Софья Васильевна Ковалевская историей своей жизни положила начало спору, который продолжается и сейчас: в чем суть женской жизни и женского счастья? Быть замужем за работой, карьерой или отречься от карьеры ради любимого, семьи, детей?
Чем интересны её детские годы? Почему она с таким отчаянием пережила крушение своих надежд на роман с Федором Достоевским? Был ли фиктивный брак с Владимиром Ковалевским на самом деле фиктивным? Что известно про её парижский роман с поляком, математиком и революционером? Почему не сложились её любовные отношения с однофамильцем Максимом Ковалевским?
Софья Васильевна Корвин-Круковская, известная всему миру как Ковалевская, родилась в Москве в 1850. Когда Соне было восемь лет, её отец в чине генерала вышел в отставку и увез семью в имение Палибино на границе России и Литвы. Там девочка пережила свою первую влюбленность. Сонин дядюшка приехал погостить в Палибино. Она с трепетом ждала вечера, когда красавец дядюшка, любитель повозиться с малышами, усаживал ее на колено и начинал вести «научные беседы». Это было время блаженства. Однажды она увидела, что на дядином колене сидит ее подружка. Соня вихрем налетела на соперницу и вцепилась зубами в ее пухлую ручку. Та пронзительно взвизгнула. Это отрезвило Соню. В ужасе от содеянного, а еще больше от ревности она рыдала в комнате няни. Так оборвалась ее детская любовь. Однажды перед переездом Круковских в деревню затеяли ремонт. На одну из комнат обоев не хватило, и ее решили оклеить листами литографированных лекций знаменитого математика Остроградского о дифференциальном и интегральном исчислениях. Их когда-то в молодости купил отец Сони. По счастливой случайности комната с «математическими» обоями оказалась детской. Часами маленькая Соня стояла перед чудесными стенами, стараясь разобрать текст и понять смысл формул. В результате чего многие формулы и фразы так врезались ей в память, что позже, когда она в возрасте 15 лет стала брать уроки дифференциального исчисления, некоторые математические понятия давались ей на удивление легко, будто она «наперёд их знала». Впрочем, с самого раннего детства необычайная Сонина одаренность заявляла о себе. Она выпрашивала разрешения присутствовать на уроках своей сестры, и часто случалось так, что на следующий день семилетний ребенок подсказывал четырнадцатилетней сестре. Свою старшую сестру Анюту она боготворила и называла её «духовной мамой» Через некоторое время в Палибино пришел конверт из Петербурга. Случайно он оказался в руках генерала Круковского. Вскрыв его, отец Сони и Анюты едва не потерял дар речи от возмущения. Оказывается, старшая дочь написала повесть и послала ее в журнал Достоевскому. И вот теперь писатель извещал, что повесть напечатана. Более того, он прислал Анюте причитающийся гонорар. Для генерала это был позор. Он обругал дочь: «От девушки, которая способна тайком от отца и матери вступить в переписку с незнакомым мужчиной и получать с него деньги, можно всего ожидать. Теперь ты продаешь свои повести, а придет, пожалуй, время — и себя будешь продавать!» Успокоившись, генерал решил, что по приезде в Петербург надо бы разрешить Анне пригласить в дом Достоевского. Достоевский в самом деле откликнулся на приглашение Круковских. Его визиты в их дом становились все более частыми. «Какая у вас славная сестренка! — сказал однажды Достоевский, и сердце Сони гулко забилось. Вечером она молилась: «Господи, Боже мой! Сделай так, чтобы Федору Михайловичу я казалась самой хорошенькой!»
