Сравнительный анализ хотелось бы начать с краткой характеристики каждого произведения. «Прыжок в длину» Ольги Славниковой – книга необычная по своей громадной реалистичности, которая вырастает из глубоких, поглощающих читателя, метафор; из туго сплетенного, сжимающегося, как цепь на горле, сюжета. Автора в произведении совершенно не видно, повествование ведется от третьего лица, иногда переходя от одного героя к другому, впрочем, без выхода на повествование от первого.
«Памяти памяти» Марии Степановой ‒ роман автобиографический, включающий, впрочем, не столько собственную биографию, сколько собственное видение развития и разверстки человеческой судьбы в рамках отдельно взятой семьи. Это исследование свойства родовой памяти, свойства вещей и фотографий существовать дольше, чем людей, и дольше, чем людская память, это анализ трансформации истории мертвых в руках ныне существующих. Произведение начинается, как личная попытка систематизации общего прошлого своего рода и походит больше на дневниковые записи, когда, внезапно, переходит в полноценное исследование актуальных тенденций и философских воззрений на свойства памяти.
В обеих книгах в центре внимания авторов стоят обычные люди. У Степановой – непосредственно современник, пытающихся приоткрыть завесу тайн памяти человеческой. У Славниковой – человек, пытающийся понять суть и механизм работы такой интересной субстанции, как судьба.
История русской литературы претерпевала различные трансформации героев. Начиная с лермонтовского «Героя нашего времени», который ставил вопрос о том, а кто, собственно, он – человек века, человек эпохи, герой, достойный нашего времени; и заканчивая до сих пор разворачивающейся темой маленького человека. У Славниковой вопрос определения места и роли человека в мире, вопрос определения современного типичного героя, настоящего его облика поставлен остро. У Степановой такой вопрос ставится косвенно – через обращение к роли человека в истории. И если Славникова через глубокие и осязаемые метафоры, через фантастическое мировоззрение героев достигает гиперреалистичности повествования, то Степанова, напротив, обращаясь к предметному миру прошлого, щедро пересыпая текст цитатами, отсылками, реминисценциями, упоминаниями русских и зарубежных классиков, обращению к собственным воспоминаниям, которые ставятся под вопросом – а действительно ли было описываемое событие или оно лишь часть игр памяти? ‒ напротив, расписывает реальную человеческую жизнь, как совокупность элементов истории и искусства. В целом, роман «Памяти памяти» по количеству цитат и ссылок приближается к диссертационному исследованию, нежели к произведению художественному.
Однако, в тексте Степановой реальная история ее семьи то и дело уподобляется литературному произведению, проводится оценка той или иной истории с позиции нарратива, сюжета: «продержаться в стороне от большой истории с ее экстракрупными нарративами и погрешностями в миллионы человеческих жизней»; «в домашнем нарративе деду отводилась роль щепки в водовороте»; «История семьи, которую я запомнила в поступательном темпе линейного нарратива, развалилась в моем сознании на квадратики фрагментов, на сноски к отсутствующему тексту, на гипотезы, которые не с кем проверить». Само применение термина «нарратив» в тексте по большей мере обусловлено, как представляется, влиянием Марианны Хирш и ее книги «Поколение постпамяти», в которой используются аналогичные метафоры и трактовки. Создается впечатление, что «Памяти памяти» стремится преобразовать фактологическую реальность в литературу и утвердить литературность жизни. В то же время, Славникова совершенно не обращается к литературной области, никак почти не затрагивает мир культуры, искусства, не демонстрирует своего явного знания этой области – которое, несомненно, присутствует – поскольку формирует плотную реальность своих персонажей, то разворачивая и уплотняя язык, то применяя многочисленные градационные перечисления. Большинство сравнений и метафор у Славниковой множатся на два: «делая из голубей чистых обитателей воздуха, безумных ангелов», «разрушению в полном сознании, по жгучей песчинке, по клетке, необратимо и страшно». Этот прием сопровождает практически весь текст и не воспринимается, как наигранный. В ключевых моментах текст Славниковой переходит в точечное уплотнение, сгущается, нарастает, обволакивает: это обеспечивает достижение большой выразительности и убедительности.
«Можно ли жить сожалением, как вот другие живут амбициями, или жаждой денег, или любовью?» спрашивает Славникова и себя, и своего героя. Вопрос ставится в начале произведения и ответ вполне ясно звучит в финале.
У Степновой тоже применяются перечисления: «открытки, как и визитные карточки, как и бледные конверты с матово-малиновым нутром…»; «это была байка или курьез ‒ словесный эквивалент бартовского punctum’a. Это были сюжеты из тех, что годятся для пересказа…»; но их эффективность снижена, поскольку лишена красочности и реализма, а подвержена как бы налету пыли и старины.
Метафоры Степанова применяет в меньшей степени, нежели Славникова, а применяемые обороты не слишком врезаются в память. Странно, что в романе, озаглавленным как «Памяти памяти» практически нет запоминающихся элементов, за исключением предметного мира текста. Степанова уделяет больше внимания концепции, философии; много места занимают описания вещей, предметов, даже фотографии даются в строгом описании, без приведения первоисточника – и в этом видится реализация концептуальной мысли романа о том, что фотографии в современном мире стремятся заместить жизнь реальную, будто люди, создавая ежедневно бесконечную вереницу фотографий жаждут обрести какое-то невнятное, тщедушное бессмертие.
В целом, развитие сюжета «Прыжка в длину», равно, как и само название романа, предполагают движение вперед, все герои – и Женечка Караваев, и мать Ведерникова, и Лида, и в особенности сам Ведерников – устремляются вперед, к будущему, все они ожидают воплощения высшей сути произошедшей ‒ с каждым из них в отдельности, и со всеми вместе – трагедии; все они, вместе с читателем, ожидают, наконец, узнать подлинный смысл, высшую суть существования человека-женечки.
