошние непонятные порядки и чужие законы несут смятение и неразбериху. Заканчивается первая часть выселением с земли немца-колониста.
«Ад—это другие», сказал один пугливый француз. И во второй части (Чагдар, 1918-42) внешние черти наваливаются на калмыцкий мир в полный рост. Звероподобная комиссарша. Избиение калмыцкого обоза на Кубани. Поругание храмов и бессмысленный террор. Братья Чагдар и Очир случайным образом (не верите—прочтите сами) распределяются в Белую и Красную армии. Чагдар становится героем монгольской революции, проводит политику коллективизации, он ценный национальный кадр. Это не уберегает его от проскрипционных списков, и вот в 1937 году беглый коммунист Чагдар в спасается от погрома нацкадров сторожем в дацане на Черной речке. Не станем убивать интригу и касаться эзотерических мотивов «Улан Далая»—они лишь фрагменты, наравне с другими, в лоскутной телогрейке романа. Заканчивается эта часть, полная картин ненормальной жизни среди чужих людей, безалаберным бегством Советской армии от немцев на Дону.
В третьей и последней части происходят все те ужасы, что обещали нам в тизере-прологе: синие пятки покойников в таежных сугробах, дохлая лошадь и баночка чернил (я не преувеличиваю) на обед. Но хватит спойлеров! Наконец, вопреки русскому черту-начальнику калмыки выжили и переехали на спецпоселение в Казахстан, где зажили дружной общиной с ссыльными же немцами и чеченцами в компании «сознательных и дисциплинированных» японских военнопленных во враждебном окружении казахов, пьяных милиционеров и гебистов. А по смерти известно кого вернулись на родное пепелище.
На последних страницах романа внук Баатра (носитель национального эпоса, джангарчи) Иосиф-Александр (комсомолец) отказывает аккуратному «Иван Иванычу» под портретом Хрущева в сотрудничестве: «дед завещал не мстить». Эффектный гуманистический финал. Но можно ли мстить чуждой, внешней, неодолимой силе?
Автор «Улан Далая» внимательно и творчески поработала с источниками и написала романс направлением о выживании трех поколений в невыносимых обстоятельствах отечественной истории. Но есть ли в книге что-то еще, кроме пассивного выживания? Ведь по Илишкиной это все стихия: и Белый Царь, и красный генсек, и начальник спецпоселения, и все эти кровавые русские дела. А калмыки сами по себе, выживают в этом улан-далае/красном-океане, и у них есть эпос Джангр. Но не Джангр и не буддизм, как мог бы поначалу подумать доверчивый читатель, держат блочную постройку романа на плаву.
Власть отвратительна: эта максима стоит за романом «Улан далай». Прямым текстом ее произносит в конце романа патриарх Баатр: «Чем дальше от власти, тем лучше для кармы… Власть – она всегда против людей, в какие бы одежды ни рядилась». И все бы было гуманистично и хорошо, если бы не странный перекос: звериный свой оскал в романе Илишкиной показывает исключительно Советская власть и ее проводники: русские и примкнувшие к ним хохлы (а особо гнусные из них отмечены татуировкой—синее солнце на тыльной стороне ладони; я не смог понять, что автор имел в виду). В хронологическом порядке уделив много внимания зверствам становления власти большевиков, Большому Террору и депортации, Илишкина полностью пропускает период фашистской оккупации Калмыкии, после которого и было, собственно, принято решение о тотальной высылке калмыков в Сибирь. Довольно странно для большого романа, который претендует на статус «исторического», опустить причины (окей, пускай даже «повод») депортации целого народа. Можно было бы предположить, что такова авторская позиция—показать безличные «жернова истории», в которых перемалываются живые люди. Но нет. Во первых, оккупанты дважды упоминаются в весьма травоядных ситуациях: фашисты понарошку расстреливают мальчишку, написавшего на заборе «Гитлер капут», а другому ребенку дарят шоколадку. Это несравнимо с зверствами русских, которые походя убивают всех, в том числе мать Чагдара и собаку (в этосе калмыков, как его дает нам Илишкина, это примерно равные злодеяния). А во вторых…
...самое интересное начинается здесь: https://webkamerton.ru/2024/10/zuleykha-v-krasnom-adu-osobennosti-nacionalnogo-voprosa-v-premialnoy-literature