Достоевский полностью завладел мыслями пятнадцатилетней девочки. И вдруг она стала свидетельницей страстного признания Достоевского в любви к своей старшей сестре. Достоевский держал Анютину руку в своей. Лицо его было бледно и взволнованно. Не помня себя, Соня бросилась прочь....И спустя тридцать лет Ковалевская не позабыла, с какой невероятной остротой и отчаянием пережила тогда крушение своих молодых надежд. Анюта отказалась выйти замуж за Достоевского. Он уехал и вскоре женился на Анне Сниткиной, оставшись до конца в дружеских отношениях с сестрами Круковскими. После второй неудачи надолго вирус влюбленности оставляет Соню. Теперь она стала Софьей Васильевной. Так ее называют новые петербургские друзья, в компании которых нет места нежным взглядам, а идут бурные дебаты о социальных свободах, равенстве полов, всеобщем просвещении. Восемнадцатилетняя Соня, как и сестра, твердо решила продолжить образование. Но генерал Круковский и слышать не хотел ни о каком университете. Чем настойчивее приступали к нему дочери, тем с большей решительностью говорил он «нет». В доме воцарилась гнетущая атмосфера. Не проходило дня, чтобы дверь в кабинет генерала не захлопывалась с оглушительным грохотом и откуда-нибудь из дальних комнат не доносились глухие рыдания. Девушкам запретили выходить на улицу без гувернантки. Круковский все больше склонялся к мысли, что надо скорее покинуть этот зараженный бреднями Петербург и ехать в тихое Палибино. Молодежь из богатых семей, пораженная вирусом нигилизма, стремилась жить своим трудом и устраивать жизнь по собственному желанию. Соня и Анюта решили прибегнуть к средству, которое все больше входило в моду среди барышень, жаждавших освобождения от родительских пут - фиктивный брак. Обвенчавшись с человеком, который сочувствовал этому стремлению жить самостоятельно, девушка получала от него отдельный паспорт и разрешение на учебу в университете. Соня познакомилась с Владимиром Ковалевским из обедневшей дворянской семьи, который блестяще окончил училище правоведения, увлекся естествознанием и за пять-шесть лет издал пятьдесят книг разных авторов из этой области науки. Помимо этого он имел связи с революционным кружком, общался в Лондоне с Герценом и участвовал в польском национально-освободительном восстании. Сестры на тайном совете решили «освободить» сначала Анюту. Казалось, все шло по задуманному плану. Но случилось неожиданное: Ковалевский попросил руки младшей дочери у генерала. И вот восемнадцатилетняя Софья обвенчалась с малознакомым нелюбимым человеком. Что заставило романтическая Соню решиться на этот брак? Загадка. Для Софьи в Петербурге жизнь началась веселая и суматошная. Только здесь она поняла, что свободна до конца. Главное её желание - учиться в университете. Но Петербург лишь поманил женщин. В 1860 двери его университета впервые распахнулись для них. Теперь они могли быть хотя бы вольнослушательницами. Однако радость была недолгой. Скоро из-за студенческих волнений занятия были прекращены, а когда через год университет снова открыли, то мест для женщин в нем не оказалось. Оставалась только заграница. Весной 1869 Ковалевские покинули Россию и уехали в Германию. И здесь ей отказали в приеме в университет. Она обратилась к профессору Карлу Вейерштрассу, возглавлявшему берлинскую математическую школу с просьбой давать ей уроки.
Вейерштрасс понял, что ему в руки попал талант, сравнить который он бы не смог ни с кем, кого знал и учил за свою жизнь. В доме профессора никогда не спрашивали Софью о ее муже, заметив, что ей неприятна эта тема. По мнению их современника и единомышленника: «Молодой муж любил ее идеальной любовью, в которой не было чувственности». Ковалевские жили соседями, каждый в своей комнате. Владимир сопровождал Софью на прогулки, молодежные вечеринки. Они были уверены, что не должны нарушать правила той жизни, которую придумали сами. А эти правила исключали любовь и физическое влечение. Случились изменения в жизни Софьи. По ходатайству профессора Вейерштрасса Ковалевская получила научную степень доктора философии и математических наук. Впереди была родина, куда она возвращалась победительницей. Владимир Ковалевский тоже потряс научный мир своими фундаментальными работами в области палеонтологии и маститые ученые-палеонтологи всего мира признали Владимира Ковалевского своим гениальным учителем. В Россию Ковалевские вернулись вместе после пятилетнего отсутствия.
Софья напрочь забыла свою математику и с удовольствием закрутилась в стремительном вихре развлечений. Ее видели в театрах, на литературных вечерах, на молодежных пирушках, шумевших до рассвета. Оживленная, с блестящими глазами и улыбкой, не покидавшей лица, Ковалевская по-прежнему притягивала восхищенные взоры. Все удивлялись: неужели эта хохотушка действительно подданная сухой и строгой науки? «Ах, какие же вы наивные, господа, — смеялась Софья. — Лишь с фантазером и мечтателем водит знакомство ее величество математика». Семья Ковалевских стала наконец обыкновенной со всеми земными страстями. Но на горизонте их жизни уже начали сгущаться тучи. Сначала супругам пришлось пережить отказ университетского начальства принять их на преподавательскую работу. Университетское начальство отказывает Софье - не может женщина в России быть профессором. А ее мужу припомнили активное участие в революционном движении.