Строго говоря, оба автора двигаются – в разное время, с разными целями ‒ но по одному канату, трансформирующему реальность в литературу и литературу в реальность. И если Степанова делает достаточно неуверенные шажки, то Славникова, как представляется, этот путь с достоинством преодолела.
Два совершенно различных произведения, как по своим изначальным целям и установкам, так и по форме реализации все же ставят перед читателями вопросы если не идентичные, то весьма похожие друг на друга: кто такой современный человек? Какова его судьба и чем ценна роль каждого в круговороте истории, культуры, искусства? И если Степанова отвечает на вопрос через призму чужих взглядов, мнений, разрозненных историй – т.е. размыто, то Славникова определяет достоверный и четкий ответ: человек-женечка.
Славникова, полагая, что настоящая проза исполнена поэзии, реализуя этот концепт в своем «Прыжке в длину» одним махом перепрыгнула множество условностей, закостенелость и заскорузлость темы, зубодробительность социального романа, придала герою – Ведерникову – больше человеческого, чем инвалидного, больше злободневного – нежели героического. В романе рассматривается вопрос искры таланта, судьбы, причин и источников событий, и ставится вопрос о том, кто имеет право на счастье, на жизнь, на самореализацию, не в пример раскольниковскому «тварь ли я?». В «Прыжке в длину» ставится, скорее, вопрос – «Тварь ли он?» (вспомним трагический шепот водителя, сбившего Ведерникова «Он диавол» в отношении Женечки) и «Человек ли я?». Так, герой, спасший ребенка, вполне закономерно пытается осознать, что он, собственно, сделал; он пытается разобраться в том, действительно ли мог бы поступить иначе, не ставя при этом вопроса о ценности для него человеческой чужой жизни, а размышляя сугубо о ценности собственного кратковременного (и кратковременного ли?) таланта.
Сложное переплетение героев и судеб, событий и последствий, в которых, кажется, некого винить, ставит перед читателем главный вопрос: кто он, современный человек, герой нашего времени? И дает безжалостный ответ: человек-женечка, бесталанный, уверенный в своей непоколебимой правоте, в своем незыблемом праве. К человеку-женечке приходят легкие деньги, его будто оберегает судьба, человек-женечка идет по жизни легко, ломая чужие мечты и планы походя, не задумываясь об этом – но при этом, человек-женечка обладает «повышенной уплотненностью», целостностью, ему чужды сомнения, метания, душевные терзания.
Совершенно точно охарактеризовал положение человека-женечки, прочитываемое в авторских установках, критик Сергей Сиротин: «У Женечки ясная философия насчет себя — он считает, что его существование обладает исключительной ценностью. Более того, в этом он видит причину того, что ему удается выйти сухим из многих передряг: ведь сама судьба вмешалась, чтобы спасти ему жизнь, причем походя сломав жизнь законопослушного спортсмена. Двадцатилетний Женечка, имеющий прошлое матерого картежника и настоящее мутного бизнесмена, и есть хозяин жизни. Все, увы, принадлежит таким, как он».
Так, любой другой персонаж, помещенный в судьбу Женечки Караваева, с обыкновенной, доброй, дородной матерью-инсультницей, вечно куда-то исчезающим отцом, ставил бы перед собой множество вопросов о превратностях судьбы, о долге, о любви – но Женечку Караваева ничего из этого не интересует. Ему интересны механизмы, которые редко удается собрать, ему интересны деньги. И хотя человеку-женечкене чужды мораль, любовь, привязанности – все это проходит мимо, походя, как пресловутый внедорожник, не слишком задевая.
В романе «Памяти памяти» тоже ставится вопрос трагедии, вопрос травмы. Так, описывая фарфоровую фигурку мальчика, приобретенную с рук, отмечает его как алефа своего повествования: «То есть мальчиков делали в заведомом расчете на увечье, а потом, перед войной, завод закрылся. Склады, набитые фарфоровым продуктом, стояли запертые, пока не попали под бомбардировку — и еще сколько-то спустя, когда ящики вскрыли, оказалось, что в них одни обломки. Тут я и купила своего мальчика, не записав ни названия завода, ни телефона хозяйки, зато зная наверняка, что уношу в кармане конец своей книги: тот самый ответ из задачника, что принято искать на последних страницах. Он был сразу про всё. И про то, что ни одна история не доходит до нас целой, без отбитых ступней и сколотых лиц. И про то, что лакуны и зияния — неизменный спутник выживания, его сокрытый двигатель, механизм дальнейшего ускорения»[4]. Здесь тема травмы и трагедии, целостности тесно соприкасается с темой, поднятой Славниковой в «Прыжке в длину». Так, мальчик изначально был создан, чтобы потерпеть увечье, как это и произошло с Ведерниковым, чья изначальная судьба, чей изначальный талант был нацелен именно на это – спасти человека-женечку. Но Славникова рассматривает вопрос глубже, вживляя разгадку в сердце и нутро читателя, тогда как Степанова будто пишет записки только самой себе, не слишком заботясь о разрешении и глубине вопроса, сколько переживая за стройность пересказа чужих теорий о памяти.
Таким образом, не смотря на некоторое сходство и созвучность поставленных в произведениях проблем, оба романа имеют, практически, противоположные направления движения и разнородные механизмы реализации. Если в случае со Степановой мы имеем дело с достаточно интересным и самобытным самообследованием, приправленным социально-философскими размышлениями о культуре, памяти, истории, то в отношении романа Славниковой «Прыжок в длину» следует говорить о целостном, завершенном, монолитном и глубоком произведении.