Оказалось, что супругам Ковалевским стало не на что жить. Приданое Ковалевской буквально просочилось меж пальцев. Обоих отличала крайняя непрактичность и расточительность. Гениальный математик Ковалевская оказалась плохой хозяйкой. Супругам пришлось искать источники доходов. Последние остатки приданого Софьи Васильевны «съела» газета, в издание которой она включилась. Ковалевская откровенно напишет: «В то время все русское общество было охвачено духом наживы и разных коммерческих предприятий. Это течение захватило и моего мужа и отчасти, должна покаяться в своих грехах, и меня самое». Супруги занялись возведением в Петербурге многоэтажных домов, бань, оранжерей. Строительный бум обещал скорые и большие деньги. Но принеся первый успех, дело начинало потихоньку разваливаться. Кредиторы, поставщики, долговые обязательства, беззастенчивое надувательство — Владимир пробовал, но не смог с этим справиться. Он понял, что попал в капкан и не знал, как из него выбраться. В семье родилась девочка, названная в честь мамы, Софьей. После родов Ковалевская долго и тяжело болела. Чтобы получить место преподавателя, она попыталась сдать магистерский экзамен. Ей не разрешили этого сделать и сказали, что и она, и ее дочь «успеют состариться, прежде чем женщины будут допущены к университету». Ковалевская понимала: жизнь зашла в тупик. Ее истинное место — теперь Софья не сомневалась в этом — наука, и только она! Оставив Россию и мужа, Ковалевская, взяв маленькую дочь и лишь самое необходимое из вещей, ринулась к профессору Вейерштрассу за поддержкой в Берлин. В Берлине работы не нашлось и Софья поселилась в Париже. Парижская жизнь понемногу сглаживала разочарования последних российских лет. Ковалевская много работала. Сейчас ей это шло на пользу. Она успокоилась, похорошела. Здесь она познакомилась с молодым полЯком- революционером, математиком, поэтом. Ковалевская и поэт-математик постоянно были вместе, а если и разлучались на несколько часов, то сочиняли друг другу письма в стихах. До этой встречи Софья никогда не слышала слова любви. Ей уже перевалило за тридцать. Скоро она начнет стареть. Парижская страсть явилась как воплощение давней и затаенной мечты. И вот в самый разгар своего парижского романа она получила письмо, написанное незнакомой рукой. Ее извещали, что Владимир Ковалевский покончил жизнь самоубийством. Его доконал не денежный крах, что он, вероятно, пережил бы. Но мужа обвинили в мошенничестве, обесчестили. Несколько недель Софья лежала в сильной горячке. Собравшись с силами, она выехала в Россию. Приезд в Россию был печален. Без Софьи схоронили ее отца. Без нее опустили в землю гроб мужа. Эти две утраты как-то особенно остро чувствовались здесь, на родине. Ковалевская взялась хлопотать о восстановлении честного имени своего мужа и не успокоилась, пока правда не восторжествовала. В это страшное для Софьи время поступает приглашение из Стокгольмского университета: ей предлагают преподавание на кафедре математики. В Швеции она проведет почти восемь лет, до самой смерти. Отлучки в Россию и во Францию будут недолгими. Приятно удивил ее новый университет. Система обучения здесь была гибкая, направленная на то, чтобы в первую очередь удовлетворить человека, пришедшего учиться, а не департамент просвещения. Стоит ли говорить, как приятно было Ковалевской видеть в студенческой толпе женские лица. Мужчины и женщины допускались к слушанию лекций на совершенно равных правах и безо всяких оговорок. Сначала Ковалевской было предоставлено место приват-доцента впервые в Швеции, а летом 1884 ее назначили ординарным профессором. Она читала четыре лекции в неделю. Кроме того, на ней лежала обязанность участвовать в заседаниях университетского совета. Безусловно, это льстило самолюбию Ковалевской, ожидавшей, что дискриминация ее, как женщины, даст себя знать. И потому она подчеркивала особо: «Я имею право голоса наравне с прочими профессорами». Ковалевская могла поздравить себя и с тем, что проявила себя не только как талантливый математик, но и как очаровательная женщина. «В особенности интересна г-жа Ковалевская; она профессор математики и, со всей алгеброй, все же настоящая дама. Она смеется, как ребенок, улыбается, как зрелая и умная женщина... На лице ее происходит такая быстрая смена света и теней, она то краснеет, то бледнеет, я почти не встречал раньше ничего подобного. Она ведет разговор на французском языке, свободно изъясняется на нем и сопровождает свою речь быстрой жестикуляцией. Это могло бы действовать утомительно, если бы не было очаровательно; она похожа при этом на кошечку», — пишет один из светских знакомых Ковалевской. Оставшиеся фотографии не передают всего внешнего очарования Ковалевской. Но многочисленные воспоминания современников в разные периоды жизни Ковалевской, сходятся на том, что эта женщина обладала необыкновенной притягательностью.
Она знала, что продолжает нравиться, как в молодости. Это тем более льстило, что вся скандинавская элита состояла в ее знакомых. Чтобы блистать на придворных балах, Софья брала уроки танцев. Начала учиться ездить верхом и любила рассказывать о себе как об опытной наезднице. Этот маленький обман ей с готовностью прощали, ибо широко было известно, что при малейшем движении лошади она страшно пугалась и умоляла: «Пожалуйста, господин шталмейстер, скажите ей «стоп»!» А как ей нравилось кататься на коньках в изящном костюме, слушая комплименты в свой адрес! Софья придавала большое значение как и во что одета. Широко известное изображение Ковалевской в скучном полосатом платье совсем не отражает настойчивого стремления «принцессы науки» следовать новейшим изыскам парижской моды. Вот как писала сама Софья: «...я сижу в белом пеньюаре, с цветами и золотой бабочкой в волосах — через час я должна ехать на большой бал к норвежскому министру, там будет и король и все принцы…Свою личную жизнь Ковалевская описала как вялую и неинтересную. Она думала о том, что, пожалуй, это печально — быть ничьей. Умной, знаменитой, красивой, обаятельной — и ничьей. "Моя слава лишила меня обыкновенного женского счастья. Почему меня никто не может полюбить! Я могла бы больше дать любимому человеку, чем многие женщины, почему же любят самых незначительных и только меня никто не любит» - пишет о себе сама Софья Ковалевская. Из множества людей, посещавших их дом, Ковалевская сразу выделила Фритьофа Нансена. От родителей и самой природы Нансену достались выдающиеся внешние качества – высокий рост, широкие плечи, белокурая шевелюра и пронзительный взгляд. Привлекательная внешность, жгучий темперамент и жёсткий характер обеспечивали ему успех у женщин, которым он пользовался без всякого стеснения. Ковалевской нравился жизненный задор Фритьофа, способность, махнув рукой на трудности, смертельные опасности, весело и дерзко служить своей идее. Об их знакомстве, переросшем в любовную связь, в Стокгольме много говорили. Нансен был на одиннадцать лет моложе Софьи Васильевны, но им это никак не мешало. Счастливого конца у этого романа не случилось. В Норвегии Нансена ждала невеста. Он был помолвлен и не решился нарушить данное слово в угоду нахлынувшему чувству к обаятельной Софье. К счастью, Ковалевская без особых переживаний перенесла их расставание. Может быть, причиной тому была случайная встреча в Париже с однофамильцем -Максимом Ковалевским. Этот могучий бородач не был красавцем, но простое лицо выглядело умно, а глаза, насмешливые, пронзительные, глядели на нее весело и с интересом.
С Софьей они были почти ровесники. Максима Ковалевского пригласили читать в Стокгольмском новом университете курс общественных наук. И вот здесь-то их мимолетное парижское знакомство продолжилось. Ковалевский всякий раз ловил себя на том, что, любуется Софьей как прелестной маленькой игрушкой. От нее веяло женственностью. Она выдавала себя желанием нравиться, легким кокетством. Ее несравненная ученость была спрятана в маленькую кружевную театральную сумочку, и госпожа профессор как бы намекала: «Ах, забудьте про мое совсем не дамское дело. Я всего лишь женщина…». И большой, рокочущий Максим Максимович с его внешностью и ухватками вальяжного русского барина становился для неё всё более родным и необходимым. Они стремительно сближались, еще не зная, как мучителен будет их роман. Впрочем, едва ли можно было ожидать другого. Встретились два очень крупных человека, не слишком молодых, с уже определившейся жизнью и со сложными характерами. Но влечение друг к другу давало себя знать. Стоило Максиму Максимовичу уехать по своим научным делам как Ковалевская начинала тосковать. Одиночество тяготило ее, и она осознавала, что чем дальше, тем нужнее для нее будет опора в жизни, надежный друг, способный оградить от жизненных проблем. Теперь все в ее руках. И из письма подруге, стало ясно что решительное объяснение между ними произошло и речь идет о будущей совместной жизни. Но в том же письме есть фраза, которая настораживает: «...если бы М. остался здесь, я не знаю, право, удалось бы мне окончить свою работу». Математическая загадка, которую пыталась решить Ковалевская как раз в то время, когда роман с Максимом Максимовичем принимал все более четкие формы, еще со студенческих лет занимала ее воображение. Немецкие ученые назвали эту загадку «математической русалкой». Когда же Софья Ковалевская узнала, что Парижская Академия наук назначила специальный конкурс на соискание премии за лучшее сочинение на тему «О движении твердого тела», то есть за «математическую русалку», мысль у нее была одна: надо спешить, надо успеть к назначенному сроку оформить уже полученные результаты. Она жалуется, что ее безусловно желанный поклонник тем не менее «занимает так ужасно много места не только на диване, но и в мыслях других, что мне было бы положительно невозможно в его присутствии думать ни о чем другом, кроме него». Под «другими» она имеет в виду себя. Да, она не на шутку увлечена Максимом Максимовичем, но, едва дождавшись, когда он уйдет, с чувством облегчения на целую ночь усаживается за письменный стол. Всего работ на конкурс было подано пятнадцать. Победителем стала Софья Ковалевская. Но в то самое время, когда в Париже в ее честь устраивались банкеты и весь ученый мир приветствовал «принцессу науки», сама «принцесса» признавалась: «Со всех сторон мне присылают поздравительные письма, а я, по странной иронии судьбы, еще ни разу в жизни не чувствовала себя такою несчастною, как теперь. Несчастна, как собака. Впрочем, я думаю, что собаки, к своему счастью, не могут быть никогда так несчастны, как люди, и в особенности, как женщины». В Стокгольме Ковалевскую ожидал Максим Максимович. Он нашел ее усталой, плохо выглядевшей. Его забота и участие вызывали у неё раздражение. Ей хотелось внушить Ковалевскому такую же сильную и глубокую любовь к себе, какую она сама чувствовала к нему. Страстно мечтая избавиться от одиночества, Ковалевская делала одну ошибку за другой. «Она мучила его и себя своими требованиями, устраивала ему страшные сцены ревности, они много раз совершенно расходились в сильном взаимном озлоблении, снова встречались, примирялись и вновь резко рвали все отношения», — писал человек, на глазах которого разворачивался роман двух необыкновенных людей. И все-таки Максим Максимович предложил Ковалевской стать его женою. Он поставил одно лишь условие: она покинет профессорскую кафедру. Ковалевская отказалась. Сколько раз она говорила: «Я вижу, что мы с тобой никогда не поймем друг друга... Только в одной работе могу я теперь найти утешение». Никто из них так и не смог поставить точку в отношениях. Была назначена свадьба на июнь 1891. На рождественские каникулы Софья Васильевна выбралась на Ривьеру. Здесь, неподалеку от Ниццы, у Ковалевского было имение Болье. Из Болье она уехала, чувствуя себя больной. Максим Максимович проводил ее до Канн, и дорогой она говорила, что ей кажется, будто очень скоро кто-то из них двоих умрет. Вернулась в Стокгольм уже совсем больной, но от лекций не отказалась. Скоро свадьба. Вся эта затея казалась неестественной, ненужной, о чем не хотелось и думать. Похоже, что Гений любви не посетил ее и у каждого на земле свой жребий. Умерла она от воспаления легких в 41 год. Максим Максимович пережил её на 25 лет. Перед кончиной он, так и не женившийся, поручил своему племяннику, сберечь то, чем так дорожил на протяжении всех двадцати пяти лет, — интимную переписку с необыкновенной женщиной, что встретилась на его жизненном пути. Но письма в конце концов затерялись.